Воин-Врач III

Глава 21 Готовность номер один

Первым, как ни странно, добрался Святослав из своего Чернигова. Хотя Переяславль и был гораздо ближе. Наверное, опять мутил-крутил что-то Всеволод, потому и не примчал сразу, получив весть. А, может, голубя сокол в пути порвал. Думать о вещах отвлечённых и гипотетических Всеславу было не с руки абсолютно. Слишком много дел навалилось разом, слишком много вопросов требовало личного участия и решения. И ведь не поручишь никому, свою голову не приделаешь…

После того, как замотанный в какую-то привычную рванину с куколем-капюшоном на лице ускакал намётом со двора Звон, бок о бок с Рысью, злым, как собака, в сопровождении полудюжины нетопырей, князь вздохнул глубоко и подошёл к жене и сыну. С которым играла на гульбище Леська-сирота. А вокруг, странно оставаясь неприметными на совершенно ровном голом месте, угадывались три фигуры Лютовых. Или даже четыре.

— Подойди, Леся, — позвал Чародей, остановившись, не доходя пары-тройки шагов. Тяжко опершись локтями о широкие перила.

— Да, батюшка-князь, — она встала рядом, на расстоянии вытянутой руки. В глазах плескалась тревога. Больно уж вид у Всеслава был уставший да нелюдимый.

— Ты в лекарском деле сведуща не по возрасту. Песни твои чудодейные, кажется, и покойника поднимут. И выходит у тебя ладно на диво, — начал он с искренних и вполне заслуженных комплиментов. На которые ещё шире раскрыла испуганные глаза девушка. И подбородок дрогнул у неё.

— У меня, Леся, с одной стороны ляхи тащатся, вроде как мира искать, а на деле — поди знай? С другой вон толпа паскуд собралась державу нашу ополовинить. С третьей… Будь я на месте Романа Диогена — видят Боги, может, и сам не усидел бы дома в Византии. Мне нужно, чтобы в моих людях я уверен был крепко, твёрдо, железно. Ты со своими умениями сейчас загадка для меня, а для загадок нынче время вот уж вовсе не подходящее. Объясни мне, что ты сделала, как и зачем. Сможешь? — Чародей смотрел не на опешившую девчонку, что ждала, может, криков или ругани, но уж никак не объяснения своих действий от взрослого и очень уставшего великого князя. Который глядел прямо перед собой, но видел вряд ли этот двор и людей на нём.

— Смогу, батюшка-князь, — робко начала она, подступив на полшага ближе.

— Напеву этому бабушка научила, а самой ей, она сказывала, старая Добронега его передала, великого Любомира-волхва наставница. Она объясняла, что звук тоже может лечить или ранить, как рука лекаря: один расслабит и спать уложит, другой сил придаст и бодрости. Третий в могилу сведёт. Раньше, говорила, многие так умели, да разучились со временем отчего-то. Я не всё с её рассказов помню, мала́ была.

Голос ведуньиной внучки подрагивал. Покосившись, Всеслав заметил близкие слёзы в её глазах. И то, что говорила она, кажется, чистую правду, заповедную, какую не всем своим-то говорить дозволено, а уж про чужих и речи нет. И что боялась она, очень. То ли, что за обманщицу примут. То ли того, что погонят со двора в лес, где тёмные ёлки шумят глухо над одинокой могилой бабкиной.

Князь отвёл глаза от девочки, глубоко вздохнув. Ох, и тяжела же доля досталась: никому веры нет, ни единого слова без проверки принять нельзя. Вот тебе и «высоко сижу — далеко гляжу»…

— Как поняла, что за снадобье Сильвестру дать надо и зачем?

— Так там же написано было? — искренне удивилась она. Всеслав тогда тоже удивился, когда понял, что в глухих древлянских землях нашлась певунья, грамоте учёная. — Он изранен сильно был, чудом дух в нём остался. Я про такое от бабушки никогда не слыхала, чтоб вот так, руками прямо за сердце…

Она передёрнулась, сглотнула и продолжила тихим и по-прежнему дрожавшим голосом:

— Усталым, раненым крепко, в ком жизни больше осталось, чем в нём, напев дал бы сил на осьмушку дня. В нём же остатка силы еле хватило, чтоб разуму не дать за Кромку уйти. Даже на то, чтоб сердцу кровь по телу гонять, не доставало, потому и пришлось тебе, батюшка-князь, самому… А он всё рвался поведать тебе ве́сти важные. Пожёг бы на то последние силы да и помер, бедный. И всё твоё ведовство зазря вышло бы. Сонный отвар такой бабушка и меня делать научила, только она кроме мяты, валерианы-травы и прочего ещё цветы добавляла, что ей знакомец старый из страны Сун присылал. Пионами их звала, красивые они, да у нас никак расти не хотели почему-то. Сколько надо капать — тоже ясно, коли весу в том монахе пуда четыре от силы. Бабушка говорила, что для реконвалесценции сон — первое дело.

Мы со Всеславом дёрнулись одновременно, оборачиваясь к девчонке рывком. Он этого термина не знал, в отличие от меня. Но услышать старую латынь от сироты-древлянки и я ожидал в самую последнюю очередь. Откуда ж вас таких намело-то, тайных да загадочных, с бабкой твоей, покойницей?

Леся вздрогнула от резкого движения, но не отскочила и даже глаз не отвела, продолжая смотреть на Всеслава неотрывно. Испуг из взгляда её никуда не пропал, лишь сильнее стал, но появилась и какая-то обречённая уверенность.

— Я не враг тебе, батюшка-князь. В спину не ударю, супостатов не наведу, зла не причиню ни тебе, ни родным твоим. Ты убийц бабушкиных наказал памятно, примерно, меня не бросил, домой привёз. Не гони меня, я пригожусь!

— А ну-ка хватит, муж дорогой, над детьми издеваться, — Дарёна подошла незаметно, неся на руках маленького Рогволда. Сын заметил слёзы в глазах Леси, с которой они на удивление быстро поладили, и тоже выпятил губу, готовясь заплакать. Это, конечно, был бы уже перебор.

— А ну, хорош рыдать всем! Разобрались, хорошо всё, никто никого никуда не гонит. Дел и без того невпротык, чтоб тут ещё, рядом, под боком, всякие тайны да загадки разводить, — поднял ладони великий князь. Который в жизни если чего и боялся, так это женских слёз. И очень облегчённо выдохнул, когда они обняли его все разом, в шесть рук.

— Матушка-княгиня, а напой ту, Ярилину, что вчера разучивали? — попросила Леся, утирая глаза тыльной стороной ладони.

И Дарёна негромко запела.

Народ, сновавший туда-сюда по двору, останавливался и задирал головы. Сперва в недоумении, но сразу за ним в глазах их расцветала неожиданная яркая радость. Переливчатый, весело-озорной напев княгини заставлял улыбаться широко, искренне. Смеялся, хлопая в ладоши, и Волька на руках у матери. Всеслав и я с удивлением почувствовали, как отходят куда-то на второй план раздражение и усталость. И тоже захотелось или захлопать, или хоть сапогом по полу притопнуть по-молодецки.

Если прошлая песня наполняла живительной силой, то эта дарила радость. Словно в хмурый день ранней весны расщедрился дед-Солнце и одарил светом и теплом июльскими, жаркими. Сердце забилось чаще. Если я правильно понимал все переплетённые в затейливые узоры повторов-припевов слова, песня была о весёлом парне, что каждую весну вежливо, но настойчиво провожал Мару-Марьяну на покой до следующего года, предварительно изрядно утомив, а едва проводив — тут же пускался хороводиться с какими-то Ладой и Лелей. В этом времени понятия этики и культуры от моего отличались значительно, и многие вещи, о которых в мою пору не то, что петь — думать-то на людях не каждая замужняя женщина стала бы, здесь воспринимались, как сами собой разумеющиеся. Боги создали людей для любви и счастья, чего же стесняться этого? Тем более, что может быть лучше ярой горячей любви, плодами которой становятся любимые и долгожданные дети? В которых, как и во внуках, как пелось в моей молодости, всё опять повторится сначала.

Когда Дарёнка закончила неожиданный номер, со двора донеслись крики радости и одобрения. Кто-то, вон, даже шапками в небо швырять начал от избытка эмоций. Причём, среди взлетавших головных уборов я с удивлением увидел островерхие монашеские скуфьи. А потом прислушался внимательнее к сигналам княжьего тела. И понял, что у той настойки отца Антония, что нарасхват разлеталась среди взрослых и пожилых даже мужей на ответственных постах, появился оригинальный аналог. Того «эликсира стойкости» князь за ненадобностью никогда не пробовал, и сравнить эффекты было невозможно, но результат оказался вполне ощутимым. А стой на дворе лето — был бы и очевидным.

— Вот тебе и разучила песенку на свою голову, — с задумчивостью глядя в сверкавшие глаза князя, протянула Дарёна. Леся снова стрельнула взглядом на княгиню, опасаясь, что и эта ругаться начнёт. Но ничего, кроме озорства в глазах и довольного румянца на щеках не углядела.

— Не говори-ка, мать. Не судьба, знать, выспаться нынче, — с неискренним сожалением вздохнул Чародей. Прикладывая нешуточные усилия, чтоб не дать рукам волю и не утащить жену с открытого всем ветрам и взорам гульбища в терем. — А ты, Лесь, много таких песен знаешь? На всякий случай спрашиваю, просто чтоб в виду иметь. Вдруг и обратного действия есть?

— Обратного точно не знаю, — растерялась внучка ведуньи.

— Это очень хорошо. Просто замечательно! — неожиданно сами для себя хором ответили великие князь с княгиней.

— Эта, бабушка говорила, так… ну, сильно так, ярко, на молодых только действовать должна. Её раньше на Купалу пели да в Русальную неделю. Да на тех ещё, кто друг дружку любит сильно, яро, — смущённо пояснила она.

— Ты, мать, слова покрепче запомни, а лучше запиши, — с излишне серьёзным лицом обратился к жене Всеслав.

— Аль ты захворал, муж дорогой? Никак, страшишься, что без песен теперь ни на что не гож станешь? — изогнула ехидно бровь Дарёна. Дочь старого воеводы умела быть редкой язвой.

— Да сплюнь ты! — отмахнулся Чародей. — А вот о том, как к тебе за той наукой станут жёны да дочки всех соседей съезжаться — подумай. А перед Леськой за такой подарок щедрый чем отдариваться станешь — ума не приложу.

— А, может, возьмём её дочерью наречённой? Лесей Всеславной станет? — этот изящный ход мы с князем оценили оба. Любовь и взаимное доверие мужа и жены — вещи, конечно, великие, но иметь под боком такую умелицу и юную красавицу в непонятном статусе ни одна замужняя женщина в своём уме не согласилась бы. И этот извив непредсказуемой обычно женской логики был вполне понятен.

— Добро. Заодно и за братцами наречёнными приглядит. За всеми тремя, — кивнул, соглашаясь с женой, Всеслав. — Пойдёшь ли дочерью старшей в мой терем?

Судя по совершенно ошарашенному выражению лица, к такому развитию событий ведуньина внучка готова не была. Со стороны казалось, что неожиданное предложение влетело к ней в голову, отскочило там от противоположного свода черепа и теперь плавно пари́ло внутри, в чёрной беззвучной пустоте, как затерянный звездолёт в бескрайнем космосе.

«Красиво», — согласился Всеслав с пришедшим мне на ум образом.

— Подумайте тут по-семейному. Неволить не станем в любом случае, нет у нас привычки такой, чтоб своих сильничать. А за песню ещё раз спасибо. Вторая за день, и снова так к месту, ты глянь-ка. Сил в ближайшие седмицы лишних точно не будет. Всех бы хватило.

Чародей обнял и поцеловал жену и сына, а Леське, потенциальной дочери, лишь ободряюще моргнул обоими глазами сразу, как ему самому давным-давно подмигивал покойный отец. И, развернувшись, шагнул широко к лестнице. Дел и вправду хватало.

Ночь и утро я снова провёл незримой тенью на восточном скате крыши княжьего терема. Леся, явно не до конца верившая в происходившее, но уже в новом сарафане, более соответствовавшем непривычному статусу княжны, вместе с Домной утянули вечером Вольку вместе с люлькой и одеялами в другую горницу. Он не возражал, болтая без умолку что-то непонятное на своём детском языке. Дарёна, что удивило нас с князем, тоже не спорила. Всеслав, подумав, тем более возмущаться не стал. И почти сразу оказался я под звёздным небом морозной мартовской ночи, глядя за шагавшими мерно по поскрипывавшим жалобно стенам подворья Ждановым богатырям. Они перешучивались вполголоса с Яновыми, которых впотьмах различить было сложнее. И с Гнатовыми, которых видно не было, сколько не вглядывайся.

За остаток дня и вечер мы с князем успели навести ревизию у Прохора Молчуна и Сеньки Тихаря, мастеров-огневиков и громовиков, выяснив, сколько точно гром-пакетов и бочонков вроде того, с каким летал над Сандомиром Лешко-Икай, хранилось в глубоком отнорке склада, о котором знали всего человек пять. И сколько должно было ещё получиться-прибавиться за две, три и четыре недели. Выходило хорошо, достаточно, даже с запасом.

Склад этот, а точнее тайный его отнорок, лаз-коридор в который закрывали через примерно равные расстояния, деля на «отсеки», аж шесть толстенных окованных дубовых дверей, выходил далеко за пределы городских стен, на запад, в леса, что тянулись вдоль берега до Аскольдовой могилы и Лавры. Очень хотелось надеяться, что в случае фатального нарушения техники безопасности или диверсии городские стены всё-таки устоят. Хотя вероятность проникновения туда врагов была минимальной. А сами мастера памятливо оставляли на специальной полочке при входе чудесные масляные светильники. С открытым же огнём туда не пустили бы даже великого князя. А мои истории про сигнализацию и прочие хитрости охраняемых объектов привели к тому, что по одному нажатию на неприметный рычажок, па́дали стропила в двух секциях коридора, между тяжёлыми дубовыми створками. И отрыть ход заново выходило только через полдня — два раза проверяли. Рысь и Ставр остались довольны. Старый безногий параноик даже разозлился, что у кого-то и без его бесценных советов получился такой хороший схрон. И что языки вырвать некому: персонал и так — немее не бывает.

С Кондратом и Лешко проверили исправность и готовность обоих дельтапланов. Да, делать летучие конструкции из сухого дерева и шёлка выходило не очень безопасно и очень, Очень накладно. Прикинув, сколько всякого оружия и припаса можно было накупить на стоимость тех паволок-шелковых тканей, Ставр с Гнатом плевались битый час. Зато как было приятно слушать каждый раз, когда молодой нетопырь рассказывал старому, как удачно отбомбился наш Икай в свой первый и единственный пока боевой вылет! Рысь, как известно, не отличался ни скромностью, ни непредвзятостью, поэтому байки его с каждым разом становились всё невероятнее и зрелищнее. В последний раз яма на месте высоченного — до небес — собора, в который превратился Сандомирский костёл, тянулась едва ли не до самого́ Гнезно, а в глубине, если присмотреться, можно было разглядеть само́ Пекло. И ведь сам почти верил в то, что плёл!

Алесь порадовал, что под седлом было практически полтысячи коней, и в этом изрядно помогли добрые ляхи, что подарили нам, пусть и нехотя, перед смертью свой транспорт. Увлечённый связист-кавалерист пустился было в объяснения, кого из кобыл с кем из коней он успел свести за последние дни, и расписывал стати будущих жеребят так, что и Гнат, пожалуй, обзавидовался бы. Но мы с князем знали, что Алеся переслушать невозможно, поэтому ушли с голубятни, где был разговор, как только получили нужные сведения с запада и севера.

Были, разумеется, и другие дела. Одно обсуждение с волхвом и патриархом того, как рассказать людям о грядущей войне, чего стоило. Но удалось найти вполне изящное решение, да ещё и спектакль очередной затеять, пригласив оробевшего было Кондрата-плотника. Он долго не мог понять, чего от него требовалось, но зато когда понял, поклялся, что исполнит в лучшем виде всего за два дня. То есть ночи, конечно. Днями такие дела не делались никогда.

Черниговских на этот раз рыбалкой не встречали. Гости чинно поднимались Подолом к городским стенам, в воротах встречались с хозяевами, велеречиво привествуя великого князя с женой и наследниками, патриарха Всея Руси и Буривоя. В тех краях тоже много было народу, верившего в Старых Богов, а в дружине так и вовсе почти каждый второй. Воевода Радомир со Ставром, выглядывавшим из привычного короба-кармашка на Гарасиме, только что не расцеловались — так сдружились за прошлые визиты и на почве взаимной любви к ледне́.

— Верно ли говорят? — вполголоса спросил Святослав, пока поднимались в терем, у Всеслава.

— Смотря о чём, — пожал плечами Чародей. Повторять рассказ из раза в раз каждому вновь прибывшему гостю ему не хотелось, но и обижать родича молчанием не было толку. — Если о том, что теперь, вслед за ляхами, латиняне наладились помереть, то правда.

— А ляхов и в самом деле было пять тыщ⁈ — громко прошептал черниговский князь в самое ухо киевскому.

— Нет, две только. Ну, может, чуть больше. Но не пять точно, — честно ответил Всеслав.

— И что, всех?.. — помолчав, уточнил Ярославич.

— Нет, треть засушили до весны, а половину усадили хлебом-солью потчевать, — не выдержав, вспыхнул великий князь. — Они шли на наши земли убивать наших людей, Святослав! Конечно, всех! И впредь так же будет, сколь бы не сунулись. Земля у нас богата, обильна, и места в ней всем хватит. А уж про реки-то и разговора нет.

Больше наводящих вопросов гость черниговский не задавал.

Половцы прибыли на следующий день, и, судя по виду их коней, скакали всю ночь. С ними приехали и делегаты из Переяславля во главе со Всеволодом, который, как поведал всезнающий Гнат, успевший перекинуться парой слов с коллегой Байгаром, всю дорогу пытался вызнать у степняков, верно ли то, что они готовы выступить супротив само́й католической церкви и папы римского, на стороне русского Чародея? Судя по обиженно-недовольному лицу князя, он был уверен, что кыпчаки или недоговаривали, или обманывали его. Мыслимое ли дело — против такой силищи переть⁈ Не мог он в толк взять по сию пору, что теперь в чести была правда, которую говорили сразу, не таясь. Зря всех по себе судил дядька Всеславов.

Когда за большим столом уселись князья, ханы, патриархи, волхвы и прочие донельзя уважаемые люди, покатилось великокняжеское застолье, традиционное и беспощадное: здравицы, величания, перемены блюд и всё по новой. Я снова поймал себя и Всеслава на одинаковой мысли о том, что если бы не эти совещания, работа шла бы куда быстрее. Но ритуалы — великая вещь, а в этом времени в особенности. Для того, чтобы рушить привычный ход событий, нужны были весомые причины и поводы. Сейчас их не было, поэтому приходилось поднимать кубок за кубком, говорить ответные приятности, развешивать кружева комплиментов и обещаний.

«Бомонд, мать-то его», — уныло протянул Всеслав внутри, в то же самое время салютуя расплывшемуся от счастья Микуле Чудину. «И не говори, друже», — вздохнул я в ответ.

Когда протокольная часть мероприятия подошла к концу, а вместе с ней на воздух стали выносить особо расчувствовавшихся гостей, Чародей перешёл к делу.

— Есть, други мои, верные сведения о том, что седмицы через три нагрянут к нам снизу по Днепру враги. Числом тысячи в четыре, если по пути никого в попутчики не докупят. Или не разбегутся. Стоят за ними большие и старые деньги, которыми управляют люди хитрые и бессовестные, из тех, кто за резану, может, и не удавится, но за гривну — непременно. Ведомо мне, что хотят они наскоком занять Переяславль, Киев и Чернигов. Что есть у них в каждом из городов наших по нескольку верных людей, которые и ворота открыть готовы будут, и колодцы потравить на случай осады, и народ баламутить начать, как враг ближе будет. Всё, до самой Припяти-реки, отсечь хотят, да под свою руку взять. Мадьяров, чехов да ромеев подбивают в союзники. Не нравится им то, что растёт, крепнет и ширится Русь.

По лицам Шарукана и Ясиня понять эмоции смогла бы, наверное, только Аксулу. Но её не взяли, чем изрядно огорчили Ромку. Но всезнайка-Рысь пояснил мимоходом, что это обычай такой их степной, что за месяц до свадьбы жениху с невестой видеться нельзя — счастья не будет. Он же передал полученный тайком от Байгара свёрточек, что наказывала отдать Роману Русскому Белая Красавица Великой Степи. Старший сын пропал с глаз мгновенно, будто и сам был Чародеем, а когда через некоторое время появился, на лице его царили умиротворение и счастье. Уж не знаю, чего там передала ему дочь хана, но это что-то явно успокоило его полностью.

Святослав гневался. И, кажется, в первую очередь на то, что римские негодяи помешают первенству, в котором его «Черниговские Орлы» непременно должны были взять первое место. Ну, то есть он на это рассчитывал.

Всеволод продолжал переводить взгляд с брата на хана и обратно, пытаясь понять, почему никто из них не рассматривает даже возможности того, что великая сила старых денег и наёмников сбросит с престола его племянника. Ну, допустим, была та история под Вышгородом правдой. И каким-то новым чародейством утопил Всеслав, как говорили, огромную толпу ляхов. Но то — ляхи, а это Святая Католическая церковь и сам папа римский! И рати у них, вон, как сказано было, больше вдвое. Понимать же надо, что плетью обуха не перешибить. Словом, переживал Переяславский князь сильно.