Врач из будущего (Война)

Глава 1 Февральский свет

'Ты становишься своим в чужом времени не тогда,

когда начинаешь в нем жить.

А тогда, когда готов убить и умереть за его будущее.'

Пролог.

Иногда, засыпая, он по старой, почти забытой привычке искал в кармане халата смартфон. Рука натыкалась на складки простой пижамы, и сознание, уже почти уплывшее в объятия Морфея, снова прояснялось, холодное и ясное: да, он здесь. В Ленинграде, в конце 1937 года — навсегда. И это было не проклятие, а величайший подарок судьбы, который он поначалу принял за наказание.

Пять лет, целая вечность и один миг. Пять лет назад он был другим человеком. Иван Горьков… Врач-неудачник, циник, одинокий волк, запивавший свою нереализованность дешевым алкоголем в баре «Гастроном», стилизованном под советскую столовую. По иронии судьбы, первый, не осознанный тогда намек на его грядущее падение-возрождение. Его смерть была столь же абсурдной, как и жизнь: удар головой о угол стола в пьяной потасовке. Занавес… Финал…

Но занавес не опустился. Он взметнулся, открыв сцену куда более грандиозного и страшного спектакля. Пробуждение в теле двадцатилетнего Льва Борисова, студента-медика, было не воскрешением, а переселением в ад: Ад чуждости, Ад одиночества. Сорокалетнее сознание, запертое в юном теле, билось в истерике против реальности, которая не могла быть реальной. Запахи, звуки, вкусы, всё было неправильным, грубым и примитивным. И самое страшное, медицинская практика, его святая святых, оказалась полем брани с теневыми предрассудками. Лечение высокими дозами наперстянки, убивающими пациента? Отсутствие элементарной асептики? Смерть от заражения крови как обыденность? Это был кошмар.

Но был кошмар и другого рода. Исторический. В его памяти, забитой образами из учебников и, прости господи, Солженицына, этот период был окрашен в один цвет, цвет страха, крови и безысходности. «Большой Террор», «37-й год», «НКВД». Эти слова отдавались в нем леденящим душу эхом. Он просыпался ночами в холодном поту, прислушиваясь к шагам на лестнице, ожидая, что вот-вот дверь распахнется и его, шпиона из будущего, утянут в подвалы «Большого дома». Он смотрел на отца, Бориса Борисовича, сотрудника НКВД, целого замначальника ОБХСС, и видел в нем не родителя, а потенциального палача. Этот внутренний, съедающий страх был его постоянным спутником в первые месяцы.

Его спасла ярость. Ярость отчаяния. Если это сон, бред, предсмертная галлюцинация, то почему бы не сделать ее интереснее? Он начал с малого… С антисептика. С правильной постановки диагноза, каждый новый шаг был рискованным. Каждое слово на лекции могло привести к доносу. Его отец, тот самый «ужасный чекист», с первого дня почуяв в «новом» сыне опасную странность, дал ему не угрозы, а единственно верный совет: «Не высовывайся». Это был его первый урок реальности.

И он начал учиться, учиться жить, он научился маскироваться. Подавать знания будущего как «рацпредложения», «логические гипотезы», «интуитивные догадки». Он нашел первых друзей. Сашка, с его простой и ясной картиной мира, стал его якорем в этой реальности. Его преданность была слепой и безоговорочной, идущей от сердца, а не от расчета. Катя, с ее грустными умными глазами и трагическим прошлом семьи «бывших», стала его самым строгим критиком и самым верным соратником. Она видела его насквозь, чувствовала его ложь, но принимала его сущность. Именно с ней он впервые почувствовал, что одиночество не приговор.

Постепенно, шаг за шагом, его черно-белый, основанный на страхе и предубеждении взгляд, начал наполняться красками. Да, сажали, но он стал свидетелем, как сажали не «невинных», а тех, кто реально вредил. Террориста-инженера, по чьей вине на заводе погибли люди. Чиновника, годами бравшего взятки и тормозившего важные проекты. Агента, работавшего на иностранную разведку, как тот самый Семёнов в его лаборатории. Система, при всей ее суровости, работала. Она чистила сама себя, выжигая каленым железом настоящих, а не выдуманных врагов. И люди это понимали. Они не жили в животном страхе, как ему казалось из его «просвещенного» будущего, они жили с верой. Да было трудно, но была и надежда.

И он сам стал частью этой системы, не как жертва, а как созидатель. Из гениального студента в комсомольского активиста. Из активиста в руководителя лаборатории СНПЛ-1. Его «крышей» стали маститые ученые: Дмитрий Аркадьевич Жданов, Зинаида Виссарионовна Ермольева. Его защитой растущий авторитет и реальные, измеримые результаты. Его шприцы спасали жизни. Его «Крустозин» творил чудеса. Ему дали квартиру, премии, ордена. Т он женился, женился на Кате. Его родители, Анна и Борис, приняли его выбор, и в их глазах он видел не недоумение, а растущую, неподдельную гордость.

Исчезновение проклятого интернета, который в его прошлой жизни был и удобством, и наркотиком, убивающим живое общение, оказалось благословением. Люди здесь общались смотря друг другу в глаза, разговаривали, спорили. Читали настоящие, пахнущие типографской краской книги. Влюблялись, глядя на живого человека, а не на пиксели на экране. Простота и ясность человеческих отношений, их подлинность, вот что поразило его больше всего. Доброта здесь была не показной, а идущей от сердца. Честность не наигранной, а естественной. Мир был жестче, суровее, но в тысячу раз честнее.

Но самая большая трансформация, финальный акт его превращения, случился с рождением сына Андрея. Эту ночь в больничном коридоре он не забудет никогда: беспомощность, страх. Осознание того, что он, спасавший сотни жизней, сейчас абсолютно бессилен. И всепоглощающее, оглушительное счастье, когда уставшая акушерка сказала: «У вас сын. Крепыш».

Когда он впервые взял на руки этот маленький, теплый, беззащитный комочек жизни, когда крохотные пальчики сжали его палец с неожиданной силой, последние осколки Ивана Горькова растворились без следа. Исчез последний намек на циничного наблюдателя из будущего, смотрящего на всех свысока. Не осталось человека, боявшегося «кровавого режима». Остался отец, муж, гражданин, ученый… Лев Борисов…

Он смотрел на спящего Андрюшу и думал не о прошлом, а о будущем. О том, какой мир он оставит своему сыну. И он знал, что этот мир на пороге самой страшной войны в истории. Но он больше не боялся. Потому что видел, что страна, которую ему рисовали как тюрьму народов, была гигантской стройкой, молодой, сильной, полной энергии и веры. Люди вокруг него были не забитыми рабами, а творцами, энтузиастами, готовыми горы свернуть ради общей цели.

Все, что он делал до этого: шприцы, антибиотики, капельницы — было лишь подготовкой. Разминкой. Закладкой фундамента.

Теперь начиналась настоящая работа. Он обрел дом, семью, любовь. Он обрел Родину, которую понял и принял. Теперь ему предстояло сделать все, чтобы их защитить. Не как одинокий рейнджер из будущего, а как Лев Борисов, советский ученый, вставший на пути у грозовой тучи, что копилась на западе. Он смотрел в окно на заснеженный, спокойный Ленинград и чувствовал в себе не страх, а спокойную, стальную решимость.

Он был готов.

Глава 1. Февральский свет

Чертежи и техзадание на новый, двенадцати канальный электрокардиограф занимали весь широкий стол. Лев Борисов откинулся в кресле, проводя пальцами по вискам. Не хватало деталей, всегда не хватало деталей. Он знал результат, четкую кардиограмму с грудными отведениями, но путь к ней был тернист.

Шесть стандартных отведений от конечностей это вчерашний день. Без грудных мы как слепые котята, инфаркт боковой стенки запросто проглядим. А лампы… Лампы громоздкие, боятся тряски. И этот самописец с чернилами вечно течет, кляксы ставит. Эх, вот бы термобумагу как в 2018… Хотя тут вроде должна быть похожая, на основе воска…

В дверь постучали, и без лишних церемоний вошел Сашка. Лицо его, обветренное, привыкшее к сквознякам цехов и складов, светилось спокойной уверенностью.

— Лёва, с каучуком для трубок к капельницам договорились. Через Торгсин, партия к пятнице будет. — Он положил на край стола папку с отчетами. — А по ЭКГ что? «Светлана» ждет уточнений. Завод-то серьезный, не любят, когда техзадание долго идет.

Лев ткнул пальцем в чертеж.

— Сам поеду к ним. Этот аппарат не просто ящик с лампочками. Если мы сейчас заложим в него правильную логику, он будет двадцать лет спасать жизни в госпиталях. Инженерам надо объяснить не «что», а «зачем». Иначе сделают так, как привыкли, а не так, как нужно.

Сашка кивнул, его не нужно было долго уговаривать. Он давно понял, что странная дотошность Льва в мелочах в итоге всегда выстреливает большими результатами.

— Понял. Тогда я пока с Мишей разберусь по новым партиям питательных сред. Говорит, какой-то новый агар-агар ему нужен, как морская трава. Где я ему морскую траву в феврале в Ленинграде найду?

Лев усмехнулся.

— Скажи, пусть покопает литературу по синтетическим полимерам. Может, найдем замену и агару, и не только ему. — В голове мелькнула мысль, острая и бесполезная. Пластмасса… Полипропилен, полиэтилен… Знаю только названия, общие принципы. Как же я тебе, Миша, объясню, что такое катализатор Циглера-Натта, если его изобретут только через пятнадцать лет? Придется семена бросать в почву и надеяться, что прорастут.

Служебный «ГАЗ-М1» пробивался сквозь февральскую слякоть. Лев смотрел в запотевшее стекло. На стене промерзшего дома алел плакат: «Трудящиеся, изучайте дело противовоздушной и противохимической обороны!» Суровые буквы врезались в серую штукатурку.

Шофер, Николай, бывалый человек с орденом «Красного Знамени» на потертой кожанке, покрутил ручку настройки приемника. Диктор вещал о положении на Дальнем Востоке, голос был металлическим и бесстрастным.

— … новые попытки японских милитаристов проверить на прочность рубежи нашей Родины…

Николай хмыкнул, не отрывая глаз от дороги.

— Опять эти самураи шебуршатся. Места себе не находят и с немцам, слышь, тихо не сидится. В Австрии у них там дела творятся, нехорошие. Чует мое сердце, Гитлер эту Австрию к себе прибрать норовит.

Лев молча кивнул. До Аншлюса считанные недели, а там Мюнхенский сговор, Чехословакия… Пружина сжимается, туго-натуго, времени все меньше.

Он смотрел на мелькавшие за окном фигуры ленинградцев: озабоченные, торопливые, деловые. Женщины с сетками-авоськами, мужчины в телогрейках. Они строили метро, возводили новые цеха, учились на рабфаках. Они верили в светлое завтра, а он знал, какое кровавое сегодня их ждет. Груз этого знания давил порой сильнее любых бюрократических преград.

Проходная завода «Светлана» встретила их строгой проверкой. Завод был флагманом электронной промышленности, кузницей кадров и передовых технологий. Здесь делали все, от радиоламп до сложнейших измерительных приборов.

Инженер Кривов, мужчина лет сорока в очках и идеально чистом халате, проводил Льва в цех. В воздухе пахло озоном, канифолью и металлом.

— Так, товарищ Борисов, — Кривов разложил на верстаке их чертежи. — Шесть стандартных отведений это понятно. Механизм переключения сложно, но выполнимо. А вот ваши… грудные отведения. Объясните еще раз, для чего это? Аппарат усложняется в разы. Вес растет. Надежность падает.

Лев подошел к стенду, где стоял прототип старого ЭКГ.

— Представьте, товарищ Кривов, что сердце это дом. Стандартные отведения это как смотреть на него с улицы. Вы видите общий вид, горит он или нет. А грудные отведения это как заглянуть в каждое окно. Вы видите, в какой именно комнате пожар. — Он посмотрел инженеру прямо в глаза. — Сейчас от инфаркта миокарда умирают, потому что мы не можем его вовремя и точно диагностировать. Ваш аппарат позволит это делать. Он будет показывать то, что раньше было скрыто. Он будет спасать тех, кого раньше считали безнадежными, особенно молодых бойцов, на фронте.

Кривов снял очки, задумчиво протер стекла.

— «В каждой комнате»… — протянул он. — Выразительно, понятно, но вес… И самописец, чернильный… Тряска, мороз, все течет, все пачкает.

— А если попробовать не чернила? — осторожно предложил Лев. — Есть же самозатемняющаяся бумага для чертежей? Принцип другой, нагрев. Подумайте в эту сторону.

Инженер вдруг улыбнулся, его скепсис растаял, уступив место азарту изобретателя.

— Понял. Задача ясна. Сложная… но интересная. Сделаем, товарищ Борисов. Сделаем такой аппарат, чтобы он и впрямь в каждый оконце заглядывал.

Возвращался Лев в лабораторию с чувством небольшой, но важной победы. В лаборатории пахло знакомо: спиртом, питательными средами и сладковатым запахом плесени. Зинаида Виссарионовна Ермольева, научный руководитель его лаборатории, стояла у термостата, изучая чашки Петри. Увидев Льва, она отложила лупу.

— Лев Борисович, как раз кстати. Смотрите. — Она протянула ему чашку. — Новый штамм. Активность «Крустозина» выросла на восемнадцать процентов.

Лев с искренним восхищением изучил узор из золотистых колоний. Это был настоящий прорыв, и заслуга Ермольевой была неоспорима.

— Зинаида Виссарионовна, это прекрасно. Но позвольте один вопрос… на будущее. Не кажется ли вам, что не только за бактериями будущее, а за целенаправленным химическим ударом? Вот смотрите, пенициллин, продукт жизнедеятельности гриба. А если создать вещество сразу с антибактериальными свойствами? Синтезировать его в колбе.

Ермольева нахмурилась, ее острый ум сразу ухватился за идею.

— Вы о чем? О «пронтозиле» Домагка? Так он в Германии, и данные скудные.

— Именно о нем, — кивнул Лев. — Но почему немцы должны быть впереди? У нас есть мощнейшая микробиологическая школа, ваш опыт. Сульфаниламидная группа… Структура, вроде бы, не архисложная. Может, стоит создать у нас группу и копнуть это направление? Чтобы не догонять, а сразу обогнать.

Ермольева задумалась, ее взгляд стал отстранённым. Лев видел, как в ее голове уже выстраиваются возможные схемы синтеза, ставятся мысленные эксперименты.

— Обогнать… — протянула она. — Это сильное слово. Но идея… Идея имеет право на жизнь. Я посмотрю литературу. Спасибо, Лев Борисович, что направляете мысль в нужное русло.

Дома пахло щами и свежим хлебом. Идиллия, за которую он готов был бороться. Катя укладывала Андрюшу, в столовой Борис Борисович, сняв китель, читал «Правду». Анна Борисовна накладывала на стол. Они теперь были частыми гостями.

— Ну как, директор, твой прорывной кардиограф? — поинтересовался отец, откладывая газету.

— Движемся потихоньку, — Лев разлил суп по тарелкам. — Инженеры «Светланы» люди с головой, быстро поняли суть.

— Это хорошо, — строго сказал Борис Борисович. — Потому что страна сейчас остро нуждается в головах и руках, которые умеют делать нечто большее, чем просто выполнять план. Ситуация на границах… — Он помолчал, выбирая слова, дозволенные к произнесению вслух даже дома. — Япония все делает набеги в поисках бреши границ, это цветочки. В Германии всерьез говорят о «жизненном пространстве» на Востоке. Австрия, судя по всему, следующая на очереди. Все очень быстро развивается сынок. И в такой момент каждая твоя спасенная жизнь на счету. Армии нужна будет не просто медицина, а передовая медицина: быстрая, умная и массовая.

— Мы работаем над этим, папа, — тихо сказал Лев.

— И не только над пенициллином, надеюсь, — добавила Анна Борисовна. — В поликлинике поток воспалений легких, ангин… Люди гибнут от банальных инфекций, хотя и кратно меньше.

После ухода родителей в гостиную Лев остался с Катей на кухне. Она мыла посуду, он сидел за столом, глядя на запотевшее окно.

— Отец прав, — сказал он наконец. — События развиваются стремительно. И нужно думать не только о прорывных вещах вроде пенициллина, но и о массовых. О самых простых, но от того не менее важных.

Он замолчал, в голове всплывали обрывки знаний из прошлой жизни. Лекции в меде, споры на форумах… «Профилактический прием витаминов при сбалансированном питании здоровому человеку не нужен». Золотые слова! Но какое сбалансированное питание может быть в окопе? Булка хлеба да кружка кипятка? Цинга, бери-бери, рахит… Они косили людей не менее эффективно, чем пули.

— Знаешь, Катя, — заговорил он снова, глядя на ее спину. — Есть такая болезнь бери-бери. От истощения, от нехватки одного-единственного вещества. Витамина B1. Его открыл еще голландец Эйкман, за что получил Нобелевку. Он выделил его… из рисовых отрубей. Представляешь? А от цинги, которая косила моряков веками, спасает аскорбиновая кислота. Витамин C. Его выделили из капусты американцы всего несколько лет назад. И витамин D, отсутствие которого вызывает рахит у детей, получают, облучая ультрафиолетом дрожжи.

Катя повернулась, вытирая руки полотенцем. Ее глаза были полны понимания.

— И ты хочешь наладить их производство? Для армии?

— Для армии, для детей, для всех, — твердо сказал Лев. — Потому что война это не только свинец и сталь. Это голод, это холод, это авитаминозы, которые подтачивают силы целых армий. Промышленный синтез витаминов… Это будет спасение сотен тысяч жизней. Не менее важное, чем новый антибиотик.

Он встал и подошел к окну. За ним лежал его город, его дом… Его крепость, которую предстояло укреплять не стенами, а знаниями. Тихая, упрямая решимость наполнила сердце Льва. Путь был ясен! Один шаг, потом другой. ЭКГ для диагностики. Сульфаниламиды для инфекций. Витамины для силы духа и тела. Каждый такой шаг был кирпичом в стене, которую он возводил на пути надвигающейся бури.