Война

Глава 23 В Семибашенном замке. Часть первая

Лишение свободы всегда скука. Быть может, оттого люди скучать не склонные, с трудом выдерживают подобного рода ограничения. Дни шли за днями, подходила к концу первая неделя, но в положении наших друзей менялось немногое.

— Вы ведь образованные люди! Способны посмотреть на всё иначе, под другим углом. Нет, я не говорю о том, что человека внутренне свободного нельзя лишить чувства свободы в принципе, хоть заковывай в кандалы, нет! Взгляните политически. По всей Европе идёт бурление и… — Степан прикусил язык, едва не выдав фразу «двигаются тектонические плиты геополитики», показавшуюся малость не ко времени. Следом на прикушенный язык просилось «сдавайте деньги на новые барабаны для войска, кто сколько может» и пришлось кашлять.

— Бурление и водовороты, воронки втягивающие в себя целые страны. — кое-как склеил мысль сын Помпеевич. — Тогда как мы благополучно лишены счастья бегать с выпученными глазами, грозя всем принять горячее участие во всех событиях. Нам выпал шанс глядеть со стороны сохраняя голову ясной. В этом некий парадокс, не находите?

Степан обращался больше к Пушкину, как патентованному другу парадоксов, ибо Безобразов как слушатель на все попытки увлечь его абстрактной логикой, реагировал недостаточно благодарно. Только когда молодой граф в порыве вдохновения сравнил их положение с Ноевым ковчегом, пережившим любые бури, гусар закрыл лицо руками.

— Подумаешь, что нет известий. У Ноя тоже было туго с информацией первое время. Так и у нас. На маленьком плоту… кстати, напомните мне, господа, после тоже поделиться поэтическим даром!

Пушкин почти все время молчал и много писал, ни с кем не делясь, что именно. Степан нечаянно поглядел и радостно заулыбался. Поэт увлёкся прозой на тему их пребывания в Турции, что обрадовало графа. «Творит» — шепнул он хмурому надворному советнику. Когда закончилась бумага, надзиратели принесли новые стопы по первому требованию. Попыток отобрать исписанные листы не предпринимались. Казалось, что туркам вообще всё равно чем заняты их пленники.

Степан развлекался. Ежедневно он тратил двадцать или тридцать золотых на приходящие в его голову идеи связанные с обустройством помещений. Новая мебель, подсвечники, ткани для обивки стен. Посуду с личными вензелями графа Литта пришлось ждать несколько суток, но и она была доставлена. Никто не покушался на его средства, ни коллеги по заключению, что было объяснимо их гордостью, ни тюремщики, что нельзя было объяснить ничем кроме самых строжайших указаний.

Раз только Пушкин спросил нельзя ли передать через басурман столь покладистых, что только диву даваться, весточку в посольство. Да и оттуда неплохо было бы узнать о положении дел.

— Увы, Александр Сергеевич, увы! Эти османы здесь сущие Церберы. Всякие мелочи — сколько угодно. Но вот такое… Представьте себе, отказались моего попугая доставить, хотя я сотню гиней предлагал. Скучаю без этого матершинника. Нет, нельзя и всё тут. Удивительные люди, даже зауважал. Таким можно доверить ночью склад охранять. Иногда.

— Лучше бы в кандалы заковали, ей-богу! — не выдержав, горячился Безобразов. — Тогда мыслей сбежать было бы меньше.

— А у вас они есть?

— Разумных нет, но перестать думать о побеге я не в состоянии. Простите за откровенность, ваше тюремное сиятельство.

Степан виновато вздохнул, но сразу добавил к раскаянию зевок, едва не вывихнув себе челюсть. Бывший гусар разъярился.

— Хоть вы его растормошите, Александр Сергеевич! Уязвите его! Ведь всё как с гуся вода, ей-богу! Эта улыбочка всезнания, признаюсь, раздражает неимоверно. На меня наш граф плевать хотел, то мне ясно. Но к вам он немного прислушивается. По старой памяти, вероятно. Той что пониже спины.

Степан рассмеялся.

— Ваше ехидство, Пётр Романович, имеет в своём корне чувство голода, простите за банальность. Под сим я подразумеваю голод умственный, голод деятельности, голод событий. Это ясно как божий день. Поверьте, я с радостью утешил бы вас предоставив желаемое, но вот сию минуту не могу. После — непременно. А пока повторю, что говорил и ранее: наберитесь терпения, наберитесь терпения, терпения наберитесь… От нас с вами все равно зависит сейчас немногое. Ждите. Нагуливайте аппетит.

— Чего именно ждать, не соблаговолите просветить в конце концов? Без запутывающих намёков?

— Все проходит, дорогой Пётр Романович, и это пройдёт. Я лично испытываю голод куда более естественного и приземленного свойства, жду ужина. Знаете, я заказал рябчиков с ананасами и белых грибов. Ностальгия-с. Боюсь, что не справятся поклонники Магомета с заказом, а именно с грибами. Придётся давиться чем есть.

— Вы снова не ответили на мой вопрос, граф. Говоря откровенно, это невежливо.

— Вы ошибаетесь, я вам ответил уже и не раз. Но вы не услышали, только и всего. Повторить мне не сложно, Пётр Романович, я ожидаю ужина. Быть может, обеда. Возможно, завтрака.

Глаза бывшего гусара сузились и что-то нехорошее загорелось в них. Степан, однако, продолжал соблюдать спокойствие олимпийца, да и Пётр знал его уже достаточно хорошо, чтобы совсем не заметить намёка.

— Пусть будет так, тем более, что выбор у меня невелик, как вы верно изволили заметить. Подождём ужина. Знаете правило военных и чиновников — когда не понимаете, то понимайте буквально. Именно так я и сделаю, ваше сиятельство. Но берегитесь, предупреждаю вас, берегитесь если тот ужин не придётся по вкусу!

— Я понимаю вас вполне. И мне не весело, но я терплю. Перемен требуют наши сердца, — улыбнулся Степан, — они настанут непременно. Быть может, очень скоро.

Граф словно в воду глядел. На следующее утро положение пленников изменилось к худшему. Безмятежность тюремщиков испарилась, сменившись агрессией. Словно опомнившись, турки устроили обыск и перевернули все верх дном, как будто впервые ворвались в чей-то дом. Вынесли и отобрали всё что можно.

— Видите, Пётр Романович, — грустно заметил Степан, оглядывая итоги погрома, — человек нередко получает то, что хочет, но не так как желает. Волки сбросили овечьи шкурки и… вы знаете сказку про трех поросят?

— Эта глубокая философская мысль, граф, предположу, что она не ваша. Сказку не знаю. — Безобразов оживился и выглядел даже довольным.

— Где мне. Слыхал от кого-то в одной ресторации. Человек заказал вина заморского для улучшения настроения, и оно вправду улучшилось, но сверх ожидаемого, что привело в полное изумление не только его, но и окружающих.

— Довольно болтать попусту, — поморщился Пушкин, — скажите лучше, что вы по этому поводу думаете.

Поэт был бледен, что означало признак с трудом подавляемого бешенства. Как и прочие, он перенёс «варварство» стоически внешне, сочтя нужным подчиняться, но не удостаивать врагов словами сверх минимума.

— Мне придётся ходить как чучело, — печалился Степан, — всю одежду распороли почти. Вот, полюбуйтесь. Золото искали. Зачем? Я бы и так отдал.

— Предположить нетрудно. Что-то произошло, нечто вызвавшее гнев у начальства этих держиморд. Неприятное настолько, что отыгрались на нас с вами, господа. Мелочность поразительная. А это значит, что произошедшее должно радовать, хоть нам и неизвестно в чем оно заключается.

— Логично, любезный граф, но не слишком приятно.

— Что делать, жизнь полна недостатков.

— По вашему рассуждению, ваше сиятельство, наибольшей радостью будет желание турок сварить нас живьём в кипятке. Ведь это будет означать, что их начальство изволит гневаться.

Следующие два дня пленники провели буквально на хлебе и воде. Ни о каких гигиенических процедурах более не могло идти и речи.

— Ну а что? — Степан брезгливо выловил муху из чашки. — В отчёте напишут, что бульон с мясом.

— В отчёте?

— Должна быть документация. В ней всё в порядке. Гяуров кормили как дорогих гостей, но они всё выбросили в пропасть.

Вооруженные тюремщики с радостным гоготом ввалились в комнату, используемую как подобие залы.

— Гулат, гулат! Рус, гулат.

— Хоть прогулки не отменили, уже что-то.

— Ты бы погодил радоваться, Степушка.

— Что такое, Александр Сергеевич?

— Кровью веет, неужто не чувствуешь? — вместо Пушкина ответил Безобразов.

Степан поежился. Смерти он не боялся, имея на то свои основания, но напряжённость затронула и его.

— Погуляли. Вот что, Александр Сергеевич, давайте пройдёмся вокруг? А вас, граф, попрошу без новых глупостей.

Безобразов заложил руки за спину и, что-то насвистывая, двинулся по дворику. Пушкин со Степаном едва заметно переглянулись и последовали примеру. В центре двора лежали аккуратно выложенные пятью рядами человеческие головы, в которых пленники сразу признали почти полный состав своего посольства. Судя по внешнему виду голов, отделены от тел они были не в этот день. Свыше десятка подданных султана рядом скалили зубы наслаждаясь произведённым эффектом.

— Вы заметили, ваше превосходительство, что турки и своих не пощадили? Наши ладно, особенно казаки… Жаль, но такова судьба. Однако, эти изверги и местных порешили, из слуг.

Степан мысленно отметил, что Безобразов едва не впервые на его памяти обратился к Пушкину «превосходительство». Вообще он заметил, что Петру, при всей напускной грубоватости вкупе с солдафонством, присуща определённая деликатность, которой нельзя научить того кто лишён её от природы. Степан ждал злых упрёков и ядовитых обвинений в части виновности гибели стольких людей, но, к его удивлению, Безобразов и не подумал колоть его. Напротив, в его поведении и интонациях появилась аккуратность и читаемое сочувствие.

Ночью пленникам почти не довелось спать, такой стоял шум снаружи, где лязг металла, смех и веселые гортанные выкрики продолжались до рассвета. Утро и день стали, пожалуй, самыми мрачными за все время их заключения, когда никто не хотел ни говорить, ни спать, ни есть — вообще ничего.

К вечеру всё вновь переменилось.

Белая полоса сменила черную так же внезапно как перед тем чёрная белую.

Распахнулись двери и расторопные слуги, разодетые как в самых богатых домах османского центра культуры, принялись вносить большие подносы с едой и обихаживать стол.

— Прекрасная невозмутимость у этих ребятушек, — сквозь зубы произнёс Безобразов, — что кормить, что голодом морить.

— Как говорит Степан — незамутненность. Вы знаете, он иногда удивительно точен.

Тот, тем временем, подскочил к столу и внимательнейше осмотрел предложенные яства.

— Да это просто праздник какой-то! — возликовал его сиятельство.

— Как-то подозрительно, граф, не находите?

— Ваша недоверчивость, Пётр Романович, переходит все границы. Ничего не поделаешь, понимаю. Такова ваша натура, во всём видеть подвох. Вы посмотрите на это с другой стороны, кулинарной. Отбросьте все прочее. Мне кажется, этот гусь превосходен. Так и просится в рот. А запах! Нектар! Амброзия.

— О мясе так не говорят — машинально поправил Пушкин, сам удивлённо рассматривающий заставленный стол. Молчаливые тюремщики неожиданно принесли к обеду то, что в Порте считалось блюдами высокой кухни, а именно мясо, мясо и мясо. Вместо гарнира — фрукты, свежие и тщательно выложенные.

— Гусь, барашек, паштеты, пшеничный хлеб, пироги, — перечислил Безобразов, — и что это значит? Даже скатерть постелили.

Степан демонстративно махнул рукой и первым сел к столу. Ухватив гусиную ножку, он плюхнул её на тарелку.

— Погодите, граф. Вы серьёзно намереваетесь это есть?

Вместо ответа Степан впился в ножку зубами.

— Александр Сергеевич, скажите хоть вы ему!

— Если нас желают отравить, то нет необходимости в подобном ухищрении. — нерешительно произнес Пушкин.

— Фоферфенно ферно, — закивал Степан, — и очень фкуфно. Повар — умница.

— Ну и манеры, граф. — поморщился Безобразов. — А это что? В кувшине вино!

— Надо ведь чем-то запивать еду, — подтвердил Степан дожевав, — вино здесь совершенно логично.

— Наверняка отравлено.

— С вашей подозрительностью, Пётр Романович… а, как хотите! — граф аристократично вытер руки о скатерть и потянулся за кубком.

— Я настаиваю, господа. Все это непонятно, а значит с подвохом. Не забывайте где мы и всё что происходило ранее.

— Мне кажется, Степан не оставляет нам выбора. Или мы присоединимся к нему, или останемся голодными. — заметил Пушкин. — Вы только полюбуйтесь на этого проглота. Он ведь всё съест.

Степан согласно закивал, приглядываясь к барашку.

— Для этого придётся потрудиться, — не согласился Безобразов, — здесь человек на десять. И это тоже подозрительно!

— Удивительно здесь другое, Пётр Романович. Как вы смогли не заметить слона?

— Простите?

— Блюда с мясом. Взгляните — они серебряные.

Сказав это, Пушкин что-то решил для себя и сел к столу. Ошеломленный подобной «неосторожностью», Безобразов демонстративно отвернулся, скрестив на груди руки.

— Оголодаете, Пётр Романович, — не унимался Степан, — отощаете.

Бывший гусар счёл отвечать ниже своего достоинства. Так и просидел всё время глотая слюну, пока Пушкин со своим бывшим слугой бесцеремонно уничтожали труды неизвестного кулинара.

— Почти как дома! — объявил Степан насытившись.

— Искренне надеюсь, что итогом вашей трапезы не станет моё одиночество, ваше сиятельство.

— Бросьте, Пётр Романович, зачем вы так? — улыбнулся Степан. — Вы давно сами поняли, что еда совершенно безвредна, но уперлись защищая свою позицию.

— Был бы весьма вам признателен, граф, соизволь вы объяснить мне, тугодумному, каким образом вы сразу это определили на глаз.

— О, это очень просто. Я использовал логику.

— Так-так.

— Для начала, я сказал себе ровно то, что вам сказал Александр Сергеевич. К чему травить нас столь сложным и, не побоюсь этого слова, наивным образом?

— Не убедительно, дорогой граф.

— Вы заблуждаетесь. Как раз убедительно. Во-вторых, если вы не заметили, сия трапеза ничто иное как ужин. Разве нет?

— Вы о своих загадках? — напрягся Безобразов.

— Скорее о догадках. Возможно, я не уверен вполне, это тот самый ужин, что я жду как и вы. Скоро узнаем. Буквально сейчас.

— С чего вы взяли, граф?

— Смотрите сами, Пётр Романович, несут трубки и кофе.

И верно, национальный вид десерта предшествовал собой явление нового, столь хорошо знакомого всем персонажа, что у Петра Романовича рука как-то сама собою сжалась в кулак.

— Рауф-паша! — Степан решительно опередил всех, выходя вперед и широко разводя руки в знак приветствия.

Турок даже не обратил на него внимания. Жестом который в Европе трактуется как презрительный, а на Востоке почитается величественным, он удалил всех пытавшихся зайти вслед за ним.

— Пушкин-ага! — с самым добродушным выражением лица которое только можно вообразить на лице человека лишенного принципов, Рауф в свою очередь приветливо протянул руки к главе русской миссии.

— Что вам угодно, милейший?

Турок только глазом моргнул на обращение применимое господином слуге. Всё с той же слащавой улыбкой, он засеменил к Пушкину.

Тот отстранился, делая два мелких шага назад. Турок остановился и внезапно пал ниц, как будто перед падишахом.

— Что это значит, любезнейший? — Александр изумился, но не стал менять выбранный тон.

Рауф приподнялся, воздевая руки к потолку и что-то неразборчиво бормоча.

— Во имя Аллаха! — только и смогли расслышать пленники.

— Что во имя Аллаха?

— Вас ждут ключи, паша, — Рауф сложил ладони домиком, — здесь, во дворе.

— Вы не могли бы выражаться яснее?

— Ключи от города, паша. — объявил турок как нечто само собой разумеющееся. — Они обошлись недёшево и стоили немалой крови, но теперь они ваши.

— Убирайтесь вон! — Пушкин был короток и ясен.

— Кхм-кхм! — Степан выразился ещё короче, но не столь ясно.

Турок задумался на несколько мгновений, после чего поддержал разговор молча. Он вновь распростерся ниц и ловко приблизившись почти ползком, ухватил Пушкина за ноги. Тот замер, ничего не понимая.

— Смотрите, чтобы не укусил. — внёс свою лепту в беседу Безобразов.

— Соглашайтесь, Александр Сергеевич, соглашайтесь! — не отставал сын Помпеевич.

Ненавидящий оказываться в положении нелепом, Пушкин резко освободился от объятий Рауфа, после чего отошёл в сторону, скрестив на груди руки.