Врач из будущего (Война)

Глава 29 Цена тепла

За окном кабинета Льва Борисова, Ленинград тонул в матовой, безжизненной белизне. Снег, шедший третьи сутки, завалил улицы сугробами, скрасив угловатые контуры ампирных фасадов, но не в силах был скрыть главного: города-крепости, города-фронта. Воздух в кабинете был густым, настоянным на запахе махорки, чернил и ледяной сырости, просачивающейся сквозь рамы. Лев, откинувшись на спинку кресла, механически потирал переносицу. Перед ним на столе лежали три папки, олицетворявшие три разных фронта его войны: чертежи электрокоагулятора, сводки о применении его методик лечения обморожений из прифронтовых госпиталей и толстая папка с грифом «Стройка №74» — будущий «Ковчег» в Куйбышеве.

Дверь с треском распахнулась, впустив Сашку Морозова. Тот скинул на вешалку шинель, отряхнул валенки и, не здороваясь, сходу начал, растерянно разводя руками:

— Лев, с коагулятором засада полная. Инженеры из КБ-4 развели руками. Говорят, нестабильный нагрев. То перегревает, ткань прилипает и горит, то чуть теплый, кровь не остановить. И с изоляцией рукоятки проблемы: током бьет, хирург дернется, вместо сосуда артерию заденет.

Лев не поднял глаз, продолжая изучать схему. Его голос прозвучал ровно, без тени раздражения, словно он диктовал давно заученный текст.

— Электрокоагулятор на постоянном токе. Принцип работы следующий: нагрев металлического наконечника за счет сопротивления при прохождении тока в двенадцать-двадцать четыре вольта. Схема должна включать понижающий трансформатор, выпрямитель на селеновых элементах и простейший проволочный реостат в качестве регулятора. Селеновые выпрямители освоены в Союзе еще в тридцатом году, трансформаторы не дефицит. Скажи им, чтобы не изобретали велосипед, а брали готовые решения из радиопромышленности. И пусть сделают две съемные рукоятки: одну тонкую, игольчатую, для точной работы в ране, другую массивную, ножевую, для коагуляции крупных сосудов. Материал изоляции эбонит или карболит. Справится любой слесарь-инструментальщик.

Он, наконец, посмотрел на Сашку. Тот стоял, разинув рот, словно Лев только что прочел ему главу из закрытого учебника по медтехнике.

— Я в шоке Лев! Так бы сразу и сказал! А то придумайте, соберите… А уже и схему придумал сам, — просиял Сашка, хлопнув себя по лбу. — Я побежал тогда!

Он, как ураган, вылетел из кабинета. Лев снова остался один. Он взял со стола карандаш и провел по схеме коагулятора. Примитив, — холодно констатировала часть его сознания, помнившая тихие гудящие аппараты с цифровыми дисплеями и плазменной резкой. Селенид меди вместо кремниевых диодов, проволочный реостат вместо электронного стабилизатора… Каменный век. Но тут же, почти силой воли, он отогнал эти мысли. Ностальгия была роскошью, смертельно опасной в его положении. Его задача не вздыхать о будущем, а выжимать максимум из настоящего, упрощать и адаптировать. Заставлять примитивные технологии работать на пределе их скудных возможностей.

Переход из теплого кабинета в лабораторный корпус был как прыжок в ледяную воду. Даже здесь, в святая святых науки, стоял звенящий холод. Лев, застегивая халат, прошел между стеллажами, заставленными колбами и чашками Петри. У дальнего стола, под светом мощной лампы, замерла Зинаида Виссарионовна Ермольева. В ее позе читалась сосредоточенная усталость.

— Зинаида Виссарионовна, как успехи с нашим «кишечным» штаммом? — спросил Лев, подходя.

Она вздрогнула, оторвавшись от наблюдений, и устало улыбнулась.

— Лев Борисович… Штамм №87. Активность in vitro феноменальная. Против шигелл, сальмонелл, даже некоторых штаммов холеры. Но выход… — она развела руками, — мизерный. Препарат получается грязный, токсичный. Как и с пенициллином в начале. Снова упираемся в очистку.

Лев сделал вид, что задумался, давая времени своей памяти выдать нужную информацию.

— А если попробовать экстракцию амилацетатом? — осторожно предложил он. — И… чисто гипотетически, конечно… возможно, стоит обратить внимание на актиномицеты, выделенные из торфяных почв. Они, по некоторым данным, часто продуцируют более стабильные и мощные антибактериальные метаболиты.

Ермольева внимательно посмотрела на него, в ее глазах смешались восхищение и легкая, профессиональная досада.

— Вы, Лев Борисович, — медленно проговорила она, — будто заглядываете в конец учебника, по которому мы все только начинаем учиться. Словно знаете не только ответ, но и номер страницы. Но я привыкла к вашим «идеям».

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Слишком уверенно. Он пожал плечами, изображая скромность.

— Просто логические цепочки, Зинаида Виссарионовна. Наблюдения, аналогии, удача в конце конков.

Он быстро ретировался, оставив ее размышлять над его словами. Его путь лежал в операционную, где, как он знал, должен был работать Юрий Вороной.

Он застал хирурга за составлением протокола. Тот, увидев Льва, вспыхнул и принялся с энтузиазмом показывать графики и фотографии.

— Лев Борисович, взгляните! Приживаемость почек на собаках улучшилась на пятнадцать процентов! Новый протокол иммуносупрессии, ваша идея с малыми дозами… Это стабильно работает!

— Это великолепно, Юрий Юрьевич, — искренне похвалил Лев, просматривая данные. — Вы создаете историю, но давайте думать шире. Почка это только начало, академическая база. Следующие цели печень и сердце.

Лицо Вороного вытянулось. Он отшатнулся, словно Лев предложил ему прооперировать муравья.

— Сердце⁈ Лев Борисович, да вы шутите? Это даже в теории фантастика! Орган, находящийся в постоянном движении, с сложнейшей иннервацией, коронарными сосудами… Это немыслимо!

Лев подошел к доске, висевшей в углу, и взял мел. Его движения были спокойными, лекторскими.

— Печень, — начал он, рисуя схему. — Массивный орган с феноменальной, уникальной способностью к регенерации. Технически пересадить участок печени или даже всю печень возможно. Ключевые проблемы не в самом органе, а в сосудистых анастомозах. Наложение швов на полую вену, портальную вену. И, конечно, главный враг отторжение.

Он стер рисунок и набросал новую схему, человеческое сердце.

— Сердце же самая сложная задача, но теоретически возможна. Вы слышали об экспериментах Владимира Демихова? Он уже в тридцатые годы ставил опыты по пересадке головы у собак. Это доказывает, что техника сосудистого шва достигла уровня, позволяющего соединять магистральные сосуды. Проблема трансплантации сердца не столько в технике шва, сколько в двух вещах: иммуносупрессии и… в психологии. Сможет ли человек принять в своей груди чужое, бьющееся сердце? Сможет ли его психика это выдержать?

Лев положил мел и посмотрел на остолбеневшего Вороного.

— И есть еще одно, более близкое направление — роговица глаза. Ткань бессосудистая, а значит, проблема отторжения стоит не так остро. Техника пересадки относительно проста. Это может стать самой массовой и быстрой трансплантацией, вернув зрение тысячам людей.

Вороной медленно опустился на табурет. Он смотрел на схему сердца, на четкие линии анастомозов, нарисованные рукой Льва.

— Вы рисуете картины будущего… Снова, — прошептал он. — Будущего, которое я, возможно, не увижу. Которое увидит мой ученик, или ученик моего ученика.

— Полно вас, Юрий Юрьевич, вы в самом расцвете сил. Но начинать надо сейчас, — мягко, но настойчиво сказал Лев. — Нужно провести пробную операцию, вы изучайте вопрос, смотрите какие проблемы могут возникнуть. А я договорюсь о пробной операции, есть пациенты, которым терять уже нечего… И это мы с вами уже проходили. — Лев улыбнулся, вспоминая Булгакова.

«Надо бы с ним связаться как буду в Москве, а то давно от него весточки нет…» — промелькнула мысль в голове Льва.

Атмосфера в больнице им. Мечникова была густой, почти осязаемой смесью запахов: едкого хлорамина, сладковатого гноя, мокрой шерсти от валенков и несвежих бинтов. Воздух звенел от приглушенных стонов, сдержанных разговоров и металлического звона инструментов. Лев, скинув шинель в ординаторской, на ходу натянул халат и превратился из начальника и стратега в простого врача. Здесь, в этих переполненных палатах, его титулы и ордена не значили ровным счетом ничего. Имели значение только знания, решимость и крепкие нервы.

Первый случай ждал его в отдельной палате. Капитан, герой боев у озера Хасан, с обморожением ступней и кистей рук третьей степени. Гангрена уже начала отравлять организм, чернеющие пальцы были страшным приговором. Молодой хирург, дежуривший в отделении, настаивал на срочной высокой ампутации.

— Профессор Борисов, тут и думать нечего! — горячился он, пока Лев осматривал почерневшие, отечные конечности. — Гангрена! Сепсис! Режем, пока не поздно!

Лев молча ощупывал границу между мертвой и живой тканью. Он видел в глазах капитана не страх, а пустую, усталую покорность бойца, принявшего свою участь.

— Не будем торопиться, — тихо, но твердо сказал Лев. — Мы поборемся за каждый сантиметр, капитан. Ваши руки еще постреляют. А ноги пройдут по Красной площади.

Он распорядился начать интенсивную антибиотикотерапию: «Бициллин» внутримышечно для пролонгированного действия и «Норсульфазол» перорально. Сам провел бережную, тщательную некрэктомию, иссекая только явно омертвевшие ткани, стремясь сохранить каждый миллиметр живой плоти. Наложил повязки с гипертоническим раствором хлорида натрия. Врачи наблюдали за его действиями со скепсисом, перешедшим в немое изумление, когда через несколько дней температура у капитана снизилась, а граница некроза остановилась и начала отступать. Ампутации удалось избежать.

В следующей палате его ждала сцена, вырвавшая у него из груди что-то теплое и острое. На койке сидела девочка лет семи, с перевязанными щеками и ушами. Рядом, держа ее за руку, сидела старая женщина, ее лицо было изможденным маской безысходности.

— Обморожение второй степени, — тихо доложила медсестра. — Нашли на улице без сознания, долго лежала. Бабушка одна ее растит.

Лев присел на корточки перед койкой. Девочка смотрела на него огромными, полными слез глазами.

— Как тебя зовут, малышка? — спросил он, стараясь говорить как можно мягче.

— Маша… — прошептала она.

— Очень приятно, Маша. Меня Лев зовут. Сейчас мы с тобой все починим, будет совсем не больно.

Он сменил повязки, его движения были точными и нежными. Гной был, но некроза, к счастью, не было. Пока он работал, он рассказывал ей сказку. Незнакомую, странную, о летающем слоне по имени Дамбо, который стеснялся своих больших ушей, но потом научился летать и стал звездой цирка. Он на ходу переделывал сюжет, заменяя цирк на советский, а клоунов на веселых пионеров. Девочка слушала, завороженная, забыв о боли.

— Вот видишь, — закончил Лев, завязывая последний узел. — Все мы немножко разные. И в этом наша сила. Ты обязательно выздоровеешь и будешь самой красивой на новогоднем утреннике.

Он отдал распоряжение выдать им дополнительный паек и обязательно витамины. Разобравшись, выяснил, что девочка потеряла сознание не от голода — у бабушки были деньги и еда, — а из-за врожденной слабости, анемии. Он внес ее в свой блокнот для дальнейшего наблюдения.

Но самым тяжелым оказался третий случай, в мужском отделении. Молодой парень, призывного возраста, с классическим обморожением кисти правой руки третьей степени. История была простой и трагичной: уснул на посту. Но что-то с самого начала не сходилось в глазах Льва. Характер повреждения был странным: четко очерченный, глубокий некроз, но только на тыльной стороне кисти, ладонь была почти не тронута. Как будто он держал руку в снегу одним определенным образом, долго и методично.

Лев собрал небольшой консилиум из ординаторов. Стоя у койки, он устроил импровизированный разбор.

— Итак, коллеги. Перед нами некроз тканей тыльной поверхности кисти. Анамнез: обморожение во время сна на посту. Ваши версии?

Ординаторы зашумели, предлагая диагнозы. Лев терпеливо их выслушал.

— Хорошо, дифференциальный диагноз. Первое, истинное обморожение. Но посмотрите на локализацию, когда человек спит, инстинктивно прячет руки, тем более на морозе. Повреждения должны быть более диффузными. Второе, химический ожог. Но следов реагентов нет, запаха нет. Третье… контактная язва, но от чего?

Он подошел к койке. Парень нервно следил за ним. Лев заметил, что мозоли на его руках были выражены на левой ладони. И когда санитар принес обед, парень неосознанно потянулся к ложке левой рукой, а потом, спохватившись, переложил ее в больную правую.

Лев не сказал ни слова. Он вышел из палаты и через несколько минут вернулся с небольшим тазом, доверху наполненным снегом, который попросил у дворника. Он поставил таз на тумбочку рядом с койкой. В палате воцарилась тишина.

— Встань, — спокойно сказал Лев. — Покажи, как ты держал руку и как уснул.

Парень побледнел, глаза его забегали. Он медленно поднялся и, дрожа, опустил свою здоровую, левую руку в таз со снегом, сжав кулак.

— Нет, — тихо, но четко произнес Лев. — Ты правша, я видел. Ведущую, рабочую руку человек инстинктивно прячет, бережет. Ты бы спрятал левую. А правую… правую ты намеренно положил в снег и держал. Держал, пока не почувствовал, что теряешь ее. Чтобы не идти на фронт, чтобы остаться живым любой ценой.

В палате повисла гробовая тишина. Парень смотрел на Льва с животным ужасом. Потом его лицо исказилось гримасой, и он разрыдался, громко, надрывно, падая на колени.

— Я не могу! — рыдал он. — Я видел, что там делают! Из пулеметов… кишки на снегу… Я не могу туда! Лучше руку! Лучше без руки!

Его вывели. Теперь его ждал не госпиталь, а трибунал. Лев стоял и смотрел в таз, где медленно таял снег. Он не чувствовал триумфа от разгаданной медицинской загадки. Лишь тяжелый, холодный ком горечи подкатывал к горлу. Он предпочел инвалидность смерти. И кто я такой, чтобы его осуждать? Судьи кто? Я, отсиживающийся в теплом кабинете? Система, отправляющая детей на войну? Он чувствовал себя не следователем, раскрывшим преступление, а соучастником всеобщей трагедии.

Вечер в квартире на Карповке был редким и драгоценным островком покоя. Андрюша, накормленный и убаюканный, сладко посапывал в своей кроватке. Лев и Катя сидели на кухне, попивая горячий черный чай. Пар поднимался от кружек, запотевшие окна скрывали морозную тьму за стенами дома.

— С «Димедролом» бумажная волокита замучила, — с легкой улыбкой жаловалась Катя, закутываясь в потертый домашний халатик. — Каждая партия — протоколы, акты, заключения. Думала, клинические испытания это самое сложное. Ан нет, бюрократия переживет все войны и эпидемии.

Лев хмыкнул.

— А у меня сегодня был случай… Один парень, призывник. Обморозил себе руку намеренно, чтобы под трибунал попасть, а не на фронт.

Лицо Кати стало серьезным. Она положила свою руку на его.

— И что же? Как вы поняли?

— Раскрыл его, отправил под суд.

Он помолчал, глядя на темный чай.

— И не знаю, кто я после этого. Спаситель? Или палач? Он выбрал жизнь, уродливую, калечную, но жизнь. А я вернул его в мясорубку.

Катя придвинулась ближе.

— Ты врач и ты руководитель. Ты сделал то, что должен был сделать по закону. И по долгу перед теми, кто воюет честно. Не вини себя.

— Иногда мне кажется, — тихо сказала Катя, глядя на него, — что мы строим стены, возводим наш «Ковчег», а война… она словно роет под ними подкоп. Успеем ли мы, Лев? Хватит ли сил достроить?

Лев обнял ее, прижал к себе. Ее волосы пахли домом, теплом, тем самым будущим, ради которого он все это затеял.

— Мы должны успеть, Кать. Не для победных статей в газетах. Не для отчетов перед наркоматом. А для того, чтобы такие, как этот несчастный парень, имели хоть какой-то шанс вернуться живыми. Чтобы у нашего Андрея… — он кивнул в сторону детской, — было будущее. Чтобы он не узнал, что такое вот это… — он не нашел слов, чтобы описать весь ужас и абсурд происходящего.

Они сидели молча, прижавшись друг к другу, слушая, как завывает ветер в печных трубах. В этой тишине было больше понимания и поддержки, чем в самых пламенных речах.

Двенадцатое марта началось как обычный рабочий день. Лев разбирал почту, составлял план поездки в Куйбышев, когда дверь кабинета открылась без стука. На пороге стоял Громов. Его лицо, как всегда, не выражало ровным счетом ничего, ни усталости, ни радости, ни тревоги. Оно было просто фактом, явлением природы.

— Лев Борисович, — голос майора был ровным и глухим. — В Москве подписан мирный договор с Финляндией, война окончена.

Лев медленно поднял на него глаза. Он ждал этого известия, знал, что оно придет. Но сейчас, услышав его, он не почувствовал ничего. Ни облегчения, ни радости. Лишь ледяную, тяжелую пустоту в груди, словно у него вынули какой-то важный орган и оставили вымороженную полость.

— Спасибо, Иван Петрович, — автоматически ответил он.

Громов кивнул и так же бесшумно вышел.

Лев отодвинул папки. Он подошел к большой карте Европы, висевшей на стене. Его взгляд скользнул по линии новой границы, пролегшей по Карельскому перешейку.

Мир, — пронеслось в его голове. Какое пустое, бессмысленное слово. Это не мир, это пауза. Передышка, которую Гитлер использует, чтобы развернуться на Западе, чтобы собрать силы для нового, уже решающего прыжка. А мы… а мы должны использовать эту паузу, чтобы готовиться. Готовиться к главному удару, который будет нанесен точно сюда. Он мысленно провел линию по западной границе СССР. Система, которую мы создали, сработала. Спасла тысячи жизней в эту зиму. Но это были лишь цветочки. А ягодки… самые горькие и кровавые ягоды этой страшной войны, которая уже идет и до которой осталось… совсем немного.

Он стоял у карты, неподвижный, чувствуя, как тяжесть ответственности давит на плечи с силой, сравнимой разве что с давлением на дне океана.

— До свидания, Зимняя война, — тихо прошептал он. — Здравствуй, Великая Отечественная.