Война

Глава 16 Степан. POV

— Всё дурака валяете, ваше сиятельство? — поинтересовался Безобразов, глядя на мои глубокомысленные вырезания государств с карты Европы.

— Его сиятельство не дурака валяет, его сиятельство сосредотачивается. — ответил я неисправимому гусару. Кстати, в где сейчас бывший лицеист Горчаков? В Вене сидит, если не ошибаюсь. Уму-разуму у Меттерниха набирается. Жаль, парень толковый, но таких учителей — за…хвост, да в музей.

— Сосредотачиваетесь? Признаюсь, немного пугает. Что-то задумали?

— Нет, Пётр Романович, скорее обдумываю, чем задумываю. Прокручиваю в голове всё чему был свидетелем в последний год. Что со мной было, с другими, да вообще со всеми.

— Любопытно. И каков ваш подход — философский или материальный?

— И то и другое, Пётр Романович. То и другое.

— Не поделитесь соображениями, ваше сиятельство?

— А вам, Пётр Романович, зачем?

— Не вы один скучаете. Что-то грядёт, я чувствую. Но пока — скука. Полуденный зной в предверии грозы. Вы так не считаете?

— Считать так — дело немудреное. Войска стоят уже у придунайских княжеств. Не для красоты, наверное.

— Не соглашусь. Войскам полезно прогуляться, это они на квартирах без дела стоят, хоть какая-то польза. Англичане воду мутят, как обычно. Вот государь и мыслит охладить, только и всего.

— Мне бы вашу уверенность.

— А с кем здесь воевать? — зевнул Безобразов. — С султаном у нас мир и союз. С Австрияками? Ещё больший абсурд. Прочие далеко. Хотя, мы можем подойти поближе.

— Что вы имеете в виду, Пётр Романович?

— Так все понятно. — гусар посмотрел с удивлением как могут быть непонятны настолько простые вещи. Можно записать себе в плюс. — Англичане выбили для себя преференции. Государь тоже хочет. Но даже дай их падишах, ерунда выйдет. Вспомните, на чем основан был последний мирный договор?

— Напомните, Пётр Романович.

— На военной помощи. Император помог султану, выручил. И ещё раз поможет, если понадобится. А может и попросить, чтобы понадобилось? Понимаете?

— Теперь понимаю. Продолжить конфликт?

— Да. Можно помочь султану надавать по шее египтянам.

— Хм.

— Не удивлюсь совершенно, граф.

— Турки и наши на одной стороне в баталии?

— Бывало и такое.

С Петром наши отношения за последнее время наладились. Иллюзий я не питал, он только приспособился, не более. Осознал, что выведение меня на чистую воду — задача сложнее, чем казалось. Отступил, закурил трубочку и копил информацию. Знал бы гусар, что самого меня тревожат вопросы сходные. Кто я здесь и для чего? Ответов не было, так что и мне пришлось задуматься.

Жаловаться не приходилось, да и не люблю я это дело. Многое удавалось. Только что толку? Часто приходила на ум фраза, что человек получает то, что желает, но не так как себе представляет, отчего злится и раздражается. Я не злился, но что делать — не понимал.

Сравнение с бабочкой Брэдбери менялось на сравнение с камешком брошенным в воду. Вот он плюхнулся, привнес возмущение, нарушил гладь поверхности. А дальше что? Углубился в воду, а она за ним взяла и затянулась. Прошло несколько кругов, на том всё и успокоилось. Вновь тишь да гладь?

Человек — существо социальное, мусолил я в сотый раз эту тему, проживает в коллективе, социуме. Это и есть вода. Попадает нечто нестандартное, из другого мира, думает как всё скорректирует, если не изменит, а в итоге социум встраивает его в себя. Или уничтожает. Я пока что жив, значит не отторгли. Изучили, взвесили, поставили в общий ряд. Разве не так? Разве все мои «успехи» не обусловлены главным образом тем, что мне подыскали место? Нет, никаких тайных собраний людей в масках, а само собой? Вот он я, Степан сын Афанасиевич, крестьянин крепостной повинности у словного рода Пушкиных, года не прошло — дворянство и помощник представителя все того же рода. Так изменилось что-то или нет? Стоит ли переоценивать всё это? Любой крестьянин освоивший грамоту и способный её применить уже получал место отличное от неграмотных. А если он в торговле ловок — тем более. Тогда забудь о сохе, торгуй. Ремеслу выучился — им занимайся, нечего тебе за волами ходить. Богач — может выкупиться (если зависимый) и записаться в купцы, а это уже иное сословие. И в нем немало таких. Дворянство получить — редкость, но и такое бывало без всяких внешних бонусов от «попаданчества». Через армию ту же, выслуживались в офицеры и вот оно. Не дворянство даёт чин, но чин даёт дворянство. Мой случай исключительный, признаю, но не абсолютно исключительный. Бывало и такое, бывало, от Петра Великого уж точно. Те же Демидовы и ещё с десяток-другой всем известных фамилий. Без каких-либо «плюшек» пробивались мужики. Без плюшек извне, следует уточнить. Главное здесь, чтобы люди более высоких страт заметили, что есть вот некий Лука Иваныч, как-то не подходит он для роли овец пасти, но для роли с иностранцами торговать в Амстердаме и Лондоне — очень даже. Гладь, и вот Лукьян Иванович купец первогильдейский, с медалью, человек уважаемый, пузо на сажень вперёд. Сам-то он считает, что лично всего добился, и это правда. Но не вся. Ещё его социум аккуратно поставил на подходящее место, вот этого Лука не понимает обыкновенно. Поймёт когда заиграется, в безграничность свою поверит. Тогда изумится кандалам на руках, с чего это вдруг такое? Подумаешь, сапог с подошвой из картона в войско поставил, за это кандалы? Мзды мало дал, решит Иваныч, и будет снова прав и снова не во всём.

Аналогично и со мной, только хуже. Место мне определили, даже с перебором. Значит — ожидается соответствие и польза для общества. Общества образца первой половины 19 века. Что там при этом я себе воображаю — мало кому интересно. Что же это за общество? Чего хочет и к чему стремится? Обоющенно — быть лучше других, а если конкретнее? Тут я сразу упирался в очевиднейшие факты, что общество исключительно дворянское, и что верхушка этого дворянства совсем не горит желанием делиться своим положением. Рассуждения как все нехорошо и как хорошо в некоторых других странах, при более пристальном изучении, все оказываются желанием упрочить собственное положение за счёт ослабления кого-то ещё. Отмена крепостного права должна была подорвать возможности и влияние императорской фамилии, усилив положение крупнейших землевладельцев. Как? Очень просто — через обвальное разорение мелких помещиков, и так без соли щи хлебавших. Поскольку в среде дворянской бедноты наиболее выпукло проявлялась негуманность, чтобы не сказать дикость крепостной зависимости, то выглядела мысль весьма благородно.

Моё послезнание одной рукой давало бонусы к пониманию раскладов, а другой рукой давило вопросами, ответов на которые найти не представлялось возможным без сознательного сужения взглядов на будущее. Ради кого стараться? Какого варианта будущего?

Послышался звон сабель и смех. Ржевуский от безделья взялся учить казаков «правильному фехтованию», к большому удовольствию последних. Пан полковник ругался и требовал от них иначе держать саблю, иначе ставить ноги, иначе рубить. Казаки старались. Потешаясь над поляком, они просили снова и снова показать им, неразумным, как нужно всё делать, дабы «голову не стерять». Благодарили за науку. Безобразов вздыхал, глядя на эти экзерсисы, но мне казалось, что раз и полковник и казаки довольны, то почему нет? Нашли взаимное развлечение, обе стороны считают друг друга простофилями, всем хорошо.

Чем моё положение отличалось от положения пана полковника? Те же детские игры. Сперва всё представлялось проще. Есть некто Пушкин, чья жизнь оборвалась трагично и преждевременно (так писали в школьном учебнике и более серьезных трудах), что, вероятно, неправильно. От чего так вышло? Был ряд причин и совпадений. Хорошо — проведено вмешательство и изменение. В этой реальности повторение той ситуации невозможно. И что с того? Зато возможна любая другая, по итогам которой тот же Пушкин запросто не доживёт даже до 1837 года, без всяких Дантесов.

При более широком взгляде, то есть на страну целиком, выходило очень похоже. С чего мне знать, что изменение будущего непременно сыграет в плюс, но не умножит минус?

— Так всё-таки, о чем задумались, ваше сиятельство? — допытывал Пётр Романович.

— О том, что мне стоит поменьше философствовать.

— Разве вы философствуете?

— Увы.

— Да, это опасное занятие, граф. Помню как был у нас в полку, тогда я еще в егерях служил, философ. Все понять стремился как пуля свою жертву выбирает. Раз попала — стало быть, человек невезуч. В счастливого не попадёт, а попадёт если, то не насмерть. Тогда ордена, чины, слава и почёт. Но вот какая штука, Степан, смущало его то, что человек бывает сперва везуч, очень везуч, а потом невезуч. Десять, двадцать боёв — пара царапин и вся грудь в крестах. Баловень фортуны, ясное дело. А в двадцать первый раз — голова с плеч. Отчего так, что изменилось? Почему удача отвернулась от своего любимца? Главное — как вовремя сообразить, что пора поберечься?

— Он смог найти ответ на свой вопрос, Пётр?

— Конечно. Долго он думал, но решил наконец, что сие следует проверять женщинами.

— В этом есть логика, согласитесь, ведь Фортуна женского пола божество.

— Именно так. Вот он и волочился за каждой юбкой. Удачу пытал. Считал, что пока везёт с дамами, значит она на его стороне. Оттого шёл в бой совершенно уверенный, что ничего не случится.

— Интересно. Догадываюсь, что жизнь опровергла стройность подобной логики?

— Как посмотреть. В один прекрасный день он обнаружил некое неудобство, оказавшееся дурной болезнью. Представляете?

— Да уж, Пётр Романович, это очевидное доказательство ветрености Фортуны.

— Он решил совершенно также и застрелился. Жалко. Весёлый был человек. По счастью, в тот же день случилась стычка с французами, его вписали в списки погибших в бою, хотя наш полковой батюшка протестовал.

— Какой вывод вы сделали из этой поучительной истории, Пётр Романович? — спросил я, отсмеявшись.

— Не нужно много философствовать, ваше сиятельство. Только и всего.

— Гм. Вы сторонник упрощения взглядов на жизнь?

— Всё хорошо в меру. Не забей он себе голову нелепыми рассуждениями, не пришлось бы лгать о его кончине. Может, он бы погиб в том бою на самом деле? Кто знает.

— Но разве рассуждения, что кажутся порою пространными, не помогают дополнить бытие неким смыслом, даже выдуманным, тем самым служа десертом к общему блюду?

— Мера, Степан Юльевич, мера, — повторил Безобразов, — как десерт хорошо. Но он не может и не должен заменять собой самое блюдо, вы не находите? Вы сами начали с того, что нужно поменьше философии, я лишь согласился.

Пришлось признать правоту гусара.

— Вот, полюбуйтесь, — зевнул Пётр, — на что это похоже?

— О чем вы?

— О топоте. Его высокопревосходительство бегут-с. А ему неположено.

— Вот вы где! — воскликнул Пушкин, выбежав к нам во внутренний дворик. — Пётр Романович, тут такое дело… Степан, зачем ты изрезал карту?

— Скучно, Александр Сергеевич.

— О, чувствую, — поморщился поэт подходя ближе, — опять пил это болгарское пойло?

— Оно помогает мне думать.

— Охотно верю. Но сейчас нужно быть трезвыми. Жду вас у себя через час.

Через час, по мнению Пушкина, означало явиться сразу, если вы не горите желанием довести его до кипения.

— Вы получили пренеприятнейшее известие, Александр Сергеевич? — спросил я едва усевшись.

— Получил. Но вы должны пообещать, господа, что всё сказанное здесь и сейчас не покинет стен кабинета. До поры. Его величество султан умирает.

Оглядев нас, поэт нахмурился отсутствию видимой реакции на столь потрясающее известие. Интересно, чего он ожидал? Безобразов спокойно принял к сведению, я размышлял о том, что все мы умираем каждый день понемногу, а пан Ржевуский преданно пучил глаза. После его приключений, когда пришлось давать взятки направо и налево (как оказалось — зря, всё дело спустили на тормозах сами турки, назначив виновниками беспорядков каких-то греческих торговцев оливками), полковник не пересекал границ посольства. Так распорядился «генерал», и новое приказание пан исполнял с привычной ответственностью.

— Султан умирает! — повторил Пушкин.

— Вам это известно совершенно точно?

— Да, Пётр Романович. Известие от… лица сведущего.

— Каковы наши действия после выражения соболезнований, Александр Сергеевич?

— Да не знаю я! — Пушкин охватил голову руками.

— Султан умер, да здравствует султан. Да живёт он вечно, то есть, так правильнее. Что с того? Человек смертен. Кто там наследует? — поддержал я как мог беседу.

— В том и дело, Степан. Наследник совсем мальчишка. Значит править будет не он.

— Логично. Негоже дитяте мужам указывать. А кто станет регентом? Вообще, как всё устроено у турок для таких случаях?

— Будет драка за власть, это коню понятно. — неодобрительно заметил Безобразов. — Формально правит мальчик, а на деле… Ваш источник не указал своих главных конкурентов?

— Указал, это… Пётр Романович!! — возмутился наш начальник.

— Я ничего не говорил и никого не называл, прошу отметить. Но, согласитесь, догадаться кто ваш источник не так сложно. Даже его сиятельство сообразит.

— И-го-го.

— Степан!

— Я только подтвердил столь лестную характеристику, Александр Сергеевич. Так что вам сказал визирь? Кого эта жадная бездонная бочка видит своим конкурентом?

— Хозрев-пашу.

— Мои соболезнования визирю. Плакать, впрочем, не стану. Не взыщите.

— Вы думаете, Пётр Романович?

— Уверен. Слово против сабли. Визирь обречён. У Хозрева в руках и войско и флот. Везде его люди.

— У визиря казна. То есть у султана, но мальчик не сможет противостоять такому человеку и будет опутан как муха паутиной.

— «Всё возьму», — сказал булат, — как написал один стихотворец. Что толку от денег когда у шеи ятаган?

— Вы сегодня олицетворяете собою любезность, граф, — решил уязвить меня Пушкин таким обращением, — но правда в твоих словах есть. Визирь боится, очень боится. Однако, дал понять, что сдаваться не думает.

— Ещё бы. Кто ему позволит. И что же, этот образцовый государственный муж наверняка посетил не только вас, Александр Сергеевич? Сколько посольств он обошёл, интересно. Чего он хочет от нас, от презренных гяуров?

— Помощи.

— Каким образом?

— Денег. — Пушкин улыбнулся.

— Что⁇! — не сдержал я праведного возмущения, едва не свалившись со стула от неловкости. — Этот боров хочет денег? А рожа не треснет?!

— Степан!

— Ваше сиятельство!

— Простите, господа, и не кричите. Поймите моё негодование. Жизнь висит на нитке, а… безнадежный человек. Моё предложение — денег не давать, нехай останется без головы.

— Тут дело непростое, Степан.

— Ничего сложного, когда умеючи. Хотя шея толстая, согласен.

— Я о другом. Хозрев-паша имеет связи с англичанами, и довольно плотные. Успех капудан-паши повернёт всю политику Порты в крайне дурную для нас сторону.

— Гм.

— Более того, в его союниках министр иностранных дел. Тот вовсе открыто выступает за союз с Англией.

— Если так, то и деньги не помогут. — резонно заметил Безобразов. — Когда им надо, островитяне выложат любые суммы. Кстати, на что визирю деньги?

— Не ему, я не так выразился. На дары. Визирь умен, он нашёл слабое место нового султана.

— Мать? — отозвался проницательный Безобразов.

— Верно. Валиде-султан его последняя надежда. Он хочет, чтобы дары ей (и молодому падишаху, разумеется) были роскошны. От имени великой державы, России. Таким образом, он надеется представить всё как личную заслугу. Опуская подробности, визирь обещает подать себя как верного сторонника нашей партии. Русской.

Я зажал себе ладонями рот во избежание комментариев. Поэт такой поэт. Русская партия в Оттоманской Порте, во главе с Великим визирем. А потом эти люди говорят, что у меня богатое воображение.

— Кстати, я недопонял, Александр Сергеевич. Султан ведь ещё жив? Который умирает?

— Пока да.

— Тогда всё это несерьёзно. Умирать человек может годами. Иногда десятилетиями. Напишите государю, пока есть время.

— Граф прав, — поддержал Безобразов, — напишите. Так мол и так.

При упоминании нашего государя, пан полковник принял вид столь мужественный, что Пушкин закашлялся.

— Само собою. Но нам следует быть готовыми. Потому, Степан сын Юльевич, тебе важное поручение.

— Какое?

Пушкин поднялся, подошёл ко мне и прошептал его на ухо.

— Я?!

— Ну а кто ещё? — посмотрел поэт ласково.