Война

Глава 15 В которой Пушкин получает подкрепление

— Разрешите представиться, ваше высокопревосходительство. Флигель-адъютант Его Императорского Величества полковник кавалерии граф Ржевуский, Адам Адамович, по приказанию Его Императорского Величества прибыл в ваше распоряжение.

Пушкин с любопытством осмотрел стоявшего перед ним навытяжку человека. Что тот был поляк не вызывало сомнений, даже если бы Александр его не знал. Только поляк мог подкрутить усы до такой степени и только поляк мог представиться не просто полковником, но полковником кавалерии.

— Рад, очень рад видеть вас здесь, Адам Адамович, — с неловкостью отозвался Александр, — очень, очень рад.

Пушкин впервые с момента обретения «генеральства» столкнулся со столь чётким и, не побоимся этих слов, ответственным чинопочитанием направленным на его особу. Полковник буквально ел «превосходительство» глазами, стоял с идеальной выправкой, и с виду даже не дышал.

«Да, с этим, кажется, Вась-вась не получится.» — подумал поэт, не зная как не усугубить неловкость положения. Адама Адамовича он знал, как знал любой светский человек в Петербурге.

Сын генерала и сенатора, Адам являл собою эталонный образец человека, которых люди менее организованные именовали «карьеристами шпаги», а люди менее щепетильные — «служаками». Твёрдо решивший стать генералом, Адам не интересовался более ничем. Нет-нет, он не был «солдафоном», до подобных обвинений могли дойти лишь люди вовсе неосторожные, но некоторую иронию в свой адрес пан Ржевуский отчего-то вызывал.

Верой и правдой служа императорам, он к тридцати годам дожил до высокого звания гвардейского ротмистра, что было неплохо само по себе, после чего судьба улыбнулась ему более щедро.

Узнав, что из всех равных ему по званию и производству гвардейских офицеров только он не женат, Адам озаботился поиском подходящей супруги. Ко всеобщему удивлению, вопрос решился быстро и не совсем ожидаемым образом. Рассудив с присущим ему рациональным мышлением, что наилучшим вариантом станет женщина с положением, красавец гусар сумел повести под венец госпожу Жеребцову, недавно овдовевшую и старше его на тринадцать лет. Выбор казался удачен со всех сторон. Супруга была очень богата, обладала огромными связями по наследству от покойного мужа (потомственного масона из древнего рода черниговских бояр), а главное, выдавшая дочь за любимца императора графа Орлова.

По сопутствующим подобным бракам совпадениям, карьера ротмистра значительно ускорилась. Он почти сразу был обласкан императором, флигель-адьютантом которого стал, и быстро скакнул в полковники.

Государю поляк нравился, не в последнюю очередь от того, что тот не выказал и тени сомнения во время Польского восстания. Адам рубил направо и налево, видя перед собой не соотечественников, а преграду, преодолев которую он станет ближе к заветному генеральству.

Пушкин сам не знал почему, но полковник ему тоже импонировал. Расспросив как дела в Санкт-Петербурге, на что Адам отвечал точно так же, как отвечал на вопросы любого вышестоящего, Александр предложил тому отобедать.

Во время трапезы, Ржевуский выказывал подчёркнутое внимание к словам не только Пушкина, но и графа Литта, при практически полном игнорировании Безобразова.

— Не смущайте нашего нового коллегу, граф, — заметил поэт Степану, которого развеселила фамилия полковника, — это неучтиво, ведь в первый день любой новый товарищ — гость.

— Смутить Ржевс…то есть Ржевуского, Александр Сергеевич? Уверяю вас, это невозможно. Тем более, когда он граф.

— Спросите лучше, Александр Сергеевич, какова цель заключена в явлении столь храброго воина, — флегматично поинтересовался Безобразов, — вряд ли сам флигель-адьютант его величества не имеет вполне определённых указаний от государя.

— И то верно, — заметив, что поляк не думает отвечать, поддержал Пушкин, — есть ли у вас какое-то конкретное указание? Что-то, чему посольство должно оказать содействие?

В переданном полковником письме, в конверте с вензелями Николая, было пожелание, чтобы господин Ржевуский оказался достаточно полезем для миссии и более ничего. Пушкин решил, что главное должно быть сказано изустно.

— Его Императорское Величество направил мою скромную особу в качестве подкрепления, ваше превосходительство! — встав из-за стола, вытянувшись и щелкнув шпорами отчеканил полковник. — Государь император точно так и сказал.

— Да, без подкрепления нам туговато приходилось. — прокомментировал после обеда Безобразов. — Но теперь заживём.

Пушкин не был новичком в дипломатии. Как-никак, но он окончил Лицей, задумывавшийся как кузница кадров как раз по этому направлению. Отправленный в архив после учебы, Александр заскучал и временно сошёл с пути, решив, что в жизни есть вещи поинтереснее. Убедившись, что одними гонорарами с литературного творчества не прожить, во всяком случае с его аппетитами, он вернулся к службе, но не совсем так как думал. Талант сыграл с поэтом не самую добрую шутку, и Пушкин сам не вполне понял как оказался в той части департаментов, которые нигде не публиковали списки сотрудников, именовались отвлеченно-витевато и где даже глава направления не мог носить чин выше коллежского асессора. Жалование при этом было не совсем стандартным как для прочих чиновников необъятной империи, что намекало и вызывало кривотолки.

Раздражение вызывало всё. Как человек патриотичных взглядов, Александр считал работу дешифровального отдела нужной и необходимой. Как человек дворянского воспитания — не слишком достойной. Были места и похуже, в соседний «газетный» отдел, то есть занятый перлюстрацией «простых» писем, его нельзя было загнать даже угрозой каторги, но и имевшегося хватало для определённых душевных терзаний. Было в том что-то постыдное, что только частично оправдывалось соображениями частной дуэли с невидимыми (а иногда и видимыми на светских раутах) оппонентами и благом для общества.

Александр лукавил говоря, что направление в Константинополь было совсем неожиданным. Император любил порядок во всем, и если некто Пушкин никак не может оставаться в прежнем «положенном» звании, то и место должно стать другим. Предугадать было не сложно, так что поэт удивился больше тому «куда», чем самому факту.

Русский посол в Константинополе пребывал в положении близким к титулу «Вице-Король», только вместо обширных земель под управлением оказывался фактически один дворец. Но прочее казалось сходно.

Особенностью дипломатии в Османской империи являлось то, что турки редко утруждали себя ожиданием. Перед ними нельзя было отговориться необходимостью связаться со своим государем, султан мог потребовать ответа здесь и сейчас. Иначе какой же вы представитель своего падишаха? Если в Вене или Париже посол мог без обиняков сказать «я не знаю, но как только закончится этот бал, я непременно напишу государю и пусть его величество сам решает» ничем не рискуя, то на Востоке это уронило бы его в глазах принимающей стороны.

Плюсы, как и минусы такого положения дел, были очевидны. В случае удачи — получение особого статуса по негласной шкале важности дипломатов. В случае неудач — клеймо негодного, тоже не буквальное, но жгущее для конца дней.

Получив из Санкт-Петербурга выражение неудовольствия, Пушкин ощутил себя человеком которого ударили. Винить было некого, и Александр твердо вознамерился взять реванш. Внезапное известие о полном отмене пошлин для каких-либо английских товаров, показалось ему подходящим случаем.

Проведя два совещания, сперва с обоими своими секретарями, приходившимися друг другу двоюродными братьями, а после со скучающими Степаном и Петром, он принял решение действовать осторожно.

— Ну и напрасно, — зевнул граф Литта, — пришли бы прямо к султану, да громыхнули. Мы тоже хотим, нам тоже давай! Заупрямится его турецкое величество — оскорбление государя! Слово за слово, да… нас домой, там получите орден. Или сперва в тюрьму, потом домой и всё равно получите орден.

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!

— Вот видите, даже Флинт одобряет.

Мнение секретарей показалось Пушкину убедительнее, но деньги на подкуп сановников мог дать только Степан, просить которого казалось неудобным. Граф и без того тратился широко. От нечего делать его сиятельство увлёкся «портняжничеством», как окрестил свою заботу о внешнем виде посольского выезда. Какой-то грек продал ему двух белых коней и теперь он разыскивал ещё пару. Вид Пушкина, в мундире расшитым золотом и с белыми пуговицами, очень понравился его сиятельству, особенно треуголка.

Александр запросил аудиенцию и получил её. Пушкин выразил султану своё восхищение тем как его величество делает Порту прогрессивной державой.

— В нашей стране всяким почитается память первого императора, прорубившего для России окно в Европу. Вы, ваше величество, превзошли его, не ограничившись окном, а разломав целую стену.

Далее Пушкин заметил, что нет причин останавливаться на достигнутом и не сломать ещё парочку стен.

Султан отнёсся одобрительно к этой идее, но предложил не спешить, поскольку у российских купцов и так довольно привилегий.

Пушкин поскучнел и сухо высказал соображение, что преимущество оказываемое английскому народу может показаться унизительным для других, не менее славных народов.

Султан ничего не ответил, завершив аудиенуию.

— Это вы называете «осторожно»? — подивился Степан за ужином, когда Пушкин поведал о подробностях, — тогда что, по-вашему, значит неосторожно? Плюнуть падишаху на туфлю?

Тем не менее, идея добиться для российской торговли снятия пошлин крепко засела в голове Александра.

Прибытие «подкрепления» оживило жизнь посольства. Второй граф, по ироничному определению Безобразова, неотступно следовал за Пушкиным, в полной готовности исполнить наилучшим образом любое, самое отчаянное поручение.

— Интересно, если ему доверить чистку сапог, он справится? Как думаете, Пётр Романович?

— Тише вы, граф, с ума сошли? С такими вещами не шутят. При всей своей…настойчивости, назовём это так, пан Ржевуский первоклассный стрелок и фехтовальщик. На его месте многие вели бы себя не лучше.

— А что не так с его местом?

— В понимании Ржевуского, Александр Сергеевич любимец государя. Да иначе и быть не может, то всему свету ведомо. В Петербурге уж точно. Из лейтенантов в генералы за полгода — тут временами Екатерины попахивает. К такому счастью и не прикоснуться? Вот и старается.

— Мда уж. Нашёл бы Сергеевич применение ясновельможному пану поскорее.

Как ни странно, но применение нашлось. Пушкин сообразил, что представительный поляк может отлично заменить его во многих «пустых» делах, когда его присутствие не обязательно.

Почти каждое утро он с самым серьезным видом поручал его сиятельству нанести визит вежливости в какое-нибудь посольство, с соблюдением наивысшей формы бдительности.

— Вы сейчас словно образ самого императора! — говаривал (не без удовольствия) Пушкин полковнику. — От вас зависит как будут говорить о государе. Но спуску никому не давайте. Услышите какую хулу в адрес помазанника Божьего — немедля доложите.

Ржевуский уходил и возвращался с подробным рапортом, что поручение его превосходительства исполнено, должное впечатление произведено, хулы на государя не замечено.

Пушкин развлекался, Безобразов потешался, а Степан пророчил, что всё это плохо кончится.

— Вот вы все с детства образованные, а мудрости народной не верите.

— Вы о чём, граф?

— О том, что посылаете дурака богу молиться. Так он лоб расшибёт, вот увидите.

Степан как в воду глядел.

Одним прекрасным утром, граф Ржевуский отправился с очередным поручением, по исполнению которого вздумал посетить Великий Базар по каким-то своим надобностям. Там его фигура произвела неизгладимое впечатление, и продавец из табачной лавки отказался брать плату со столь великолепного «паши». Граф не понял в чем дело, роскольку его драгоман отвлёкся и «паша» на время оказался без переводчика. Не понимая, и думая, что эмоциональный торговец что-то лопочет о цене, Ржевуский щедрым жестом бросил золотой. Торговец оскорбился. На выходе с рынка к графу подошёл местный чиновник в сопровождении стражников.

Турок поинтересовался, действительно ли господин подал милостыню торговцу, как тот утверждает и показал монету.

Ржевуский отвечал, что дал эту монету в уплату за взятый табак и не понимает в чем дело.

Дело в том, объяснил турок, что раздача милостыни иностранцами в Константинополе запрещена. Падишах сам способен позаботиттся о своих подданных, если же кому непременно хочется раздавать беднякам деньги, он может делать это в своей стране. Табак был предложен бесплатно, чему есть множество свидетелей, следовательно, монета не может считаться платой. Зачем же тогда господин её бросил? Это милостыня. Штраф за нарушение правила составляет…

Ржевуский понял, что его дурят, и, чтобы припугнуть, представился официально.

Турок обрадовался. Это меняет дело, сообщил он графу, и в худшую сторону. Раздача милостыни послами иностранных государей не просто запрещена, но запрещена категорически. К своему огромному сожалению, он вынужден задержать господина и препроводить его в одно место, где тот сможет дать любые объяснения его начальству.

Возражения и указания на дипломатический иммунитет не оказали на турка ни малейшего впечатления.

Помятуя, что он есть персона представляющая государя, пан Ржевуский не мог допустить собственного задержания и оказал сопротивление, сразу переросшее в безобразную драку. Полковник отличался недюжинной силой, расшвыряв первых схвативших его стражей османского правопорядка, граф обнажил саблю и пообещал зарубить любого кто посмеет покушаться на его особу.

Турок сперва опешил, но кровь взыграла и в нем. Граф успел нанести несколько ранений стражникам, прежде чем те смяли его сиятельство числом. Неизвестно чем бы кончилось дело, но подоспела помощь в лице двух или трех европейских дворян, оказавшихся неподалёку. Они отбили изрядно помятого полковника у стражей и потребовали объяснений. С противоположной стороны кто-то бросил клич, что неверные избивают невинных мусульман, что разом превратилось в жаждавшую мести и крови толпу из тех же торговцев. Полетели камни, и, удивительное дело, где-то поодаль что-то загорелось, ибо что за потасовка без огня? Полетели камни, европейцам, число которых тоже выросло уже за десяток, пришлось отступить и барикадироваться чем только можно.

Когда Ржевуский появился в посольстве, вид его вызвал к жизни немую сцену достойную Гоголя.

— Что я говорил? — закатил глаза к ярко-синему небу Степан.

— Что с вами, граф?! — воскликнули одновременно Пушкин и Безобразов.

Граф доложил его превосходительству, что он исполнил поручение (в наилучшем виде), после чего заметил какие-то беспорядки проходя мимо Базара, на котором произошло определённое взимонепонимание между торговцами.

— Но как пострадали вы? Вам нужен врач, Адам Адамович!

Ржевуский отвечал в том духе, что пострадал случайно, нечаяно оказавшись близко к эпицентру событий, но покинул его так скоро, насколько мог. Надо признать — увидев, что дело дрянь, но чести его императора ничего не грозит, граф улизнул с места побоища почти незаметно.

Пушкин покачал головой и приказал удвоить караул у ворот, а то мало ли что там произойдёт в городе. Чем может обернуться погром, если до такого дойдет, он теперь представлял себе очень хорошо.

Погрома не случилось, власти смогли относительно быстро подавить беспорядок, хотя ночь прошла неспокойно, но на утро в ворота посольства постучался сам Великий визирь.