Врач из будущего (Война)

Глава 27 Точка отсчета

Кабинет Громова в «Большом доме» на Литейном мало изменился с тех пор, как Лев впервые переступил его порог семь лет назад. Тот же строгий стол, те же стопки дел, тот же запах дешевого табака и старой бумаги. Но на сей раз атмосфера была иной. Не допрос и не беседа, а скорее служебное разбирательство. И состав присутствующих это подтверждал.

Помимо самого Громова, за столом сидел незнакомый Льву человек в форме старшего майора госбезопасности — представитель Особого отдела, с бесстрастным, словно высеченным из камня лицом. И, что было самым неожиданным, чуть в стороне, в своей безупречной форме, сидел его отец, Борис Борисович. Его лицо было спокойно, но в глазах Лев читал ту самую стальную твердость, которую видел лишь в самые критические моменты.

— Садись, Лев, — Громов указал на свободный стул. Его голос был усталым, без обычной хрипловатой грубоватости. — Дело не самое приятное, но разобраться нужно.

Лев сел, положив руки на колени. Он чувствовал себя странно спокойно. Опасность, которую он предвидел, наконец материализовалась, и теперь с ней предстояло иметь дело.

— Речь о вашем бывшем сотруднике, младшем лейтенанте Островской, — начал незнакомый майор, открыв папку. Голос у него был безжизненный, как скрип несмазанной двери. — Она подала рапорт. Сообщает о наличии у вас записей, содержащих, по ее мнению, сведения, не соответствующие уровню современной науки и представляющие оперативный интерес.

Он поднял на Льва взгляд, пустой, ничего не выражающий и оттого вдвойне опасный.

— В ваше отсутствие, с санкции руководства, в лаборатории СНПЛ-1 и в вашей квартире были проведены обыски. Деликатные, без эксцессов и порчи имущества.

Лев кивнул, не отводя глаз. Он чувствовал, как по спине пробегает холодок, но лицо сохраняло полное спокойствие. Он смотрел на отца, тот чуть заметно мотнул головой: «Все в порядке».

— В лаборатории, — продолжал майор, — из сейфа был изъят блокнот следующего содержания. — Он начал зачитывать, монотонно, словно бухгалтерский отчет: «…гипотеза о противовоспалительном гормоне коры надпочечников — „гидрокортизон“… концепция плазмозамещающего раствора на основе полиглюкозы… теоретические выкладки по аппарату для насыщения крови кислородом под давлением…»

Он отложил листок.

— В квартире ничего, что бы могло подтвердить обвинения, не обнаружено. Комиссия, изучив записи, пришла к выводу, что они являются рабочими гипотезами высокоодаренного ученого, не содержат государственной тайны и не представляют угрозы безопасности. Более того, ряд идей признан перспективным для дальнейшей проработки.

В кабинете воцарилась тишина. Громов смотрел в окно, майор из Особого отдела ждал. Борис Борисович не сводил с сына спокойного, уверенного взгляда.

— Таким образом, обвинения с вас сняты, — заключил майор. — От имени органов госбезопасности приносятся извинения вам и вашей семье за причиненные неудобства.

Неудобства. Слово это повисло в воздухе, звуча насмешкой над всей системой, которая только что вломилась в его дом и в его мысли.

— Вопрос, однако, остается, — Громов повернулся к Льву. Его лицо было серьезным. — Что делать с ней? С Островской. Она действовала по своему почину, движимая, как мы установили, личными мотивами. Но факт подачи ложного доноса налицо. Твое мнение, Лев? Как поступят в твоем институте с сотрудником, который подвел коллектив?

Это была или ловушка, или проверка. Лев понимал это, от его ответа зависела не только судьба Островской, но и то, как его самого будут воспринимать дальше — как мстителя или как стратега.

Он медленно выдохнул и начал говорить, тщательно подбирая слова. Холодно, без эмоций, как на разборе сложной медицинской истории болезни.

— Я дал ей шанс, Иван Петрович. На Халхин-Голе у нас состоялся разговор и я сказал ей четко: либо она профессионал, либо истеричка. Она выбрала второе. — Он посмотрел прямо на Громова. — Она пыталась меня соблазнить, получив отпор, воспользовалась служебным положением, получила доступ к моему рабочему сейфу. И, движимая обидой и страхом, пошла на преступление. Это диагноз, Иван Петрович.

Он сделал паузу, давая им осознать.

— При этом я не могу не признать ее профессиональных качеств. На фронте она была храбра и хладнокровна. Она ценный сотрудник, но ее личная неуравновешенность и склонность к авантюрам перевешивают эти качества.

Лев откинулся на спинку стула, демонстрируя уверенность.

— Я не буду мстить. Это ниже меня и ниже дела, которому я служу. Но и заступаться за человека, который попытался уничтожить меня и мою семью, я не буду. Ее судьба дело государства.

Майор из Особого отдела что-то пометил в блокноте. Громов медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение. Это был тот ответ, которого он ждал. Жесткий, прагматичный, государственный.

— Разумно, — произнес Громов. — Она будет отстранена от работы с секретными проектами. Над ней будет проведено служебное расследование. Скорее всего, ее ждет перевод на периферию, в какой-нибудь гарнизонный лазарет. Карьере её конец.

— Справедливо, — тихо, но четко сказал Борис Борисович. Его первая реплика за всю встречу прозвучала как финальный вердикт.

Лев почувствовал, как гигантская тяжесть спала с его плеч. Угроза, которая висела над ним все эти месяцы, была нейтрализована. Не им, а самой системой, которую он заставил работать на себя. Он вышел из этой схватки не просто победителем, а хозяином положения.

Когда они с отцом вышли на улицу, уже начинало темнеть. Борис Борисович молча закурил, протянул папиросу сыну.

— Ты правильно сделал, что не стал добивать, — сказал он наконец, выпуская струйку дыма. — Месть плохой советчик. А то, что ты сказал… это по-хозяйски. Я горжусь тобой, сын.

Лев взял папиросу, почувствовав знакомый горьковатый вкус. Он не сказал отцу, что чувствовал в тот момент в кабинете Громова. Не злорадство и не торжество. Лишь холодную, безразличную пустоту. Он переступил через что-то в себе. Уничтожил человека, не физически, но морально и профессионально — и не почувствовал ничего. Лишь уверенность, что поступил правильно, эффективно, стратегически.

Он защищал свой дом. И для этого все средства были хороши, даже собственное бесчувствие.

Кабинет Льва в СНПЛ-1 напоминал штаб накануне крупной операции. На большом столе, обычно заваленном научными журналами, теперь лежали кипы свежеотпечатанных брошюр с грифом «Для служебного пользования». Запах типографской краски смешивался с привычным ароматом старой бумаги и лекарств.

Лев стоял у стола, просматривая итоговый вариант «Клинических рекомендаций по лечению обморожений». Его пальцы скользили по страницам, проверяя, всё ли учтено. Каждый пункт был выстрадан, каждая строчка — потенциально спасённая жизнь.

— Сашка! — его голос прозвучал резко, по-военному.

Морозов появился в дверях практически мгновенно, будто ждал этого зова. Его лицо было серьёзным, собранным.

— Слушаю, шеф.

— Вот, — Лев шлёпнул ладонью по пачке брошюр. — Чтобы к октябрьским праздникам эти методички были в каждой военной части от Бреста до Владивостока. И в каждой гражданской больнице без исключений.

Сашка взял одну из брошюр, пролистал. Его глаза бегали по схемам, таблицам, четким алгоритмам.

— Понял, исполню. Но, Лев, тираж… Это же тонны бумаги. И снабжение…

— Решай вопрос Сань, — отрезал Лев. — Используй все свои каналы. Через Наркомздрав, через военных, через сеть санпросвета. Это очень важно.

Он подошел к большой карте СССР на стене, взял указку.

— И это ещё не всё. Мощности по производству всего, что связано с переохлаждением, — увеличить в три раза. Химические грелки, термоодеяла, порошки для регидратации. Я хочу видеть планы увеличения производства к понедельнику.

Сашка внимательно смотрел на него, и в его глазах читалось понимание. Он видел не просто начальника, отдающего распоряжения. Он видел человека, который готовится к худшему.

— Лев, — тихо спросил он. — Это из-за финнов? Шепчутся уже…

Лев не ответил. Он повернулся к столу и открыл методичку на ключевом разделе.

— Слушай, это нужно донести до каждого фельдшера, до каждой санитарки. Запрет на растирание снегом. Это не просто ошибка, это преступление. Кристаллы льда травмируют кожу, усугубляя обморожение. Только постепенное согревание в помещении. Теплые, но не горячие ванны, теплоизолирующие повязки.

Он перевернул страницу, где цветными схемами были изображены степени обморожения и протоколы действий для каждой.

— Первая степень — отек, гиперемия. Сульфанозол местно для профилактики. Вторая степень пузыри. Аспирация по показаниям, антисептика, бициллин внутримышечно. Третья некроз. Некрэктомия, комбинация бициллина и будущего стрептомицина. Четвертая… — Лев замолчал, глядя на схему, где почти черным был залит весь сегмент конечности. — Четвертая, ранняя ампутация в пределах здоровых тканей, интенсивная антибиотикотерапия. Шансов спасти почти нет, но попытаться можно.

Сашка молча кивал, впитывая информацию. Хоть он и был врачом, но годы работы с Львом научили его понимать главное: это система. Четкая, простая, жизненно необходимая.

— И главное, — Лев посмотрел на него прямо, — обучение. Не просто разослать бумажки, а организовать семинары. Чтобы они поняли, здесь нет места импровизации, только алгоритм.

— Будет сделано, — твердо сказал Сашка. — Я сам поеду по округам, если надо, и донесу.

Когда Сашка ушел, Лев остался один. Он подошел к окну, над Ленинградом сгущались тучи, предвещая осенний дождь. Он думал о том, что знал и чего не знали они. Знал, что скоро тысячи людей будут страдать и умирать не от пуль, а от страшного, коварного врага — русского мороза, который не разбирал, свои ли перед ним или чужие.

Его рекомендации, его препараты, его грелки — все это было каплей в море грядущих страданий. Но он обязан был сделать эту каплю, обязан был попытаться. Он чувствовал тяжесть этого знания, тяжесть, которую не с кем было разделить.

Он вернулся к столу и на чистом листе набросал схему организации полевых медицинских пунктов, акцентируя внимание на быстром развертывании и изоляции обмороженных. Он работал, пока за окном не стемнело полностью, и город не зажег свои огни: наивные, мирные, не ведающие о той буре, что собиралась на севере.

Квартира на Карповке погрузилась в вечернюю тишину. Андрюша давно спал, и лишь приглушенный голос диктора Левитана из радиоприемника доносился из гостиной. Лев и Борис Борисович сидели в кабинете. Между ними на столе стоял недопитый графин с водой, лежала папка с документами по «Ковчегу», но разговор давно ушел в сторону.

— Папа, насчет обыска… — начал Лев, глядя на отца. — Прости, что тебя в это втянули.

Борис Борисович отмахнулся, словно от назойливой мухи.

— Пустяки, сын. Я знал, что это ложь, в нашем деле, главное — чистота. А у нас с тобой скрывать нечего. — Он помолчал, закуривая. — Меня другое дело беспокоит.

Лев насторожился. «Другое дело» у отца всегда было чем-то серьезным.

— Двадцать третьего августа, — тихо, почти шепотом, сказал Борис Борисович. — Подписан пакт с Германией. Пакт Молотова-Риббентроппа.

Лев кивнул, он знал и ждал этого.

— Ты что думаешь? — спросил отец, вглядываясь в него.

Лев выбрал слова тщательно, как сапер мину.

— Это передышка, папа. Не более того, они друг друга стоят, но Гитлеру нужен тыл на востоке, чтобы разобраться с Францией и Англией. А нам… нам нужно время.

— Время на что? — прищурился Борис Борисович.

— На подготовку, — честно ответил Лев. — На перевооружение, на строительство заводов в глубине страны. На создание резервов. На… мой «Ковчег». Страна получает огромные финансовые потоки с экспорта моих… наших изобретений.

Отец медленно кивнул, выпуская дым.

— Верно думаешь, передышка. Но за передышкой всегда идет буря. И она будет, все наши это понимают — Он посмотрел на Льва с тем особым, пронзительным пониманием, которое было только у него. — И ты тоже к ней готовишься, я вижу. Все эти твои методички, эти препараты… Ты знаешь что-то, сын? Что-то, чего не знаем мы?

Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он смотрел в умные, уставшие глаза отца и видел в них не допрос, а искреннюю тревогу.

— Я знаю, папа, что война с Германией неизбежна. И что она начнется внезапно. И что нам придется очень, очень тяжело. А пока… — он вздохнул, — пока будут другие войны, малые, но от того не менее кровавые.

Он не сказал про Финляндию, не мог. Но отец, казалось, понял все без слов.

— С финнами, значит? — тихо спросил он.

Лев молча кивнул.

Борис Борисович потушил папиросу, раздавив окурок в пепельнице с силой, несоразмерной хрупкому фарфору.

— Что ж… Значит, будем готовиться. — Он встал, положил руку на плечо сыну. Тяжелую, твердую руку. — Делай, что должен. А я… я сделаю все, чтобы у вас там, в тылу, был порядок. Чтобы никто не мешал вам работать.

Лев смотрел, как отец выходит из кабинета, и чувствовал жгучую смесь благодарности и стыда. Благодарности за понимание и поддержку без лишних слов. И стыда за ту манипуляцию, которую он совершил, договорившись с Артемьевым о его судьбе. Он использовал отца как пешку в своей большой игре, пусть и для его же блага. Эта мысль грызла его изнутри, но иного пути он не видел. Война, большая война, была уже близко. И в ней нельзя было играть по правилам.

Поздний вечер застал Льва одного в его кабинете на Моховой, было тихо. Гул города за окном стих, превратившись в далекий, убаюкивающий шум. Он подписывал последние документы: распоряжения о рассылке, приказы об увеличении производства, сметы. Каждое движение пера отдавалось в его висках тупой усталостью. Но это была хорошая усталость, усталость от сделанной работы.

Он отложил последнюю папку, потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки. Дело было сделано, система запущена. Теперь оставалось ждать и готовиться к следующему шагу.

В дверь постучали. Тихо, но настойчиво.

— Войдите.

В кабинет вошел Громов. Не как обычно, тяжелой поступью, а как-то тихо, почти неслышно. Его лицо было серым, усталым, а в глазах та самая тяжелая уверенность, которую Лев видел у отца.

— Лев Борисович, привет, — голос Громова был низким, без эмоций. — Не помешал?

— Нет, Иван Петрович, садитесь.

Громов покачал головой, оставаясь стоять посреди кабинета. Он молча достал портсигар, предложил Льву. Тот отказал. Громов закурил одну для себя, сделал глубокую затяжку.

— Новости есть, — сказал он наконец, выпуская дым. — Сегодня утром, немецкий линкор «Шлезвиг-Гольштейн» открыл огонь по польской военно-морской базе Вестерплатте в пять утра.

Лев замер. Перо, которое он держал в руке, вдруг стало невыносимо тяжелым. Он медленно, очень медленно положил его на стол. Звук, который оно издало, был громоподобным в звенящей тишине.

Так вот оно. Начало.

Он не чувствовал триумфа. Не чувствовал удовлетворения от того, что был прав, история не меняла свой ход. Лишь холодную, тяжелую, как свинец, уверенность. Песочные часы перевернулись, зерна посыпались и остановить их уже было нельзя.

Он встал и подошел к окну. Город спал, тихий и мирный, с горящими редкими огнями окон. Люди в этих домах еще не знали. Не знали, что с этой минуты мир стал другим, что начался отсчет.

— Началось, — тихо проговорил Лев, больше для себя, чем для Громова.

— Началось, мы усиливаем меры по безопасности и ведению секретных документов, — добавил майор.

Лев стоял у окна, глядя в ночь. Он не видел отражения своего лица — бледного, сосредоточенного. Он видел будущее. Реки крови, горы трупов, сожженные города. И он знал, что его миссия, его «Ковчег», его спешка — все это теперь имело один, страшный и окончательный смысл.

Передышка закончилась.

«Мы должны успеть до двадцать второго июня сорок первого», — пронеслось в его голове.

Он повернулся к Громову. Его лицо было спокойным, но в глазах горел тот самый стальной огонь, что зажигается в человеке, когда он понимает: путь один, и назад дороги нет.

— Спасибо, Иван Петрович, что сообщили. Завтра с утра усилим режим. И ускорим все работы по «Ковчегу».

Громов молча кивнул, развернулся и вышел.

Лев остался один в тишине кабинета. Он подошел к сейфу, открыл его, достал свой полевой блокнот. На чистой странице он написал всего одну фразу:

«Первый сентября 1939 года. Война началась. Наш отсчет пошел.»

Он закрыл блокнот, спрятал его. Подошел к карте мира, висевшей на стене. Его палец лег на Польшу.

— Простите, — прошептал он. — Я не мог вас предупредить.

Но он знал, что это лишь первая жертва, впереди были другие. И его долг — сделать все, чтобы его страна, его народ, его семья получили лучшие шансы.

Он погасил свет в кабинете и вышел в спящий город. Начиналась новая эра. Эра крови и железа. И ему предстояло в ней выжить и победить.