Врач из будущего (Война)

Глава 23 Испытание огнем и песком

Последний луч заходящего солнца умирал в темных водах Карповки, окрашивая стены кабинета в темные тона. Лев стоял перед открытым сейфом, и каждая клетка его тела кричала о противоестественности происходящего. Война. Я еду на войну. Сорокалетний Иван Горьков, привыкший к безопасности, сжимался внутри него комком страха. Двадцатишестилетний Лев Борисов делал глубокий вдох, заставляя руки не дрожать.

Он методично раскладывал в полевые чемоданы не просто инструменты, а частицы себя, созданные за семь лет титанического труда.

Массовое производство: шприцы, капельницы, жгуты, «Норсульфазол». Фонд. Но как они поведут себя там, в пекле, где нет времени на стерильность, где кровь и грязь становятся нормой?

Его пальцы скользнули по упаковке «Димедрола». Готов к массовому производству. Следующие: Прометазин, Ципрогептадин. Если, конечно, мы успеем.

Он мысленно пробегал по списку, и каждый пункт отзывался эхом будущих спасенных жизней и горьким осознанием, как много еще не сделано.

«Промедол», «Ибупрофен»: проходят испытания. Но для настоящей военной боли нужен «Кеторолак». Нужен «Стрептомицин» (штамм 169, Ермольева близка). Нужен «Бициллин» для пролонгации действия. Нужен стабильный очищенный «Гепарин».

Он открыл свой походный блокнот, тот самый, что будет с ним в дороге, и начал записывать. Не отчет, а крик души, обращенный к самому себе.

«Новые направления. Гидрокортизон — для шока, аллергий. Начать с выделения из тканей. Противосудорожные (Фенитоин) для ЧМТ. Заменители плазмы (Полиглюкин) для массовых кровопотерь. Гипербарическая оксигенация портативная барокамера „Ока“ для шока, газовой гангрены. Электрокоагуляция: внедрить повсеместно, снизит кровопотерю. Остеосинтез — аппарат Илизарова для сложных переломов. Методы борьбы с переохлаждением для Финской войны, которая не за горами.»

Он писал, и ему казалось, что он пытается заткнуть пальцем дыры в тонущем корабле. Столько идей, а время утекает сквозь пальцы как песок.

И тут его мысли, словно наткнувшись на риф, остановились на Островской. На ее влажном, цепком взгляде, который видел слишком много. На ее пальцах, листавших страницы его блокнота. Холодный ужас, липкий и противный, сковал желудок. Она знает. Она что-то знает.

Сердце забилось чаще. Он не мог позволить ей иметь над ним такую власть. Не мог рисковать ни собой, ни Катей, ни Андреем.

С решимостью обреченного он взял чистый блокнот, точную копию старого. И начал переписывать. Кропотливо, выверяя каждую запись. Все медицинские гипотезы и технические идеи остались. Но исчезли все даты. Все намеки на знание конкретных событий. Ни слова о 22 июня, о блокаде, о масштабах грядущей бойни. Остался лишь сухой каркас гениальных, но вполне объяснимых для гения, прозрений.

«Пусть попробует что-то доказать с этим „сыром“, — подумал он с горькой усмешкой, водя пером по бумаге. — Здесь одни гипотезы, а не пророчества попаданца»

Оригинальный блокнот «План „Скорая“», испещренный роковыми датами и пометками, знавшими будущее, он спрятал. Тщательно, с холодной ясностью профессионала. Огромный сейф у стены имел потайной отсек на верхней крышке, закрепленный тончайшими деревянными планками. Он провел ладонью по гладкой поверхности — идеально. Ни выступов, ни щелей. Если не знать, то и не найти.

Были мысли и уничтожить компромат. Но там было записано слишком много. То, что он с таким трудом вспоминал ночами, глядя на небо.

Он захлопнул сейф, повернул ключ. Щелчок прозвучал как приговор. Одна угроза, пусть и не устраненная, но была локализована. Оставались другие. Более реальные и куда более смертоносные.

Он погасил свет в кабинете и вышел в коридор. Отныне его война шла на два фронта: внешний с японцами, и внутренний с призраками собственного прошлого и настоящего.

Утро было неестественно тихим, словно город, привыкший к грохоту трамваев и гомону голосов, затаился, провожая его. У парадного входа дома на набережной Карповки собрались те, кто за эти годы стал ему дороже всего на свете. Дороже несуществующей жизни Ивана Горькова.

Катя стояла, прижимая к себе Андрея. Мальчик, сонный и румяный, уткнулся носом в ее шею, в одной руке сжимая деревянную лошадку. Лицо Кати было маской спокойствия, но Лев видел, видел крошечную дрожь в уголках ее губ, видел бездну страха в огромных, потемневших глазах. Она держалась, как держатся жены солдат испокон веков, с гордо поднятой головой и ледяным ужасом в душе.

Он подошел, и она, не выпуская Андрея, прижалась к нему. Он ощутил хрупкость ее плеч, знакомый запах ее волос и сердце его сжалось так, что перехватило дыхание.

— Возвращайся, любимый — выдохнула она прямо в ухо, и ее голос был обжигающим шепотом. — Ты обещал мне.

Он не нашел слов. Только кивнул, прижимая ее и сына к груди, пытаясь вдохнуть в себя этот миг, эту хрупкую нормальность, чтобы хватило на все дни впереди.

Потом был Борис Борисович, отец. Его рукопожатие было твердым, как гранит, но в его обычно непроницаемом взгляде Лев прочел нечто новое, не просто одобрение, а глубочайшее уважение.

— Смотри в оба, сынок, — тихо сказал он, чтобы не слышали женщины. — Там, на фронте, свои законы. Не геройствуй без нужды. Ты теперь не просто ученый. Ты стратегический ресурс страны. Помни об этом.

Анна Борисова, его мать, не могла сдержать слез. Они текли по ее лицу молча, не сопровождаемые ни всхлипами, ни словами. Она крестила его дрожащей рукой, шепча что-то, чего он не мог разобрать. Он обнял ее, чувствуя, как она вся сжалась в комок.

Сашка, его правая рука, его брат, хлопнул его по плечу с такой силой, что Лев едва устоял.

— Кирпичики для «Ковчега» уже везут, — сказал Сашка, и его голос, обычно такой громовой, сейчас был приглушенным. — Возвращайся, главный архитектор. Без тебя мы эту махину не соберем.

Миша, вечно рассеянный и погруженный в свои формулы, стоял чуть в стороне. Он что-то бормотал себе под нос, теребя край пиджака.

— Миш, смотри за всем здесь, — сказал ему Лев. — Особенно стрептомицин. Это будет наш новый прорыв.

Миша лишь кивнул, судорожно глотая.

К подъезду подкатил черный «ЗиС-101». Леша, уже сидевший внутри, выглянул из окна. Его молодое, еще безусое лицо светилось смесью страха, решимости и мальчишеского задора. Он так молод, — с внезапной острой болью подумал Лев. Слишком молод для того, что ждет нас там.

Последнее рукопожатие с Сашкой. Последний взгляд на Катю, он поймал ее взгляд и увидел в нем не мольбу, а приказ. Приказ выжить любой ценой.

Он сел в машину. Дверь захлопнулась с глухим, окончательным звуком. Мир за стеклом: Катя, прижимающая к груди Андрея, родители, Сашка, Миша — поплыл назад, превращаясь в цветное пятно, в воспоминание.

Лев откинулся на сиденье, закрыл глаза. Путь начинался.

Глухой гул моторов, вибрация, пронизывающая все тело, запах авиатоплива, и машинного масла, вот что встретило их внутри гигантского фюзеляжа ТБ-3. Самолет, гордость советского авиапрома, внутри больше напоминал летающий сарай: голый металл, заклепки, проложенные кое-где провода, и несколько жестких сидений вдоль бортов. Лев, привыкший к комфорту «Красной Стрелы», с трудом представлял, что в этой железной птице можно провести всю дорогу.

Леша сидел напротив, бледный, сжавшись в комок. Он пытался улыбаться, но получалось жалко. Лев понимал его слишком хорошо, тот же комок страха сидел и в его горле, просто годы жизни научили его не показывать этого.

Интересно, я когда-нибудь научусь не бояться? Или просто стану лучше прятать это?

Дверь в кабину открылась, и в проеме показались их спутники. Первым вошел тот, кого представили как старшего лейтенанта ГБ Василия Игнатьевича Родионова. Мужчина лет сорока с лишним, коренастый, с лицом, которое казалось вырубленным из сибирского гранита. Шрамы на щеке и сломанная переносица говорили красноречивее любых слов. Его глаза, серые и спокойные, мгновенно оценили обстановку, задержались на Льве, затем на Леше, и, казалось, составили полное досье на каждого.

— Старший лейтенант ГБ Родионов, — отрекомендовался он коротко, пожимая Льву руку. Рукопожатие было твердым и сухим. — Наша главная и единственная задача это ваша безопасность. Не мешайте нам выполнять ее и все будет в порядке.

В его голосе не было ни угрозы, ни подобострастия. Только констатация факта. Это был профессионал высшего класса. Лев почувствовал странное облегчение. С таким человеком рядом шансы выжить, казалось, повышались.

Вслед за ним в салон вошел второй — младший лейтенант ГБ Артем Волков. Лев мысленно поправил себя: не «Тёма», как он сразу подумал, а именно Артем. Ему было около тридцати, не больше. Поджарый, с живыми, внимательными глазами, которые сканировали пространство с хищной точностью. Его движения были плавными, экономными, без единого лишнего жеста. Он не улыбался, лишь кивнул в ответ на представление, и Лев понял, это не «зеленый юнец», а отточенный инструмент, возможно, даже более опасный, чем его старший напарник.

Последней появилась она. Марина Островская. В форме младшего лейтенанта медицинской службы, с идеально уложенными волосами и подчеркнуто безупречным видом. Ее взгляд скользнул по Льву, холодный и официальный.

— Всем доброе утро. Задачи согласованы с командованием корпуса, — сказала она, не протягивая руки. — Готова оказать любое содействие вашей группе.

Лев кивнул, чувствуя, как под маской равнодушия у него сжимаются мышцы живота. Игра начинается.

Самолет с грохотом покатился по взлетной полосе. Лев вжался в сиденье, глядя в крошечное иллюминатор. Мир за бортом поплыл, затем резко ушел вниз. Ленинград, Катя, Андрей, вся его жизнь, все это осталось там, в уменьшающемся пятне города. Теперь его реальностью стал гул моторов и холодный взгляд женщины, которая, возможно, знала его самую страшную тайну.

Перелет был долгим и утомительным. Часы растягивались в бесконечность. Леша, в конце концов, сдался. Его мутило, и он, бледный, сидел с закрытыми глазами. Лев предложил ему укол димедрола, но тот отказался. Лев то и дело пытался читать, но слова расплывались перед глазами.

Он наблюдал за своими спутниками. Родионов, казалось, мог сидеть так вечно. Неподвижный, как скала, его взгляд был обращен внутрь себя. Волков временами вставал, подходил к иллюминатору, что-то высматривая, затем возвращался на место. Островская делала вид, что спит, но Лев видел, как напряжены ее веки.

Пытаясь разрядить обстановку, Леша, когда ему стало немного лучше, попробовал рассказать анекдот про чукчу. Волков едва заметно улыбнулся. Родионов не изменился в лице. Островская сделала вид, что не слышит.

Лев, преодолевая внутреннее сопротивление, решил заговорить с Родионовым.

— Вы давно в органах, Игнатьич? — спросил он, используя отчество, чтобы сократить дистанцию.

Родионов медленно перевел на него свой тяжелый взгляд.

— Уже достаточно, чтобы понимать, что любая война это бардак. Главная задача — минимизировать потери. В том числе наших бойцов. — Игнатьич довольно сухо ответил.

— А японцы? Какие они? Что про них скажете?

— Японцы… Они упрямые и дисциплинированные. В атаку идут фанатично, на пулеметы лезут без страха. Артиллерия у них послабее нашей, но авиация все равно грозная. И снайперы… — он сделал небольшую паузу, — снайперы у них отличные. Охотятся за командирами, за связистами. За такими, как вы, товарищ Борисов. Вас давно во всем мире знают, не просто так мы с вами.

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он был не просто ученым в зоне боевых действий. Он был еще и мишенью.

Островская, воспользовавшись паузой, встряла в разговор.

— Товарищ Борисов, как продвигаются работы по новым антигистаминным препаратам? В полевых условиях они были бы весьма кстати, учитывая пыль и цветение местных растений.

Вопрос был задан вежливо, по-деловому. Но Лев почуял подвох. Она проверяла его, пыталась заставить говорить, выдать что-то лишнее.

— Работы идут по плану, товарищ лейтенант, — сухо ответил он. — Димедрол готов к массовому производству. Думаем над следующими поколениями.

— А надолго ли хватит этих 'следующих поколений? — не отступала она, и в ее глазах вспыхнул знакомый ему огонек. — Год? Два? Или… больше?

Она смотрела на него прямо, и Лев понял, это не вопрос, а вызов. Она напоминала ему, что знает о его «особых» знаниях.

— Настолько, насколько потребуется Родине, — отрезал Лев, отворачиваясь к иллюминатору. — Сейчас не время и не место для научных дискуссий.

Он видел, как скулы Островской напряглись от обиды и злости. Хорошо, пусть злится. Главное держать ее на расстоянии. А дальше решение найдется.

После промежуточной посадки и дозаправки в Свердловске они снова поднялись в воздух. Следующей остановкой была Чита.

Чита встретила их суетой и хаосом. Штаб фронтовой группы, которым командовал командарм 2-го ранга Штерн, был похож на развороченный муравейник. Командиры с портфелями бежали по коридорам, телефоны звонили не умолкая, из-за дверей доносились отрывистые, взволнованные голоса.

Их провели в кабинет к высокому, худощавому командиру с уставшим, но умным лицом. Это был сам Штерн. Он бегло просмотрел их документы.

— Борисов… — произнес он, поднимая на Льва глаза. — Знаю, знаю, наслышан о вас. Ваши шприцы и капельницы уже здесь работают. — Он отложил бумаги. — Вам в 57-й особый. Товарищ комдив Жуков сейчас там наводит порядок. Будьте готовы, он человек… резкий. Но дело свое знает. Военврач 3 ранга Медведев, начмед корпуса, вас встретит на месте.

Они получили новые пропуска и направление. Выйдя из кабинета, Лев почувствовал легкую дрожь в коленях. Жуков. Георгий Константинович Жуков. Самая настоящая легенда. Человек, чье имя он знал из учебников истории. Казалось, что нет города в России 21 века, без улицы, названной в его честь. И вот сейчас он ехал к нему. Не как читатель, а как участник событий. Глупая, мальчишеская гордость смешивалась с трезвым пониманием: он ехал не на экскурсию, а в самое пекло, которым командовал этот «резкий» человек.

После быстрого и практичного обеда их снова погрузили в самолет. Теперь летели на юг, к монгольской границе. Пейзаж за окном сменился с тайги на бескрайние, выжженные солнцем степи. Воздух в салоне стал горячим и пыльным.

Когда самолет, подпрыгивая на кочках, зарулил на полевой аэродром, Льву ударила в нос знакомая по больницам смесь запахов: дезинфекции, гноя и крови, но теперь к ней примешивались пыль, гарь и сладковатый, тошнотворный душок разложения.

Их встретил военврач — сутулый, с уставшим до черноты лицом, в гимнастерке с расстегнутым воротником.

— Военврач 3 ранга Медведев, начальник медслужбы корпуса, — представился он, без особой радости глядя на них. — Мы вас ждали. Только, ради бога, без формальных проверок. У нас тут раненые гибнут, нам не до бумажек сейчас.

Лев кивнул.

— Мы здесь не для бумаг, товарищ. Мы здесь чтобы помочь и понять, что мы можем улучшить для полевой медицины.

Медведев хмыкнул, не веря, но повел их к группе палаток и землянок, утыкавших склон невысокого холма. Это был штаб 57-го особого корпуса.

И тут Лев увидел его. Невысокого роста, плотного, с могучей шеей и цепким, всевидящим взглядом. Он стоял у стола, разложенного на ящиках из-под снарядов, и тыкал пальцем в карту. Георгий Константинович Жуков. Он был одет в простую гимнастерку без знаков различия, но его осанка, его энергия, исходящая от него волна воли: все кричало о том, что это командир.

Жуков поднял голову, его взгляд скользнул по Медведеву, затем остановился на Льве. Его глаза, узкие, пронзительные, оценили его с ног до головы за секунду.

— Товарищ Борисов? — его голос был хриплым, резким, как удар топора.

— Так точно, товарищ комдив. — отрапортовал Лев

— Знаю ваши изобретения. Полезные они, бойцов наших спасают. — Жуков снова уткнулся в карту. — Инспектируйте, помогайте, предлагайте. Но не мешайте работе. Медведев вам все покажет. И, Борисов… — он снова поднял на него взгляд, и в нем что-то промелькнуло, — ваши мозги стране нужнее, чем еще одна винтовка в окопе. Не лезьте куда не надо. Нам нужны живые герои.

Отчитав его, Жуков тут же забыл о его существовании, снова погрузившись в карту. Лев стоял, слегка ошарашенный от скорости и накала происходящего. Он был одновременно и раздосадован, и польщен. Жуков знал о нем. Считал его полезным. И дал ему четкие, пусть и грубые рамки. В этой хаотичной обстановке такая прямоту была как глоток свежего воздуха.

Военврач 3 ранга Медведев тяжко вздохнул.

— Ну что, поехали, покажу вам наши «курорты». Только предупреждаю сразу, красотой они не вышли.

Лев, Леша и Островская последовали за ним. Родионов и Волков зашагали следом, держась на почтительной дистанции, но их глаза непрерывно сканировали окрестности.

Лев шел по пыльной земле, и его охватывало странное чувство. Он был здесь, в эпицентре истории. И ему предстояло не просто наблюдать, а выжить и сделать то, ради чего он приехал. Первые испытания ждали его впереди, в душных палатках полевых госпиталей.

Первый же полевой госпиталь Х оказался тем, что Лев впоследствии назвал бы в своем отчете «организованным хаосом». Две большие армейские палатки, соединенные растянутым брезентом, образовывали нечто вроде приемного покоя. Воздух был плотным и тяжелым, запах: тошнотворный дух гноя, крови и человеческих испражнений.

Под брезентом, на разбросанных по земле плащ-палатках, лежали десятки раненых. Тишины не было. Ее заполняли стоны, прерывистое дыхание, иногда сдавленный крик. Санитары, молодые ребята с застывшими от ужаса лицами, метались между телами, пытаясь хоть как-то помочь.

Лев остановился на входе, и его на секунду охватил ступор. Это и есть война. Не парады, не сводки Информбюро, а вот это: грязь, кровь и страдание в промышленных масштабах. Сорокалетний терапевт Иванов Горьков сжался внутри него, умоляя развернуться и бежать. Лев Борисов сделал глубокий вдох, заставив ноги сделать первый шаг вперед.

Медведев, не глядя на него, бросил через плечо:

— Вот вам и передовая, товарищ ученый. Без красивостей.

Лев не ответил. Он уже подходил к первому бойцу. Молодой парень, не старше Леши, лежал на спине, закатив глаза. Бинт на его животе был пропитан кровью, превратившись в багрово-черную корку. Лев на ощупь определил нитевидный пульс.

— Леша! — его голос прозвучал резко, заставив вздрогнуть даже санитаров. — Порошок для регидратации! Физраствор! Быстро!

Он сам принялся налаживать капельницу. Шприцы и системы переливания были, слава богу, их — производства СНПЛ-1. Но вот штатива не было. Лев огляделся, его взгляд упал на винтовку, прислоненную к стойке палатки.

— Ты! — он крикнул санитару. — Дай мне ту винтовку!

Мальчишка с испуганными глазами подал винтовку. Лев воткнул штык в землю и повесил флакон на спусковую скобу. Мысль: Штатив. Складной, металлический. Включить в комплект обязательно. Идиотизм что я забыл про него.

Пока Леша готовил раствор, Лев перешел к следующему. У того была рваная рана на бедре, жгут наложен криво, кровь сочилась.

— Кто жгут накладывал? — спросил Лев, уже снимая его.

— Я… — выступил впереди один из санитаров. — Товарищ старшина показывал…

— Неправильно наложил его, смотри. — Лев своими руками, быстро и уверенно, продемонстрировал правильную технику наложения жгута выше раны. — Запомнил? Так и делай всегда. Иначе он ногу потеряет.

Санитар кивал, сглатывая. В его глазах был не страх, а жадное внимание. Кто-то показывал, кто-то учил. Здесь, в аду, знание было дороже хлеба.

Они двигались дальше, от одного раненого к другому. Лев не проверял, он работал. Останавливал кровотечения, правил повязки, определял, кого везти в операционную в первую очередь. Леша, забыв про собственную бледность, неотрывно следовал за ним, подавая бинты, выполняя поручения.

В хирургической палатке, где стоял невыносимый запах крови, Лев ассистировал хирургу — немолодому, уставшему до потери пульса майору медицинской службы. Операция была сложной, проникающее ранение в живот. Кровь хлестала из мелких сосудов, заливая все поле.

— Зажим! Скорее! — хрипел хирург, его руки по локоть были в крови.

Лев видел, как время уходит. Но не знал чем может помочь.

— Я зажимаю здесь! Ушивайте сосуды! Раз аорту не задело у нас есть шансы! — Лев старался изо всех сил, но боец перестал дышать через несколько минут.

Был бы электрокоагулятор, мы бы спасли парню жизнь… Еще одна заметка на будущее.

Позже, на эвакопункте, он наблюдал, как раненых грузили в «полуторки» для отправки в тыл. Санитары, торопясь, привязывали флаконы с растворами к спинкам сидений, к стойкам. Бинты на ранах разматывались от тряски. Лев подошел к одному из бойцов. На его гимнастерке была приколота записка, почти размокшая от пота. ФИО, часть. И все.

— А где ваши медальоны? — спросил Лев у старшего по эвакуации.

Тот мрачно хмыкнул.

— А вы много видели бойцов с этими капсулами? Они их или теряют, или выкидывают. Считают что к смерти. Заполнишь и убьют. Вот и везешь «неизвестного». А группа крови… да кто ее там знает…

Мысль: Нужны штампованные жетоны. Не капсулы, которые можно выбросить, а жетоны, как у американцев. С именем, группой крови и минимальной информацией. На цепочке. И индивидуальный перевязочный пакет, как я мог забыть и про него, он ведь столько жизней спас.

Он вытащил свой блокнот и начал записывать, не обращая внимания на пыль, забивающуюся под ногти. Проблемы вырисовывались в единую, уродливую картину. Не хватало не технологий. Не хватало системы. Простых, дуракоустойчивых решений, которые работали бы даже в этом хаосе.

Вечером, вернувшись в отведенную ему палатку, он чувствовал себя выжатым как лимон. Руки дрожали от усталости. Перед глазами стояли лица раненых и мертвых. Он снова и снова переживал моменты, когда мог помочь, и те, когда был бессилен.

Леша сидел на своей койке, молчаливый, уставившись в пол.

— Лев… — наконец произнес он. — Я… я не думал, что так тяжело тут будет… Сколько раненых и убитых…

— Никто не думает, что так, Леш, — тихо ответил Лев. — Пока не увидит лично. Держись, завтра будет новый день. И новых раненых будет не меньше, подмечай что мы можем улучшить еще.

Он вышел из палатки, чтобы подышать. Воздух был горячим, пахло пылью и далеким пожаром. Где-то на линии фронта глухо ухали орудия. Он смотрел на звезды, такие же яркие, как над Ленинградом, и думал о Кате, об Андрее. Они казались такими далекими, почти нереальными. Единственной реальностью здесь была боль, грязь и постоянная, давящая усталость.

Именно в этот момент он увидел ее. Марина Островская стояла недалеко, курила, глядя в ту же сторону. В ее позе была непривычная уязвимость. Лев понял, что ему не избежать разговора. Рано или поздно он должен был состояться.

Он стоял несколько секунд, наблюдая за ней. Силуэт на фоне зарева далеких пожаров, тонкая шея, запрокинутая голова. В этот момент она не была ни опасной соперницей, ни соблазнительницей. Она была просто уставшей, одинокой женщиной в аду войны. И это делало ее еще более опасной.

Он сделал шаг, и хруст гравия под ногой заставил ее обернуться. Глаза, блеснувшие в темноте, были сухими, но в них стояла такая буря, что Лев почувствовал ее физически.

— Не спится, товарищ Борисов? — ее голос был хриплым от табака.

— Как и вам, видимо, — он остановился в паре метров, не приближаясь. — Мы все сегодня получили свою дозу… реальности.

Она горько усмехнулась, затягиваясь.

— Реальности? Вы думаете, это для меня реальность? Я выросла в детском доме. Голод, холод, борьба за каждый кусок хлеба, вот моя реальность. А это… — она мотнула головой в сторону госпитальных палаток, — это просто еще один вид борьбы. Более кровавый, не более.

Лев молчал, позволяя ей говорить. Он понимал, это не исповедь, это разведка боем.

— А вы… — она повернулась к нему, и ее взгляд стал пристальным, острым. — Вы откуда? Из какой такой благополучной семьи, где можно думать о каких-то… жетонах для раненых? Где можно изобретать волшебные приборы? Вы не отсюда, Лев Борисович. Вы с другой планеты.

Он почувствовал, как по спине побежали мурашки. Она била точно в цель.

— Мы все служим Родине, как умеем, — уклончиво сказал он.

— Не уходите от ответа! — ее голос сорвался, в нем зазвучали давно копившиеся нотки отчаяния и злости. — Я вижу, как вы смотрите на всех нас! Сверху вниз! Как на недоразвитых детей! Вы все знаете заранее. Я видела ваш блокнот… тот, в сейфе, я понимаю что виновата, но я не удержалась. Там были даты, цифры. Вы знали про этот конфликт? Знаете, что будет дальше?

Лев сглотнул. Горло пересохло. Так. Значит, она все видела и запомнила.

— Я ученый, Марина Игоревна. Я строю гипотезы, анализирую тенденции. Никто не знает, что будет дальше.

— Врете вы все! — она резко бросила окурок и сделала шаг к нему. Теперь они стояли совсем близко. Он чувствовал запах ее духов, смешавшийся с запахом табака и пыли. — Вы все врете! Вы смотрите на меня так, будто знаете, чем вся эта история для меня закончится! И знаете что? Я не могу от вас избавиться. Ни на работе, ни в мыслях. Я влюбилась в вас, как последняя дура! А вы… вы смотрите сквозь меня, как будто я пустое место!

Она была прекрасна в этой ярости. Опасно прекрасна. Лев чувствовал, как его собственная защита дает трещину. В нем боролись два человека. Один — Иван Горьков, который видел перед собой красивую, истеричную женщину и хотел прекратить этот разговор любым способом. Другой — Лев Борисов, который понимал, что имеет дело с раненым, опасным зверем, которого нельзя отпугнуть, но и подпускать близко нельзя.

— Марина Игоревна… — он начал тихо, стараясь говорить максимально спокойно. — Вы не пустое место. Вы, компетентный сотрудник. И я ценю вашу работу. Но то, что вы принимаете за… особое отношение, это просто моя сосредоточенность на деле. Том самом деле, ради которого мы все здесь находимся.

— Не надо мне этих казенных фраз! — она почти кричала, ее глаза блестели слезами ярости. — Вы могли меня уничтожить! Доложить Громову, что я шпионка! Или просто отца вашего попросить, чтобы меня убрали! Но вы не сделали этого! Почему? Потому что я вам не безразлична! Вы чувствуете то же, что и я, я знаю это!

Она схватила его за рукав гимнастерки, ее пальцы впились в ткань.

— Я не могу так больше! Скажите мне правду!

Лев посмотрел на ее пальцы, потом медленно поднял взгляд на ее лицо. В его душе что-то надломилось. Нежность? Нет, жалость. Жалость к ней, к себе, ко всей этой безумной ситуации.

— Правду? — его голос прозвучал устало и глухо. — Хорошо. Правда в том, что вы — глупая, наивная девочка, которая играет в игры, не понимая их правил. Вы думаете, это романтика? Это война. Настоящая, и на ней гибнут люди. В том числе и от глупости.

Она отшатнулась, как от пощечины.

— Я…

— Молчите! — его голос внезапно зазвучал сталью, заставив ее замереть. — Вы спрашиваете, почему я вас не уничтожил? Потому что мне, если хотите знать, было жалко вас. Жалко ломать вашу карьеру из-за ваших же дурацких фантазий. Вы способный специалист. Могли бы принести много пользы. Но вместо этого вы решили устроить истерику в двух шагах от линии фронта. Вы либо боец, либо истеричка. Решайте. Но если вы выберете второе… — он сделал паузу, глядя на нее прямо, — … я использую все свои связи, чтобы вас отозвали. И поверьте, формулировка будет не самой приятной для вашего дальнейшего продвижения.

Он видел, как ее лицо исказилось от боли и унижения. Слезы, наконец, потекли по щекам, оставляя светлые полосы на запыленной коже.

— Я… я ненавижу вас, — прошептала она.

— Это ваше право, — холодно ответил Лев. — Но ненавидьте молча и работайте. И оставьте Лешу в покое, я вижу как вы ему глазки строите. Он не разменная монета в ваших играх.

Он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Сердце колотилось где-то в горле. Он чувствовал себя дерьмом. Но это был единственный способ. Единственный способ оградить ее от нее же самой, а себя от катастрофы.

Он вошел в палатку. Леша сидел на койке и смотрел на него широко раскрытыми глазами. Он слышал. Если не все, то достаточно.

— Лев, я… прости, я не знал…

— Спи, Леш, — устало перебил его Лев. — Завтра будет новый день. И нам понадобятся все силы.

Он погасил керосиновую лампу и лег, уставившись в темноту. За стеной палатки он услышал сдавленные, заглушаемые всхлипывания. Он перевернулся на другой бок и закрыл глаза, пытаясь не слышать. Война была не только снаружи. Она была внутри него. И в этой войне не было победителей.

Сон, когда он наконец пришел, был тяжелым и прерывистым. Его разбудил не звук, а скорее изменение в тишине. Глухой гул артиллерии, ставший за эти дни привычным фоном, стих. И в этой звенящей тишине послышались другие звуки. Отдаленные, но отчетливые. Хруст гравия. Приглушенные гортанные крики. Лязг металла.

Лев мгновенно вскочил с койки. Леша спал как убитый.

— Леха! Вставай! — шипением бросил он, нащупывая в темноте сапоги.

В ту же секунду дверь в палатку распахнулась. На фоне звездного неба вырисовывалась массивная фигура Родионова.

— Тревога! Диверсанты! Оба ко мне! Быстро!

Лев грубо растолкал Лешу. Тот вскочил, ничего не понимая, но мышечная память и выучка заставили его мгновенно обуться и схватить винтовку, стоявшую у койки.

Выскочив из палатки, они увидели, что штабной лагерь уже не спит. Бегали тени, слышались отрывистые команды, где-то уже стреляли. Со стороны госпитальных палаток донесся взрыв гранаты, и на секунду оранжевый свет осветил неистовую картину: фигуры в непривычной форме, мелькающие между палатками, и наши бойцы, отстреливающиеся из-за ящиков и грузовиков.

— К госпиталю! — скомандовал Родионов, уже меняя обойму в своем ТТ. — Волков! Прикрывай левый фланг! Борисов, Леша, за мной! Не отходить!

Они побежали, пригнувшись. Воздух свистел от пуль. Лев, никогда не бывавший в настоящем огневом контакте, чувствовал, как каждая клетка его тела кричит от страха. Он был ученым, черт побери, а не пехотинцем!

Они ворвались на территорию госпиталя. Здесь был настоящий ад. Японские солдаты, низкорослые, энергичные, с криками «Банзай!» врывались в палатки. Санитары и легкораненые отстреливались чем попало.

Лев увидел, как Островская, с пистолетом в руке, организовала оборону у входа в операционную. Она стреляла, коротко, метко, ее лицо было искажено не страхом, а холодной яростью. Их взгляды встретились на секунду. И в ее глазах он не увидел ни обиды, ни ненависти. Только решимость.

— Леша, к палатке с тяжелыми! — крикнул Лев, замечая, как двое японцев прорываются именно туда, где лежали те, кто не мог пошевелиться.

В этот раз Леша не растерялся. Он был спортсменом, и его реакция оказалась молниеносной. Один из японцев, с длинным штыком, бросился на него. Леша увернулся, поймал руку противника и провел бросок через бедро. Раздался хруст, и японец с стоном рухнул. Второго Леша застрелил почти в упор.

Лев тем временем оказался рядом с Родионовым. Старший лейтенант, стоя за колесом грузовика, вел методичный огонь. Волков, заняв позицию штабной землянки, работал как снайпер, его выстрелы раздавались с пугающей регулярностью.

И тут Лев увидел самое страшное. Трое японцев, прорвавшись через заслон, устремились к большой палатке, где находились лежачие раненые. У них в руках были не только винтовки, но и короткие кинжалы.

Без единой мысли, повинуясь лишь животному порыву, Лев бросился наперерез. Он бежал, не чувствуя ног, не думая о пулях, свистящих вокруг.

— Родионов! Прикрой!

Он услышал за спиной учащенную стрельбу из ТТ. Один из японцев упал. Второй обернулся и поднял винтовку. Лев, не останавливаясь, нажал на спуск своей «мосинки». Отдача ударила его в плечо. Он промахнулся. Второй выстрел. И снова мимо. Японец уже целился в него.

Третий выстрел раздался не от него. Японец дернулся и упал. Лев обернулся и увидел Островскую. Она стояла в полный рост, с дымящимся наганом в руке, ее лицо было белым как мел.

— Беги! — крикнула она.

Последний японец был уже у входа в палатку. Лев был ближе. Он добежал, и, не имея времени на выстрел, ударил его прикладом по голове. Раздался тупой, кошмарный звук. Японец рухнул беззвучно. Канистра с грохотом откатилась в сторону.

Лев стоял, опираясь на винтовку, пытаясь перевести дыхание. Руки тряслись. Перед глазами плыли красные пятна. Он посмотрел на тело у своих ног. Он только что убил человека, еще раз. Не на операционном столе, не лекарством, а холодным железом. Но в этот раз не было ни тошноты, ни страха.

В этот момент он услышал сдавленный крик Родионова.

— Волков!

Лев поднял голову. На крыше землянки лежала неподвижная фигура. Снайпер. Японский снайпер сделал свою работу.

Бой, однако, стихал. Атака была отбита. Начинался рассвет.

Лев, шатаясь, подошел к палатке с ранеными. Заглянул внутрь. Испуганные глаза смотрели на него из полумрака. Они были живы.

Он отшатнулся и прислонился к столбу. Силы окончательно оставили его. Он видел, как Родионов подходит к телу Волкова, снимает фуражку. Видел, как Леша, весь в пыли и крови, помогает санитарам перевязывать нового раненого. Видел, как Островская, все так же бледная, методично проверяет патроны в своем нагане.

Он был жив. Они были живы. Но цена… Цена была ужасна.

Он посмотрел на свои руки. Руки вновь убившие человека. Руки, спасшие десятки других. Где тут правда? Где тут баланс? Он не знал. Он знал только одно: война, которую он раньше знал лишь теоретически, теперь вошла в него навсегда. И ничто уже не будет прежним.

Он достал свой блокнот. И на чистой странице, дрожащей рукой, написал: «Пункт 8. Война это хаос. Любая система должна быть проще простого и работать в аду. Иначе она мертва.»