Война

Глава 21 Степан. POV

— Опыт мой, Александр Сергеевич, настойчиво указывает на простой и очень точный факт: у России нет друзей в Турции, и не может быть. Так, ситуативные союзнички. Не оттого даже, что они патриоты своей Порты, нет-с. Потому, что сами друг для друга они ничто иное как еда. Простая еда. Когда можно — жрут друг друга за обе щеки, аж от косточек хруст стоит. Но задумайтесь, если таким образом они смотрят на «своих», то как они могут относиться к другим? Мы тем более еда, глупые неверные, не способные понять и прикоснуться к великой мудрости — человек человеку завтрак, обед и ужин!

— Этот ваш опыт на основе Макарьевской ярмарки, ваше сиятельство? — заинтересовался Безобразов. — Не знал, что так много турок торгует в нижегородской губернии.

Мысленно я поперхнулся. Экая промашка. Заносит всё чаще, а гусар и рад подначивать.

— Нет, дорогой Пётр Романович, то на основе наблюдений за известными мне турками Петербурга и восточными народностями в целом. Не только в торговле. Ещё книги читал, размышлял, делал выводы…

— Ваши выводы, ваше сиятельство, подчас ценнее вашего опыта.

— Вам лишь бы шутить, Пётр Романович.

— Отнюдь. Опыт есть у многих, дело немудреное, наживное. Вот выводы — в них ваша сила, дорогой граф. Продолжайте, прошу вас.

Я дочитал до десяти и выдохнул. Временами этот человек невыносим.

— А что вы думаете о князе Варшавском? — вмешался Пушкин, видя мою заминку.

— О Паскевиче? — зачем-то уточнил я.

— Эка вы просто, граф, сразу видно, что сами сиятельство! — не унимался Безобразов, пребывая в прекрасном расположении духа.

— Что мне думать о его сиятельстве? Великий воин. Блестящий тактик и стратег. Открытый, честный человек.

— Слуга царю, отец солдатам, — подхватил вечный гусар, угощаясь оливками, — уж не о нем ли вы писали? Правда, в день Бородина князь не пал, да и не был тогда ещё князем. Но славу заслужил великую. Неужто действительно о нем? О батарее Раевского, которую все чаще называют редутом Паскевича. Ведь его дивизия там полегла, и пушки он лично устанавливал. Негромко говорят покамест, Раевские фамилия порядочная. Могут и голову открутить.

Я закатил глаза и про себя сосчитал до десяти. Сбивает с толку Пётр Романович. Что, однако, я знал о Паскевиче? Крайне немного. Биографию читал, разумеется, но зацепиться в ней было не за что. Практически идеал, как в строго военной сфере, так и более широко, как пример карьеры эпохи. С младших чинов до фельдмаршала. Герой 1812 года. Любимец Николая. Неуспех в Крымской можно было отбросить, Паскевич к тем годам был уже старик на покое по факту. В силе и соку всех побеждал: персов, турок, поляков. Что не так? Участвовал в суде над декабристами, так то такое. Во-первых, кто только не участвовал. Захвативший власть император проверял лояльность. Разбирался где чужие, где свои. Во-вторых, свежи воспоминания о братьях Нелидовых. Может быть, и декабристов того…следовало. Спесь у некоторых дворян поистине невероятная. Что-то, однако, меня смущало, но указать что именно, я не мог. В-третьих,…

— Данзасу он не нравится. — произнёс вдруг Пушкин.

А ведь точно! И об этом читал. Дескать, «наше всё» восхищался Паскевичем, но некоторые друзья поэта — не очень.

— Чем, Александр Сергеевич, позвольте полюбопытствовать?

Мне тоже стало интересно и я навострил уши. Паскевич слишком идеален в своей биографии. Талант и бескорыстие, ум и честность, ходячий эталон. Так бывает? Полный кавалер ордена Святого Георгия, обладатель всех четырёх степеней. Кроме него только трое могли этим похвастать. Однако, за что? За дело, разумеется. Врагов империи крушил.

— Сложно сказать. Данзас ведь пылкий словно порох. Не понравился ему Иван Фёдорович и всё тут. Я с ним спорил, в том числе письменно, — слегка покраснел Пушкин, — но ему хоть бы что. Смеётся. Представляете — попросил его сиятельство ответа на вопрос какова ширина рва перед турецкой крепостью, так Данзас лично спрыгнул в тот ров и медленно шагами измерил. Под турецкими пулями, что градом осыпали его. Иван Фёдорович указывал прекратить сию гасконаду, и просил и приказывал, но никак. Измерил и доложил-с.

— Дерзко.

— Странно.

— Вот-вот. Меня, признаюсь, покоробило. К чему такое? Но Константин Карлович настроен если не враждебно, то скептически. Знаете, заметил я, что подобно как прославленные генералы подчас не любят своих военачальников, так и и их не любят некоторые собственные офицеры, из самых отчаянных. В этом дело. Как Милорадович Кутузова. Данзас даже вспылил. Почти дословно: «счастье твоё, что наш добрейший и добродетельнейший Иван Фёдорович не твой начальник! Поверь, я видел многих, и могу с уверенностью заявить, что нет сложнее слуг Добродетели. Начальник деспот в сравнении с ними прост и понятен. Аракчеев вошёл в пословицу, но так ли часто он бывал неправ? Иван Фёдорович полная противоположность, однако, не могу не заметить, что государи у нас меняются, но око государево кажется вечным. Раз ему нравится Паскевич, значит сей муж не хуже, но лучше Аракчеева, не правда ли? Пойми, брат Пушкин, человек который всегда и везде может найти недостаток, отыщет беспорядок даже в Царстве Небесном. И донесет Всевышнему со всей возможной почтительной грустью».

— Интересно.

— Мне показались эти строки продиктованными обидой, Пётр Романович. Но Данзас не унимался и не раз потом возвращался к этой теме. Ехидно замечал, что Паскевич прибыл туда-то и обнаружил огорчительный беспорядок, что вынудило лично привести оный к благоразумию. Что Иван Фёдорович был назначен в новое место, где отыскал дела в полном расстройстве, лично приведённые им в норму артикулов.

— Действительно странно, Александр Сергеевич, мне представлялось, что фельдмаршал любимец армии. Как ни крути, но он лично храбр, удачлив и не жесток.

— Рыцарь без страха и упрёка. Русский Байярд.

— Если верить Данзасу, а я не вижу причин не отнестись к мнению этого человека серьёзно, скорее его сиятельство походит на Макиавелли. — возразил я гусару. — Задумайтесь сами, Пётр Романович. Я человек гражданский, в армии не служил. Однако и до меня доносились некие слухи, если угодно.

— В чем же дело? Поделитесь, граф.

— Для меня это не столь просто как для Константина Карловича, ведь я, повторюсь, лично никак не знаком с господином фельдмаршалом. Получится, распускаю сплетни.

— Получится, получится, — согласился Пушкин, — выкладывай свои сплетни, Степан.

— Извольте. Не мои только. Просто сплетни. Да и не сплетни вовсе, если разобраться, зачем вы меня путаете?

— Вы же сами сказали — сплетни.

— Гм. Пожалуй. Ладно, чего там. Слушал я раз подробнейший рассказ про Ивана Фёдоровича, — начал я вспоминать детали когда-то прочитанной статьи о русских полководцах, — и в том рассказе постоянно встречалось одно слово, подчеркивающее воинскую стать его сиятельства. Слово это — лично. Он лично постоянно шёл в огонь, лично принимал важнейшие решения, лично ходил в разведку (будучи уже в генеральском звании, замечу), лично вёл солдат, лично заботился о каждом и лично подмечал все недостатки в соседних частях. Слушал я слушал, а там все лично и лично. После всего с ним произошедшим, лично докладывал обо всём государю.

— А, вот оно что. Действительно, не трудно догадаться. Но так делают все или почти все, однако не все становятся фельдмаршалами, не всякий одерживает только победы и не каждый носит негласный титул меча империи.

— Вы правы, Пётр Романович, я вовсе не стремлюсь утверждать будто фельдмаршал Паскевич дутая величина.

— Простите, как вы сказали?

— Это такое выражение…эм. Словом, я не желаю умалять заслуг его сиятельства, по праву — заслуг огромных. Сплетня моя, если угодно, в том, что добродетельнейший Иван Фёдорович по-видимому обладает врожденным даром докладчика, коим уверенно пользуется для неизменной благосклонности его величества.

Пушкин с Безобразовым переглянулись и расхохотались. Сообразив, я смутился.

— Вам виднее, ваше сиятельство, — не отказал себе гусар в удовольствии, — в этом деле вы знаток.

Сердясь на себя за неаккуратность, чувствуя проступившую на лице красноту, я решил увести тему в сторону под видом её развития.

— Для нас, в нашем нынешнем положении, самое важное будет то, как пойдёт войско. Что думаете, господа?

— Не совсем вас понял, граф.

— Рискнет император перейти Дунай, горы и одним броском оказаться под стенами Царьграда? Или нет, как в прошлые кампании Румянцева, Суворова и Михаила Илларионовича, вновь будут топтаться вдоль реки?

— Хм.

Пушкин задумчиво почесал голову, поудобнее располагаясь на лежанке.

— Военным, Степан, виднее. — зевнул поэт. — войну воевать — не сказки писать. С чего тебе пришла в голову мысль, что государь император помчится через реки и горы сюда?

Безобразов, в отличии от зевающего Пушкина, наградил меня подчёркнуто внимательным взглядом, в котором насмешка прикрывала беспокойство.

— Минуточку, Александр Сергеевич. Степан однажды вынудил меня взять за правило обращать внимание на каждое его слово. Как пришла такая мысль, ваше сиятельство?

Вопрос поставил в тупик. Не мог ведь я ответить как есть, что попросту читал в истории Крымской войны о споре Николая с Паскевичем. Царь жаждал крови и решительных действий, предлагал то, что впоследствии так коряво исполнили в войне 1878 года. Быстро пройти перевалы и оказаться у османских ворот. Фельдмаршал возражал, аппелируя к недружелюбной позиции Австрии. К трудностям мероприятия, к неготовности армии в обмундировании, к опасности больших небоевых потерь, а главное — к невозможности отыграть назад, пойди что не так. Особенно политически. Тогда царь уступил. Сыграло роль его доверие профессионала профессионалу. После, когда дела и в принятом варианте пошли неудачно, старика Паскевича сняли. Что с него было уже взять?

Сейчас ситуация казалась другой. Николаю жизненно (быть может, в буквальном смысле тоже) необходима маленькая победоносная война. Желательно — громкая. Захват Константинополя может казаться безумием, но человек, которого не так давно пытались неоднократно убить, рассуждает иначе. Отчаяннее. Царь может настоять на своём. Да и Паскевич ещё молод, верит в свою звезду и не мечтает о спокойной старости. Положение вероятных врагов тоже отлично от того, что сложилось в прошлой истории. У Турции практически нет армии. У Англии армия невелика и слаба. В той же Крымской их размотали бы в одну калитку. Сухопутное войско, конечно. Французы только и успевали выручать союзничков. Французы…эти — сила на земле, верно. Однако, тогда во главе страны был Наполеон Третий, способный воевать ради статуса. Луи-Филипп совсем другой человек. Рауф говорит, что франкам нужен Египет. Пусть. По всему выходит, что если проявить решимость, то первое время воевать против России всерьёз будет просто некому. Им и тогда пришлось с недоумением осматривать карту Европы в поисках хоть кого-то, а нашли только савойцев. Что ещё? Техническое превосходство их и отставание у нас. Во-первых оно сильно преувеличено, а во-вторых, на данный 1834 год его просто нет. Самое время. Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорится.

— Да просто задумался, Пётр Романович, — как мог равнодушно развёл я руки, — какова цель бесконечных вековых войн с Турцией? Разве не Константинополь? Так и чего тянуть? Знаете ведь, что армия турок никак не могла восстановиться за пять лет с прошлой войны.

— Ну-ну. Вы потому были столь невозмутимо спокойны во время нашего…гм… задержания? О вековых задачах Отечества размышляли?

— Не сорьтесь. — вдруг мягко сказал Пушкин.

Скажу честно — в это мгновение я ощутил чувство острой признательности к поэту.

Совсем откровенно, только моральное лидерство Александра, его невысказанный вслух, но понятый приказ, мешали Безобразову взять меня за воротник. Я его понимал.

Всю нашу бравую четвёрку официальных представителей арестовали. Вызов (он же приглашение) к молодому султану завершился в первом дворе Топканы. Пушкин, отдаю ему должное, повёл себя в высшей степени аристократично. Я стоял чуть сзади и видел как мгновенно покраснела его шея при требовании сдать шпагу. Долгие секунд десять всё казалось застывшим во времени. Затем он молча вынул клинок и сломал его, бросив обломки под ноги. Ни малейшего удивления выраженного словами. Никаких угроз, всегда смешных в ситуации невозможности немедленного претворения их в жизнь, никаких просьб, требований объяснить причину, удивления. Ничего. Поэт просто молчал, выпрямившись так, что стал казаться выше ростом.

Всё могло пройти вполне мирно, если это слово уместно в столь щекотливом положении, но Ржевусский не мог не добавить красок от своей польской натуры. Полковник оказал сопротивление. С ругательствами, брызгами слюны, оскорблениями. Главное — с выхваченной саблей и криками о вере, царе и отечестве. Турки немного опешили, но, сообразив, что храбрый муж не планирует никого рубить всерьёз, немного отошли, чтобы полюбоваться представлением. Они ведь порою как дети, люди Востока.

Ржевусский размахивал саблей и распалялся долгих минут пять, причём в его криках основное место заняло изъявление глубочайшей преданности государю, ради чести которого он готов в воду и огонь. Осуждать его я и не думал. Бедняга пришёл в истинный ужас от осознания, что провалил задание императора, ведь это грозило стать препятствием к получению вожделенного генеральского звания. И зачем тогда жить?

К конце концов он получил что хотел, то есть подчинился исключительно грубой силе превосходящего численно противника, к счастью, никого не оцарапав. Вспоминать эту буффонаду было смешно, но в самом начале её был момент когда подумалось, что дело может обернуться общей дракой.

— Стоять! Оба! — твёрдо процедил я сквозь зубы. На всякий случай. — Вы не Карл Двенадцатый, Александр Сергеевич, и у вас нет под рукой сотни драбантов. Так бы, конечно, помахались часок-другой. Прошу вас, господа, не дергайтесь. Всё под контролем.

Эти последние слова были лишними, но сказанное не возьмёшь назад. Впрочем, люди они не глупые и сами бы догадались. Пушкин так уж точно.

Препроводили нас (кроме Ржевусского, уведенного отдельно) в легендарный Семибашенный замок. Место известное. Кто в нем только не бывал. Пётр Толстой, например, сподвижник Петра Великого. Покойный султан собирался провести в замке перестройку, рассказал мне Рауф, да не успел.

Условия содержания были предложены весьма сносные. Можно сказать, нас поселили в небольшой квартире из пяти комнат (ох…но ведь к хорошему быстро привыкаешь, не правда ли?). Взять своих слуг из посольства не разрешили, как и вообще что-либо сообщать. Как они там? Наверняка турки все перерыли, им правила территориальности неписаны.

Зато есть бумага и писчие принадлежности. Неплохие свечи. Кровати-лежанки. Еда приличная, даже фрукты в наличии, впрочем, их здесь как грязи. Хлеб и мясо нормальные. Вина нет, но и это разрешимо. Нас даже не обыскали и я предложил покупать у наших тюремщиков необходимое.

— По пяти или десятикратной цене. Не устоят.

— Щедро, граф, — заметил Безобразов, — не разоритесь?

— На первое время хватит. Я взял с собой немного. Случайно.

— Простите за вопрос, но немного — это сколько?

— Тысячу фунтов стерлингов. Тысяча монет.

— Для вас это на пару ужинов, ваше сиятельство. — ответил шутовсой поклон оскалившийся Безобразов.

— Почти полпуда весом, извините. Кое-как зашил в пояс и одежду. Ходить неудобно. — ответствовал ему невозмутимо.

Пушкин спокойно лёг на кровать, видимо стараясь не взглянуть мне в глаза. Я им гордился. Готов был поспорить на всё у меня имеющееся, что в первые мгновенья воображение поэта рисовало ему картины гибели, например казни. И он мгновенно собрал всю волю в кулак. Силен.

Первый день так и прошёл, в какой-то пустоте. А утром следующего Пушкин вдруг потянулся и повернул ко мне голову. Я как раз сел умываться и бриться перед стареньким зеркальцем. Напрягся, но взгляд его был добр. Даже не так. Взгляд был лучист. Сколько его знаю, а никак не привыкну к тому, что у поэта синие глаза. В определённом освещении — зелёные. Зато я сразу понял, что прощён. Облегчение — вот что это было. Большое облегчение. Человечность Пушкина всегда опиралась на разум. И наоборот.

Но чему быть, того не миновать. Выдержав строго трое суток в пустом времяпровождении и видя, что ничего не происходит (нас не посетило ни одно официальное лицо, ни в чем не обвиняли, ничего не требовали), поэт всё-таки спросил:

— Ладно, рассказывай, Степушка. Что вы там с нашим Рауфом напридумыввли?

Что я мог ответить на прямой вопрос столь деликатного человека? Только правду. Задумался лишь как именно.