Воронцов. Перезагрузка. Книга 9

Глава 21

Утро на заводе началось не с привычного грохота, а с тишины — почти академической, непривычной для этих стен. Я стоял в дверях нового крыла, которое мы выделили под учебный класс, стараясь не привлекать внимания, и наблюдал за тем, как вершится, пожалуй, самое важное изменение на заводе.

В просторной комнате с большими окнами, пахнущей свежей стружкой и мелом, сидели два десятка мужиков. Половина — наши, тульские, молодые подмастерья, которых мы готовили в новую смену. Вторая половина — гости. Угрюмые, бородатые мужики с Урала, присланные Строгановым, и несколько человек из Москвы и Петербурга, с казенных мануфактур.

Уральцы смотрели на происходящее с нескрываемым скепсисом. Они — потомственные мастера. А перед ними у чёрной доски, выкрашенной грифельной краской, расхаживал совсем молодой человек.

Николай Федоров.

Молодой учитель, которого я нанял систематизировать знания, преобразился. Если раньше он был робким юношей, то теперь, с указкой в руке и горящими глазами, он напоминал проповедника новой веры.

— … Таким образом, господа, — звонко говорил Николай, указывая на схему аппарата Киппа, начерченную мелом, — мы уходим от понятия «на глаз». Химия, как и механика, не терпит приблизительности.

— Ишь ты, «не терпит», — буркнул один из уральцев, коренастый мужик с руками-кувалдами. — Мы руду на вкус пробуем, и сталь выходит — дай боже. А тут — трубки, склянки… Баловство это.

По классу прошел смешок. Николай замер. Я напрягся, готовый вмешаться, но учитель меня опередил. Он не смутился, лишь улыбнулся — тонко, интеллигентно, но с стальным блеском в глазах.

— Баловство, говорите? — Николай подошел к столу, где стояла наша лампа и разобранный пневматический привод. — А скажите мне, уважаемый мастер, сколько времени у вас уходит на то, чтобы расточить канал ствола?

— Ну… дня два, коли начисто, — ответил уралец с вызовом.

— А брак какой?

— Бывает, — неохотно признал тот. — Не меньше трех из десяти в переплавку. Рука дрогнет, глаз замылится.

— Вот именно, — кивнул Николай. — Глаз замылится. А у сжатого воздуха глаз нет. Он не устает. Он не пьет водку по вечерам, и у него не трясутся руки с похмелья.

Николай резко повернул вентиль на демонстрационном стенде. Пневмодвигатель взвизгнул, вал раскрутился, лампа над столом вспыхнула ярким белым светом. Уральцы отшатнулись, кто-то перекрестился.

— Это — физика, — жестко сказал Николай, перекрывая шум. — Это точный расчет. И здесь, в Туле, мы учим не тому, как «пробовать руду на язык», а тому, как заставить силы природы работать вместо нас. Кто хочет работать по старинке — дверь там. Кто хочет научиться управлять этой силой — открывайте тетради и пишите.

В классе повисла тишина. Уралец помолчал, глядя на вращающийся вал и ровный свет лампы. Потом крякнул, достал карандаш и склонился над бумагой. Остальные последовали его примеру.

Я выдохнул и тихо прикрыл дверь. Николай справится. У него есть дар — он не просто знает, он верит в то, что говорит.

Григорий, стоявший рядом со мной в коридоре, довольно усмехнулся:

— Видели? Ковалев из Москвы — тот, что с бородой — уже записывает. А ведь сначала скептически смотрел.

— Скептики — это хорошо, — ответил я. — Их труднее убедить, но когда убедишь — они самые преданные сторонники.

На улице меня перехватил Ричард. Он выглядел взволнованным, но, в отличие от обычной английской сдержанности, его волнение было радостным.

— Егор Андреевич! Вы видели лекарей из Москвы?

— Видел мельком, когда их размещали, — ответил я. — Как они тебе?

— Это удивительно! — Ричард шел рядом со мной быстрым шагом, жестикулируя. — Я думал, пришлют закостенелых стариков, которые лечат кровопусканием и ртутью. А приехали молодые, жадные до знаний! Они смотрят на наши ампулы с эфиром как на святыню. Один из них, Илья Петрович, сказал, что в Московском университете о таком даже не мечтают.

— Аппарат Киппа им показал?

— Конечно! Они в восторге. Готовы учиться сутками. Егор Андреевич, мы создаем школу! Настоящую медицинскую школу!

Я улыбнулся, но насладиться моментом не успел.

Во двор завода влетела карета. Не простая — крытая черной кожей, с зашторенными окнами, без гербов, но запряженная четверкой мощных, взмыленных лошадей. По бокам скакали четверо всадников — не в форме, но выправка выдавала в них людей служивых, причем из тех, кто привык стрелять первым.

Карета резко затормозила у крыльца конторы, подняв облако пыли. Всадники тут же спешились, окружив экипаж кольцом, руки на эфесах сабель и рукоятях пистолетов.

Из кареты выскочил Иван Дмитриевич. Он выглядел растрепанным. Шейный платок сбился, на лице — серая бледность и капли пота.

Увидев меня, он буквально бросился навстречу.

— Егор Андреевич! Слава богу вы здесь!

— Что случилось, Иван Дмитриевич? — я шагнул к нему, чувствуя, как внутри поднимается холодная волна тревоги. — Война?

— Хуже, — прошипел он, хватая меня за локоть и таща в сторону от лишних ушей. — Человек. Там, в карете. Он умирает.

— Везите в лечебницу, к Ричарду, — быстро сказал я. — Зачем сюда?

— Только не в общую палату! — оборвал он меня. — Никто не должен видеть. Никто не должен знать, что он здесь. Егор Андреевич, этот человек… он прошел половину Европы. У него в голове информация, которая стоит дороже, чем весь ваш завод вместе с Тулой.

Я посмотрел на глухую карету. Изнутри не доносилось ни звука.

— Что с ним?

— Ранение. Получил где-то под Аустерлицем, или позже… черт их разберет, этих разведчиков. Пуля застряла в пояснице. Добрался до Москвы на чистом упрямстве. Там лучшие лекари руками развели — говорят, поздно, резать нельзя, помрет на столе. Но я вспомнил про вас. Про вашего англичанина. Про эфир.

— Вы везли его из Москвы в таком состоянии? — ужаснулся я. — По нашим дорогам?

— Мы везли его так бережно, как могли. Но ему плохо. Очень плохо. Егор Андреевич, если он умрет, не придя в сознание и не передав… — Иван Дмитриевич сглотнул, — … Все его старания пойдут прахом.

Я понял. Дело дрянь.

— Ричард! — крикнул я англичанину. — Готовь операционную! Срочно! Но не в общем зале. В перевязочной, той, что с отдельным входом. И никого из студентов! Только ты и я.

Ричард, мгновенно переключившись из режима восторженного профессора в режим военного хирурга, кивнул и побежал к лечебнице.

— Иван Дмитриевич, — скомандовал я. — Карету к заднему входу лечебницы. Охрану расставить по периметру. Никого не впускать и не выпускать.

Мы перенесли его на носилках. Это был мужчина лет сорока, хотя сейчас он выглядел на все семьдесят. Кожа желтушно-серая, натянутая на скулах так, что казалось, вот-вот лопнет. Глаза ввалились, губы потрескались и были покрыты черной коркой. От него исходил тяжелый, приторно-сладковатый запах гноя, который не мог перебить даже запах дорожной пыли и пота.

Он был без сознания, лишь тихо стонал при каждом движении.

— На стол, — скомандовал Ричард.

Мы переложили его на операционный стол, покрытый чистой простынью. Ричард тут же начал разрезать одежду.

— Что у нас? — спросил я, натягивая чистый халат и моя руки спиртом.

— Поясница, справа, — коротко бросил Ричард.

Он отвернул пропитанную сукровицей повязку на правом боку, чуть выше тазовой кости. Зрелище было не для слабонервных. Входное отверстие давно затянулось рубцом, но вокруг него все вздулось, кожа была багрово-синюшной, горячей на ощупь. Огромный нарыв, уходящий вглубь тела.

Ричард осторожно прощупал живот пациента. Тот даже в беспамятстве дернулся и застонал сквозь зубы.

— Гнойное воспаление нутра, — поставил диагноз Ричард. — Пуля вошла сбоку, застряла где-то в поясничной мышце или около почки. Организм пытался отгородиться, создал капсулу. Но дорога, тряска… Капсула, видимо, надорвалась или инфекция пошла дальше. Гной ищет выход. Если прорвется в брюшину — конец.

— Пуля там? — спросил я.

— Скорее всего. И пока мы её не достанем и не вычистим всё, он будет только угасать. Сепсис уже начался. Смотри на вены.

Я глянул. Темные дорожки воспаленных сосудов уже ползли от очага.

— Шансы?

Ричард посмотрел на меня. В его глазах не было страха, только холодный расчет профессионала.

— Без операции — ноль. С операцией… как Бог даст. Он истощен. Сердце может не выдержать эфира. Или шока.

— Делаем, — твердо сказал я. — Иван Дмитриевич сказал — он должен очнуться. Хоть на час.

Ричард кивнул.

— Готовь эфир. Я за инструментами.

Я подошел к столику с наркозом. Наша маска — проволочный каркас, обтянутый марлей и кожей. Флакон с эфиром — темное стекло, плотная пробка.

Иван Дмитриевич стоял в дверях, бледный как полотно.

— Выйдите, — бросил я ему. — Вам тут не место.

— Я должен…

— Выйдите! — рявкнул я. — Или встаньте в угол и не дышите.

Он отступил в тень, сжав кулаки.

Я наложил маску на лицо раненого. Начал подачу эфира.

— Дыши, брат, дыши, — шептал я. — Сейчас будет легче.

Раненый сделал несколько вдохов, потом дыхание начало выравниваться, мышцы расслабились.

— Готов, — сказал я, проверяя зрачковый рефлекс.

Ричард подошел к столу. В руках у него был скальпель — наша гордость, заказ из столицы — заточенный до бритвенной остроты.

— Вскрываю, — коротко сказал он.

Лезвие коснулось багровой кожи. Брызнула темная кровь пополам с густым, желто-зеленым гноем. Запах ударил в нос такой силы, что меня замутило. Иван Дмитриевич в углу издал сдавленный звук.

— Глубоко, — пробормотал Ричард, работая дальше скальпелем, расширяя надрез. — Полость огромная. Пуля… где же ты…

Он еще расширил разрез. Гной хлынул потоком. Ричард промокал рану тампонами, которые я подавал ему один за другим.

— Вижу, — выдохнул он через минуту. — Засела прямо у подвздошной кости. Рядом с нервным сплетением. Одно неверное движение — и нога отнимется навсегда.

— Доставай, — сказал я, следя за пульсом пациента. Пульс был нитевидный, частил. — У нас мало времени.

Ричард взял длинные щипцы — пулеизвлекатель. Медленно, миллиметр за миллиметром, он ввел их в рану. Послышался тихий скрежет металла о металл. Или о кость.

— Есть захват, — прошептал Ричард.

Он начал тянуть. Медленно. Осторожно.

Пациент дернулся, несмотря на наркоз. Я чуть-чуть добавил эфира.

— Еще немного… — Ричард был весь в напряжении, на лбу выступили капли пота. — Она прикипела… вот так…

С чмокающим звуком он выдернул инструмент. В щипцах был зажат бесформенный, сплющенный кусок свинца, покрытый темным налетом.

Ричард бросил пулю в металлический лоток. Дзынь.

— Теперь чистим, — сказал он, не расслабляясь.

Следующие двадцать минут мы промывали полость раствором марганцовки и кипяченой водой. Вымывали ошметки омертвевшей ткани, сгустки. Ричард установил дренаж — трубку, вырезанную из плотной кишки.

— Зашиваем? — спросил я.

— Только края, — ответил он. — Рана должна дышать, гной будет выходить еще долго. Оставим открытой, под повязкой.

Когда последний стежок был наложен, Ричард отступил от стола, стягивая окровавленные перчатки.

— Всё, — выдохнул он. — Теперь всё зависит от его природы.

Я убрал маску с лица раненого. Лицо его было серым, но дыхание стало ровнее, глубже. Гной ушел, давление на органы ослабло.

Иван Дмитриевич вышел из тени. Он смотрел на пулю в лотке так, словно это был драгоценный камень.

— Он будет жить? — спросил он хрипло.

— Мы сделали всё, что могли, — ответил Ричард, вытирая руки. — Кризис минует через сутки. Если не начнется лихорадка — выживет. Но ему нужен покой. Полный покой. Никаких допросов, никаких переездов минимум месяц. Мы будем ставить капельницы, чтоб улучшить его состояние. Каждый день.

Иван Дмитриевич кивнул, но в его глазах я видел другое. Ему нужна была информация. Сейчас.

— Когда он очнется?

— Через час-два, когда выйдет эфир, — ответил я. — Но он будет слаб.

— Мне нужно пять минут, — твердо сказал Иван Дмитриевич. — Пять минут, как только он откроет глаза.

Я хотел возразить, но посмотрел на измученное лицо спецслужбиста и понял — это не прихоть. Это долг.

— Хорошо, — согласился я. — Но только пять минут. И я буду рядом.

Мы перевезли пациента в отдельную палату. Ричард остался дежурить, я вышел на крыльцо, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Меня слегка пошатывало от напряжения.

Во дворе стояли мрачные охранники. Они не задавали вопросов, но их взгляды сверлили меня насквозь.

Через час дверь лечебницы приоткрылась. Вышел Иван Дмитриевич. Вид у него был такой, словно он сам только что перенес операцию, но в глазах горел огонь триумфа.

Он подошел ко мне и облегченно вздохнул.

— Спасибо, Егор Андреевич, — сказал он тихо. — Вы спасли не просто человека. Вы спасли… многое. Он заговорил. Успел сказать главное.

— Кто он? — тихо спросил я.

Иван Дмитриевич посмотрел на меня долгим взглядом, потом ответил:

— Майор Плешин Иван Гаврилович. Один из наших лучших агентов. Работал во Франции, собирал информацию о военных планах Наполеона. Был раскрыт, получил пулю при побеге. Но сумел уйти, добраться до границы, потом до Москвы.

— Информация, которую он привёз — ценна?

— Очень, — кивнул Иван Дмитриевич. — Если он поправится окончательно и сможет рассказать всё подробно — мы узнаем многое. Очень многое.

Он посмотрел в сторону далекого завода, потом на столб, на котором была установлена механическая лампа…

— Знаете, Воронцов, — вдруг сказал он, переходя на официальный тон, но с ноткой теплоты. — Я иногда думаю, что вы хирург во всем. Режете по живому нашу матушку-Россию. Больно, кровь, гной… Но, может быть, это единственный способ вытащить ту пулю, что засела у нас в боку и не дает двигаться.

Он бросил еще раз на меня быстрый взгляд и направился к карете.

— Берегите его, — сказал он напоследок. — И готовьте новые стволы. Скоро они нам очень понадобятся.

Следующие три дня я почти не покидал лечебницу. Ричард дежурил у постели раненого, меняя повязки, проверяя температуру. Я помогал, чем мог — подавал инструменты, готовил лекарства, следил за дыханием.

Майор Плешин то приходил в сознание, то снова проваливался в беспамятство. Бредил, что-то бормотал на непонятном языке — то ли французском, то ли немецком. Иван Дмитриевич сидел рядом, записывал обрывки фраз.

При этом обучение на заводе и в лечебнице продолжалось. Николай на заводе проводил лекции для мастеров, объясняя им принципы новых технологий, а в лечебнице рассказывал о свойствах эфира и тех операциях, которые ранее были недоступны, а сейчас благодаря наркозу их можно делать без страха потерять человека.

Илья Прохорович Ковалёв, московский оружейник, который поначалу смотрел на всё скептически, теперь был одним из самых прилежных учеников. Он первым приходил на занятия, последним уходил, задавал вопросы, делал подробные записи.

— Егор Андреевич, — подошёл он ко мне на четвёртый день, — я хочу извиниться за своё поведение в первый день. Я был неправ. То, что вы делаете здесь — это действительно революция. Я многое понял.

Я пожал ему руку:

— Не за что извиняться, Илья Прохорович. Здоровый скепсис — это хорошо. Главное, что вы открыты новому.

Он кивнул:

— Когда вернусь в Москву, буду внедрять ваши методы на Оружейной палате. И других учить.

— Вот и славно, — улыбнулся я. — Это и есть наша цель.

На третий день температура у майора Плешина начала спадать. Воспаление отступило. Рана заживала чисто, без нагноения.

Ричард выдохнул с облегчением:

— Кризис миновал. Будет жить.

Иван Дмитриевич впервые за три дня улыбнулся:

— Ричард, вы сотворили чудо. Спасибо.

Ричард устало кивнул:

— Не меня благодарите. Благодарите Егора Андреевича и эфир. Без них он бы не выжил.

Я посмотрел на спящего майора. Он дышал ровно, спокойно. Лицо уже не было таким бледным. Губы порозовели. Капельницы давали результат.

Иван Дмитриевич повернулся ко мне:

— Егор Андреевич, вы понимаете, что этот случай — не последний?

Я посмотрел на него:

— В смысле?

— Таких, как Плешин, у нас много, — объяснил он. — Агенты, разведчики, курьеры. Они рискуют жизнью каждый день. И многие получают ранения. Не все доживают до помощи. А те, кто доживает — часто умирают от заражения, потому что врачи не умеют оперировать правильно.

Он сделал паузу:

— Ваша лечебница, ваши методы — это спасение для таких людей. Я хочу, чтобы вы обучили как можно больше врачей. Чтобы в каждом крупном городе были специалисты, способные провести такую операцию.

Я кивнул:

— Так уже. Ричард уже обучает лекарей. Николай помогает с теорией. Через месяц уже вторая группа разъедется по своим городам. Будут учить других.

— Хорошо, — Иван Дмитриевич поднялся. — Я доложу наверх. Возможно, будет дополнительное финансирование. Для расширения лечебницы, для покупки оборудования, для дополнительного обучения.

Через неделю майор Плешин окончательно пришёл в себя. Температура нормализовалась, рана затягивалась. Он был слаб, но мог говорить, даже сидеть с поддержкой.

Иван Дмитриевич провёл с ним несколько часов, записывая всё, что тот помнил. Когда вышел из палаты, лицо у него было серьёзным.

— Информация бесценна, — сказал он мне тихо. — То, что он рассказал, изменит многое в наших планах. Вы спасли не просто человека, Егор Андреевич. Вы, возможно, спасли тысячи жизней наших солдат.

Я не знал, что ответить. Просто кивнул.