Война

Глава 24 В Семибашенном замке. Часть вторая

Гнев — дурной советник. Александр повторял себе эту простую истину раз за разом, но все равно чувствовал, что близок к границам своего долготерпения. Как всякий склонный к эмоциональным вспышкам человек, Пушкин воображал себя обладателем редкого хладнокровия.

Будучи природным дворянином, Александр впитал и сочетал те особенности взгляда на окружающий мир, которые людям иного воспитания (например, тому же Степану) могли казаться противоречивыми.

Философы Просвещения утверждали, что человек стремится к свободе, и Пушкин одобрял эту мысль всецело. Действительно — сколько он себя помнил, то непрестанно стремился к свободе. К сожалению, вожделенная свобода искусственно ограничивалась ровно столько же, то есть иного он припомнить не мог.

Желание свободно есть что приходило в голову, или, вернее сказать, в руки мальчишке, пресекалась приставленным дядькой. Желание бегать где угодно и сколько угодно — им же, порою весьма болезненно. Приходилось мучиться за общим столом в твёрдо означенные часы и есть что дают.

В Лицее ситуация усугубилась тем, что вместо одного дядьки, свобода стала ограничиваться людьми многими, в первую очередь преподавателями. Александр тосковал на большей части занятий, оживляясь лишь на нескольких предметах. Какая скука сидеть и слушать невесть что, когда всё тело требует движения! Когда рука сама тянется шарахнуть чем-то тяжёлым какого-нибудь приятеля вроде Кюхли или Дельвига, после чего удирать от них с радостным хохотом. Увы — карающая длань эскулапов если не всегда пресекала, то грозно предупреждающе нависала над жаждой реализации этих чудесных идей.

Литературу Пушкин обожал во многом благодаря чувству искомой свободы даруемой воображением, но и здесь сталкивался с ограничениями.

Что поддерживало в тогда ещё мальчике дух, так это наивная вера в решительные перемены когда обучение завершится. Взрослые люди — вот баловни судьбы! Поскорее стать таким как они, сдать экзамены и жить как захочется! Став наконец взрослым и окунувшись в свободную жизнь, Пушкин густо краснел припоминая свою наивность. Всё стало только хуже. Количество всего, что он теперь должен неукоснительно соблюдать, выросло кратно.

Но с другой стороны, благодаря всё тому же образцу воспитания, Александр очень точно усвоил и запомнил множество правил которые прочие обязаны блюсти относительно его персоны, за соблюдением которых взирал с вниманием и требовательностью достойной тирана. Никто не мог безнаказанно выразить и малой толики неуважения к природному положению представителя древнего рода.

Наделенный от природы ясным умом, Пушкин стремился разобраться в сочетании одного с другим, вычислить некую формулу для примирения внутри себя неистребимой жажды свободы с пониманием необходимости ограничения её для всех людей.

Сперва он рвался в масоны. Таинственное общество вольных каменщиков, в котором состояла добрая половина известных ему людей (об отношении к людям, например, крестьян, в данном вопросе он не задумывался, отчего и выходила половина) увлекало воображаемой возможностью одновременной жизни в двух мирах. В одном — где соблюдается строгий этикет, детализированный церемониал и подчеркнутая разница в рангах; и в другом — где все равны и вольны говорить что вздумается. Конечно, вольность эта обусловлена тем, что «вздуматься говорить» можно лишь только о том как сделать мир много лучше чем он есть, но и того немало! К несчастью, Александр не подумал скрывать свои помыслы от лучших друзей, зачитав несколько набросков своих будущих речей о том как должно обустроить человечество как в целом, так и одной, отдельно взятой стране. Наброски эти ясно указывали на стремление открыть глаза всем и сразу, изобиловали обращением «брат» и «братья», желанием объяснить людям, что жить нужно праведно, а неправедно жить не нужно, и тогда всё станет хорошо. Сила слова кандидата привела слушателей в восторг, друзья обещали посодействовать в меру сил, но в масоны его не взяли. Пушкин обиделся.

Годы шли, но мыслительный поиск чёткого и ясного представления о возможности свободы человеческой личности не прекращался в голове поэта никогда. Потому он и рванул в оренбургские степи при первой возможности, ведь легенда о Пугачеве пробивалась сквозь любую цензуру, и в ней звучал тот же вопрос. К сожалению, а, может быть, к счастью, Пушкин уже не был юнцом, оттого не огорчился обнаруженному слишком сильно. Выяснилось, что свобода Емельяна юридически начиналась с целования руки нового повелителя, а де факто — с грабежей разной степени зверств. Он знал это и ранее, но не столь подробно, отчего был склонен считать менее значимым, чем показалось на местах действия восстания.

Тем не менее, накопленный материал дал пищу для ума, наводил на новые, не приходящие ранее мысли. Пушкин ехал домой в предвкушении человека нашедшего новую интересную книгу, которую не враз поймешь, и которая обещает интеллектуальное развлечение, столь им ценимое. Тогда-то он и встретил Степана.

Знай Степа, что о нем мыслил Пушкин, то он очень бы удивился.

Во-первых, Александр не поверил в мнимое крестьянство «сына Афанасиевича» практически сразу. Ну не было таких крестьян на Руси и быть не могло! Встречались самородки, и немало, но все они шли по колее известной. Степан не годился под их образец.

Во-вторых, он определил в ряженом крестьянине дворянина из хорошей семьи по вольности общения, не той, что внешне, но внутренней. В любом недворянине, каким бы тот человек не был, хоть богатым надутым купцом, хоть казаком, проглядывалась, проступала второсортность. Если угодно — пиетет. В Степане он того не почувствовал, невзирая на все ужимки «потомственного крестьянина деревни, ой, тьфу ты, барин, села Кистенёвки».

Бедное дворянство, однодворцы, были так же отвернуты по массе нюансов. Нет, Степан был очевидно из дворян, и дворян не стесненных до прискорбного уровня.

Обожавший загадки, Александр безошибочно, как ему показалось, записал Стёпу в масоны.

Смесь былой обиды с живым воображением и верой в свою исключительность, привели Пушкина к «отгадке» того рода, которая невольно возвеличивает отгадывающего.

Выходило, что он не отвернут обществом в которое свободно принимали (теперь он знал точно) множество откровенных глупцов, но избран для чего-то особенного.

«Что же, подпустим и мы турусы!» — принял условия игры Александр.

Финансовые затруднения, вчера ещё казавшиеся неразрешимыми, висевшие кандалами на руках и ногах поэта, разрешились словно по-волшебству. Мнимый крестьянин объяснил, что никаких сложностей на деле нет и не предвидится. Открыто предложил громадную сумму, погашение всевозможных долгов и выкуп имения. Пушкин отказался. Не совсем, то было невозможно, но в значительной части. Быть слишком должным Пушкин не желал. К тому же, останавливало соображение не проявить чрезмерную алчность, что непременно было бы оценено не в его пользу.

Нападение разбойников, вкупе с последующими событиями, от героического явления «крестьянина» верхом на коне и до гибели семьи Калашниковых, навело поэта на второй вариант оценки ситуации. Конечно, он сразу понял угрозу.

Александр знал, что слухи о расколе в самом «тайном» и многочисленном обществе верны. Это казалось логичным после запрещения императором самого существования общества. Почти сразу выявились лидеры среди тех кто не желал бросать начатое, вскоре пришедшие к вражде между собой. Власти были осведомлёны о текущих процессах, но глядели сквозь пальцы. Раздробления казалось достаточно. Пушкин и так состоял в нескольких обществах (за исключением желаемого) и понимал подоплёку.

Что такое тайное общество той эпохи? Группа людей связанных некими интересами. Сперва подбирались единомышленники, странным образом оказывающиеся людьми нужными. Затем определялась цель приложения коллективных усилий — что-нибудь весьма и весьма благородное. После шли обещания и клятвы оказывать друг другу всяческое содействие и поддержку на пути достижения искомой высокой цели. Ну а далее…далее вся поддержка и содействие сосредотачивалась на улучшение положения членов общества в жизни официальной. Чины, звания, награды, выгодные браки и назначения. Власти, и лично государя, такое положение устраивало. Николай как-то в припадке откровения высказался в духе, что, мол, потому и запретил масонство: пусть они чины делят и друг с другом грызутся, чем о революциях помышляют. Ведь масштаб организации прямо воздействует на её аппетиты. Масонство слишком разрослось, отчего желание стать чем-то большим чем оно есть, было вопросом времени. Государь как мог купировал угрозу.

До событий в Санкт-Петербурге было ещё далеко, да и кто мог их предугадать? Тогда Пушкин принял условия игры, как ему казалось, и «приблизил» к себе Степана, взяв в повседневные спутники для разъездов, как из расчёта, так и из любопытства к этому человеку, надеясь вскоре вывести того на чистую воду и разузнать что можно поподробнее. Задача не из сложных, как мыслил поэт, однако, со Степаном оказалось всё не так просто. Даже слишком.

— Гнев дурной советчик, Александр Сергеевич. — шепнул Степан и Александр вздрогнул.

— Неужели так заметно? — прошипел он ответ сквозь стиснутые зубы.

— Ну… мне заметно. — не стал увиливать сын Помпеевич.

Пушкин выдохнул.

— Передайте уважаемому Рауф-паше, — произнёс он вполне спокойно, — что он не может не отдавать себе отчёта в последствиях физического истребления посольства Российской империи.

— Александр Сергеевич, вы чего? Он же о том и талдычит. — от изумления в словах Степана, Пушкин поморщился.

Турок, ныне снова Великий визирь (по его словам), смешно зачмокал губами, услышав переводчика. Только что он превзошёл самого себя в цветистости и витиеватости используемых выражений, но посланнику Белого царя всё было мало. Рауф почувствовал усталость. Слишком много и напряжённо приходилось ему думать в последние дни, чтобы сохранить голову на плечах, слишком высоки были ставки. Теперь, на пороге победы, пускай временной, нельзя было позволить этим русским испортить ему всю игру. Только не сейчас. Потому он призвал в себе остатки сил и вновь расплылся в самой приветливой улыбке, стараясь подкрепить её взглядом доброго, мудрого человека.

— Пушкин-ага разгневан злыми деяниями, — повторил он, — но разве не долг его, как представителя великого и благороднейшего императора, исправить неправедные дела праведными?

Толмач вновь заговорил и Пушкин усилием воли заставил себя вслушаться ещё раз, повнимательнее.

Турок, впрочем, не сказал ничего нового и Александр заулыбался так, что Рауф поежился.

Положение дел, представленное визирем, выглядело, с его слов, проще некуда.

Послы российского императора оказались в заключении по причине безумия Хозрев-паши, в ослеплении своём возжелавшим власти абсолютной. Для того он разогнал всех верных, честных, благородных и достойных слуг молодого падишаха, частью даже казнил. Возместил потери капудан-паша людьми мерзкими, подлыми, алчными и продажными. По счастью, Всевышний не оставил благословенную Порту своей милостью, вразумил часть отступников, которые удрали с большей частью флота в Египет, как было известно Пушкину-ага и прочим русским эфенди. Тогда предатель Хозрев впал в неистовство и задумал погубить султана, заменить другим, совсем еще ребенком. Всевышний, однако, не оставил своих сынов и уберег падишаха от преждевременной кончины, вырвав его из лап чудовища. Ослепленный гордыней Хозрев не нашел ничего лучшего, чем устроить гибельную войну со всем светом, организовав нападение на посольство российского императора. Остатки разума подсказали ему не убивать дипломатов, они были задержаны отдельно, но прочие, увы, погибли.

— Скажите, уважаемый, а это помутнение рассудка охватило Хозрев-пашу в отношении только нашего представительства, или касаемо остальных дипломатических миссий тоже? — бесцеремонно выступил вперёд Безобразов.

Рауф замялся, что и было ответом.

— Понятно. Интересное помешательство, вы не находите?

— Находим! — Степан вдруг передумал и решил тоже поучаствовать в переговорах. — Тут помню, а тут не помню это называется.

Турок продолжил говорить. Кто знает, что творится в голове у безумца? Отчего-то именно русские вызвали его гнев. Быть может, оттого, что он не любит их больше прочих. Но нет, посольства остальных европейских держав почти не пострадали, хотя побоище и погром в округе вышли знатными.

— Да стойте вы! — ухватил Степан Пушкина за плечо, видя, что тот готов броситься на визиря, — он ведь тупо не понимает.

— А? Что? — немного опомнился Александр.

— Это для нас выглядит…кхм… что только прибить и будь что будет. А им ничего. Вы поймите, Сергеевич, в их представлении ценность только мы имеем. Следовательно и наш взгляд сходен. Главные целы? Целы, ну и прекрасно. Прочие — мелочь, можно не считать. А буйство ваше, хорошо если как попытку себе цену набить будет вопринято.

— И вообще! — обратился Степан ко всем разом. — Давайте разбираться. Где Хозрев-паша? Где молодой султан? Вы красно говорили, — кивнул он толмачу, — но я тоже недопонял. Какова диспозиция, черт побери?! И о ключах от города, ещё раз поподробнее, пожалуйста. И я хочу выпить.

Когда Рауф-паша удалился с гордо поднятой головой и мелко семеня ногами, Степан со вздохом облегчения добрался до вина.

— Налей и мне. — попросил Пушкин, вытирая батистовым платком пот со лба.

— И мне.

— Что, без бутылки не разобраться? — пришурился хитро Степан. — А знаете, господа, я ещё больше разочарован.

— Чем, позвольте полюбопытствовать?

— Всё тем же, Пётр Романович. Востоком. Где загадочность, покрывало таинственности? Нет, пожалуй, что покрывало и есть. Но что скрывается под ним? Коровье вымя, простите за мой французский. Все как у нас в деревне! — сокрушенно покачал головой добровольный виночерпий.

— Ну уж! — рассмеялся Безобразов. Напряжение начало отпускать и его.

— Ей-богу. Восток то, восток сё. Восток — дело тонкое. И что я вижу? Примитив.

— Вы думали попасть в сказку? Впрочем, о чём я. Замечу только, что раньше подобные жалобы вы изъявляли в состоянии менее трезвом.

— Зря смеётесь, — серьёзно ответил Степан и внезапно для самого себя пропел:

— Турецкая ночь, волшебный восток. Здесь чары и месть, отвага и месть, дворцы и песок!

Безобразов зааплодировал.

— Браво! Жду не дождусь продолжения. Начало неплохое. А ваше разочарование, оно обыкновенное. Если не лукавите, граф.

— Все это прекрасно, господа, но что далее? — оборвал нервное веселье Пушкин.

— Далее, ваше превосходительство, наступит завтра.

— Я не склонен шутить. Вы понимаете в каком мы положении? Ладно нам ограничили свободу, что же! На войне как на войне. Но нам, а лучше сказать прямо — мне, навязывают роль куклы в бродячем театре. Петрушки на руке сказочника. Вы действительно считаете, что с подобным легко согласиться?

— Какие шутки, Александр Сергеевич. Турок — юла. Ванька-встанька. Если желаете, то могу высказать свое мнение.

— Говори.

— Турок наводит мосты. Яснее ясного. Пока мы здесь сидели…то есть сидим, там шла обыкновенная драка за власть. Почти как у нас. И вот победитель зашёл нас наведать.

— Вы критикуете Восток, но плохо понимаете его. — возразил Безобразов. — Победитель ни в какой мере не ползал бы тут на коленях. Он бы желал, чтобы ползали перед ним. Тем более сам визирь. Если он тоже не лукавит, конечно, о своём статусе.

— Победители бывают разные, — поколебался Степан, — но прочие турки ничего и не видели, кроме толмача. А с ними здесь разговор короткий в случае чего.

— Продолжай.

— Так вот. Здесь всякий человек — торгаш. И этот Рауф не исключение. Как он вошёл, припомните. Родной человек, можно подумать. Ключи от города вам на блюдце, гости драгоценные. Прямо сейчас, сию минуту, вот только… только не сейчас. А, например, завтра. Приём обыкновенный, известный. Оглушить сперва, дабы поплыл покупатель, а после втюхать ему на рупь пятаков. Ну а завтра выяснится что-нибудь еще.

— Ясное дело что! — опрокинул в себя содержимое бокала Безобразов.

— Поясните, Пётр Романович.

— Чего думать? Он пусть Великий визирь, поверим. Но не султан. Завтра оно и выяснится, что жалует псарь, да не жалует царь. Ахахаха.

— Что же ему было нужно?

— Оценить нашу готовность к сотрудничеству. В турецком понимании — насколько мы размякли и готовы уступать. В этом плане, Александр Сергеевич, ваша решимость пришлась очень кстати. А вот его сиятельство напрасно полез.

— Что мы должны уступить?

— Как минимум, снять с них, с визиря и султана вину за произошедшее. В глазах государя. Более того — оказать поддержку в борьбе с мятежником, который воплощение зла и хочет посадить на трон другого царевича. Всё просто.

— Тогда к чему эти слова про ключи?

— О, здесь несколько вариантов. — снова вщял слово Степан. — Во-первых, ослепить вас отрывающимися перспективами. Вообразите — вы становитесь формальным комендантом, или как это здесь называется, города. Сил у нас нет, если только не подойдёт эскадра, о чем нам ничего неизвестно. Почёт, тем не менее, огромный, и для турок ничего не стоящий в реальности. Во-вторых, всё-таки отвести от себя обвинения в разыгравшейся трагедии. Повинную голову меч не счёт, нечто подобное. Официальная власть ни при чем, кругом виноват сошедший с ума Хозрев-паша.

— Вы склонны недооценивать формальности, ваше сиятельство. Это не только унизительно, это прямо ставит почти в вассальную зависимость от России, если все так как говорите. Сюзерен и господин тот кто защищает, испокон веков так было.

— Возможно. Но ещё это ставит нас в несколько щекотливое положение относительно прочих европейцев, особенно лучших друзей с берегов Сены и Темзы. Подозреваю, что на это расчёт тоже. Они хотят прикрыться нами как щитом. При необходимости — использовать как меч. А потом выбросить за ненадобностью словно ветошь.

— Да вы стратег, ваше сиятельство! — восхитился Безобразов. — Фемистокл. Перикл. Быть может, вы правы. Быть может, нет. Скоро узнаем. Но знаете, что самое смешное? Что цели своей хитрый осман добился. Вот мы сидим и рассуждаем как будем карать или миловать первых людей огромной, что ни говори, империи. Но оглянись, граф, что вы видите?

Степан вдруг покраснел. Он понял.

— Да-да, ваше премудрое сиятельство. Нас даже не выпустили из тюрьмы! — и вечный гусар расхохотался. Степан невольно улыбнулся.

— Я добавлю ещё кое-что, — произнёс Пушкин. — То, чего вы не заметили. Будь все так как описал Рауф, мы бы уже кормили воронов. Как минимум — гнили в кандалах. Вам не приходило в голову, что все наше злоключение имеет к пресловутому Хозреву отношение весьма условное?

— Вы хотите сказать…? — как-то сразу протрезвел Безобразов.

— Именно так, Пётр Романович. Я готов голову положить на отсечение, что всё это задумка самого Рауфа. Оттого мне и хочется сотворить с ним нечто ужасное. Не по-христиански.

Степан задумался. С этой стороны он ещё не смотрел.

Внезапно до слуха наших друзей донесся громкий и слитный звук, который трудно было спутать с каким бы то ни было.

— Что это? — машинально спросил Степан, сам прекрасно зная ответ.

— Это? Это пушки, ваше сиятельство.

— Пушки.

— Они самые. Чему я несказанно рад, господа. Хороший такой залп, слитный. Скорее всего, флотские.

— Вы уверены?

— Вполне. Кто ещё может так жахнуть? Мы, то есть войска сухопутные, стреляем иначе. И это хорошо! А то надоело всё. Говорим, говорим, голова болит. Коли, руби! Это по-нашему. Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс! Другое дело.

— Да с чего вы взяли, Пётр, что это наши, а не турки между собой?

— Ни с чего не взял, ваше сиятельство. Предчувствие, если хотите. Засиделись мы, пришло время действия. Вот и прсмотрим кому город достанется, а кому ключи… в одно место. Мне тоже Рауф не нравится. Посему — я отдыхать, чего и вам советую. Утро вечера мудренее.

Закончив таким неожиданным образом свою мысль, Безобразов демонстративно потянулся, допил одним духом вино и отправился спать.