Воин-Врач III

Глава 12 Нежданная находка

Кони шли неспешным шагом, то фыркая, то наоборот, роняя на тропу «яблоки». Те, кто покачивался в сёдлах следом, беззлобно переругивались с впереди идущими по этому поводу, мол, и так на здешних землях достаточно отметились, можно было бы и без дерьма напоследок обойтись. Те, чей транспорт «не сдержал порыва», резонно отвечали, что такого добра нам вообще не жаль, пусть угощаются на здоровье. И вообще, землица лучше родить станет, так что пусть местные ещё и спасибо скажут. О том, чего или кого именно по их мнению должна была родить лесная земля на границе Польши и Волынского княжества — не сообщали.

Князь думал о том, что этот край ещё очень долго будет требовать пристального внимания и твёрдой руки. Я не думал об этом, я это просто знал. Хотя в свете вновь открывшихся обстоятельств, новинок науки и техники, а ещё памятных и крайне успешных, тьфу-тьфу-тьфу чтоб не сглазить, наших с ним выступлений, историческая спираль уже совершенно точно свернула в какую-то другую сторону. И нам, старому Врачу и великому князю-Воину, следовало просто продолжать движение к цели. У нас и план был, да не один, и люди верные, и сил, как выяснялось, хватало. Казалось бы — шагай себе да радуйся. Но идеализма, которым, как известно, только в детстве некоторые непослушные мальчики занимаются, мы себе позволить не могли.

Всеслав на эту мысль фыркнул, напугав сменного коня под собой так, что тот едва с тропы не шарахнулся. Видимо, уж больно по-волчьи прозвучало.

От Берестья решили двигаться рекой. По ней частые санные поезда торговцев и просто проезжих набили вполне себе твёрдую дорогу. И это было не в пример удобнее, чем продираться через леса и болота, пусть даже и за следопытами из местных, по тропкам, что торили их приземистые мохнатые коняшки с вечно грустными большими глазами.

Народ с берегов, завидев стяги Всеславовой дружины, кричал здравицы, кланялся в землю, не в пояс. И не из страха. Особо шустрые выезжали на лёд на лошадях или на лыжах, угощая хлебом, питьём, копчёной и вяленой рыбой. Князь объедать местных на халяву запретил, велев Рыси лично следить, чтоб за любое подношение отдаривались. То, каким счастьем и восторгом загорались глаза пореченских отроков и вполне взрослых мужиков, когда воины самого Чародея давали им серебро, а то и золотишко, искренне умиляло. А всех дел-то: на добро добром отвечать.

После Турова, где ночевали чинно, по-княжески, с баней и щедрым застольем, а главное — получили свежие новости от связистов-голубятников, вышла неожиданная история.

Минул полдень, и передний дозор уже приглядывал на берегу место для привала и обеда. Они и упредили.

— Один. Скачет быстро. Может, за делом каким? — предположил Гнат, оказавшись будто ненароком чуть впереди Всеслава. Вряд ли испугавшись увиденных издали отмашек, конечно. Просто служба такая.

С пологого правого берега, где лес словно подступал к самой реке, едва ли не кубарем выкатился резвый чубарый, подняв ворох снега, разбив, видимо, наметённый сугроб. Из которого следом за ним выскочили странные узкие саночки. Возница, засыпанный снегом, тряхнул головой и плечами, и белый покров слетел на скаку с бурой шкуры, из которой были пошиты и шапка, и шуба. В руках его были лёгкие батожки, будто лыжные палки, которыми он и коня погонял, и транспорт свой ровно удерживал.

— Ходко идёт, молодец, — одобрительно проворчал один из ближних ратников. — Как на вёслах по течению.

Присмотревшись, я увидел, что саночки были челном, лодкой с плоским дном, а когда на наметённом пригорке летучий кораблик и впрямь оторвался от снега, под ним оказались широкие полозья. Оригинальная задумка, интересное решение.

Чубарый перешёл на шаг и остановился возле шеренги из четверых конных нетопырей, что глядели на возницу внимательно и спокойно. Мимо них и тяжелая польская конница вряд ли прошла бы живой или целой. Непонятный саночник поднялся над своей лодкой-снегоходом, распутав какие-то вязки, как на каяках, и медвежья шкура, что скрывала его до самых глаз, скатилась вниз, как сброшенный плащ.

— Ого! — только и смог произнести всегда собранный и равнодушно-спокойный воевода Рысь.

— Творожку привезла свежего, да с вареньицем! Не побрезгуй отведать, батюшка-князь! — звонким и чистым голосом, разлетевшимся над Припятью, воскликнула она. В санках-лодке оказалась девка! Вытертая шубейка нараспашку, бурый подол грубого платья, да того же цвета мохнатая шапка на голове указывали, что роду она была явно не богатого, но говорила смело, бодро.

— А давай, хозяюшка-краса, чего бы и не угоститься? — с улыбкой ответил Всеслав. И четвёрка перед ним чуть расступилась, по-прежнему не сводя глаз со звонкой возницы. У них тоже работа была такая же, что и у Гната.

— Коли ты здешняя, подскажи, где мне полусотню на привал определить, чтоб костры развести да горячего похлебать? — уточнил князь, с интересом рассматривая гостью. Что явно робела, но виду старалась не подавать.

— Так а чего тут, на ветру-то, сопли морозить? — вскинула красивые тёмные брови она. — Хуторок мой тут, чуть поболе, чем полверсты до него. Лес кругом, тихо, не дует. Милости прошу в гости, князь-батюшка!

И она поклонилась глубоко, коснувшись рукой бурой шкуры в ногах. Рысь нервно ёрзнул в седле. То ли негодуя от внеплановой задержки на маршруте, то ли от того, что, как уже было отмечено при знакомстве с Домной, бюстгальтеров в эту пору не носили. За неимением.

Девка выпрямилась и развела плечи. Не то стараясь приободриться, не то зная об эффекте воздействия на мужиков некоторых своих выдающихся черт. А подбородочек-то, ладненький такой, подрагивал у неё. Как и голос. Из-под бесформенной шапчонки выбилась прядь чёрных, как вороново крыло, волос, которую она поправила привычным чуть досадливым движением. Пальцы тоже еле заметно дрожали.

— Как зовут тебя, красавица? — не убирая улыбки мягко спросил Всеслав.

— А Леськой, батюшка-князь. Хотя, теперь уж Леськой-сиротой, — ответила девушка, и на последнем слове голос дрогнул гораздо заметнее. И слёзы показались в глазах.

— Рысь, свернём, заедем в гости, раз позвали вежливо. Леся, мои вои по твоему следу вперёд пойдут, если есть там что, о чём знать им нужно — сразу скажи, — князь не смотрел ни на друга, ни на внезапную сироту. Чувствуя, что и здесь не избежит тайн и сюрпризов, не все из которых могли оказаться приятными.

— Двор Си́вка и Волчок сторожат, они чужих не любят, надо, чтоб я первой зашла да уняла их, — утерев быстро нечаянные слёзы тыльной стороной ладоней тут же отозвалась девушка. — Да возле сосны приметной с тремя вершинками пара самострелов от непрошеных гостей, но там след мой мимо идёт, по нему если скакать — не опасно.

Ещё интереснее стало. Леся смотрела за знаками, что подавал над головой Гнат, и за тем, как рванули вперёд дозорные и пятёрка ратников из-за наших спин, подняв копытами снежную пыль.

— Верхом держишься ли? — уточнил на всякий случай князь.

— А то как же? — удивлённо округлила она глаза.

— Давай тогда рядом поезжай, за беседой дорога ближе, — и Буран, повинуясь движению хозяина, шагнул вперёд.

Чернявая как-то хитро цокнула языком, и её чубарый лёг прямо на снег, как олень или верблюд. Она уселась боком, тщательно оправив подол и подоткнув его в валенки, цокнула снова и догнала серого княжьего коня. Сама оказалась росту высокого, почти со Всеслава, но на своём коренастом коньке была заметно ниже, потому смотрела на Чародея снизу вверх. И вряд ли приметила взгляд, каким мазнул по её на миг мелькнувшим коленкам воевода.

Полверсты шагом — это недолго. Но и история Леси оказалась не особо длинной.

Она не знала своих родителей. С малых лет, сколько себя помнила, рядом была только бабушка. Которая, кажется, ничуть не менялась за всё это время, всегда одинаково строгая и мудрая. Она учила Лесю искать и находить травки, грибы, корешки и ягоды, о которых никто не знал и не ведал, учила, как делать из них отвары, настои, мази и порошки. Учила вести дом и скотину, чтоб ни в чём у́были да ущерба не было. Слушать и слышать людей из окрестных селений, что наезжали к ней со своими хворями и бедами, говорить с ними. От них не переводились у бабушки зерно, рыба и мясо, лён и шерсть. Каждый, кто проходил, проезжал или проплывал мимо неприметного ручейка, что впадал в Припять, обязательно заглядывал поклониться старой Мирославе, что жила в лесу, за седьмым изгибом того ручья, вода которого почиталась местными целебной. Бабушка была Лесе всем: матерью и отцом, учителем и подругой. Бабушку живьём сожгли пьяные поляки несколько дней тому назад.

Когда в Турове перепились насмерть Мстислав и Святополк Изяславичи, за день да того, как ушло под лёд войско польское во главе с их отцом, епископом и воеводой Сецехом, с ними вместе пировали трое полусотников того войска, крепко и на диво быстро сдружившихся с княжичами ещё в Гнезно, при королевском дворе. Увидев муки и корчи братьев, ляхи перепугались. О том, что отравить сыновей великого князя могла старая ведьма Мирослава, поведал им Туровский торгаш Гунька по прозвищу Гузно, велевший всем называть его на польский манер Сигизмундом. Он и вывел хмельную банду к заветному ручейку.

Леся, по приказу бабушки, которую за всю жизнь ни единого раза не ослушалась, просидела в погребе, в потайном отно́рке, что закрывался хитрой бревенчатой стенкой, будто бы сплошной. Прощаясь, велела Мирослава три полных дня под землёй выждать, потом выбраться, оставить на дворе Си́вку с Волчком, покликав их из лесу, да спешить ко Припяти-реке. «Коли верно думаю, как раз на них, соколиков, и выйдешь, а нет — обожди или по следам догоняй. Ты уж большая у меня, Лесюшка, справишься».

Она слышала, как били и пытали старуху. И как трещал огонь, сжирая хлев вместе со страшно вывшими Бурёнкой и Зорькой. И с бабушкой. Последними словами которой были: «Вам, псам, и двух лун не прожить. Найдут вас Чародеевы волки да на ваших же кишках и удавят.».

Буран косился удивлённо на хозяина, не понимая, чего тот хочет — идти или стоять? Петли поводьев, зажатые им в рукавицах так, что не изломались бы на морозе, тянули назад. Но чуйка звериная говорила серому коню, что всадник того и гляди врежет пятками, пуская в намёт.

Я слушал ровный, будто неживой рассказ Леси, вспоминая многое из той, первой жизни. И какую-то очередную книжку, что читал из смартфона вслух за забором Лёши-соседа профессиональный актёрский мужской голос. Там было про старого политика, что попал в Средневековую Русь, в тело маленького мальчонки. И была там ведунья, что тоже воспитывала внучку, которая вряд ли была ей родной. Вспоминал и про войны, будущие для здешних, и прошлые для меня. Когда враг бомбил и стрелял из артиллерии по огромным красным крестам на белых кругах, по санитарным частям. Про снайперов, что отстреливали санинструкторов, норовя как можно больше народу именно ранить, чтобы потом накрыть эвакуационную спасательную группу артогнём. Оказывается, истоки этого паскудства крылись вон как далеко и глубоко. И здравый смысл, и корпоративная, и обычная человеческая этика в один голос орали, что прощать такое нельзя. Убить одну-единственную фельдшерицу на всю округу — это не просто убийство, это диверсия. Народ начнёт загибаться от ран, травм и отравлений, помногу, семьями, сёлами!

«Тише, Врач. Бурана пугаешь» — сказал Всеслав и я будто опомнился, «отступив» назад. История девочки, а для меня она была совсем уж девчонкой, лет восемнадцати хорошо если, расстроила, разозлила, вывела из себя. Потому, видимо, и перешло ко мне управление. Хорошо, что ничего не натвори́л-напо́ртил. И что Леся ничего не поняла, продолжая сквозь слёзы говорить. Понял только Гнат, что то и дело оборачивался через плечо. Будто ожидая приказа. И лицо его уже было опасным.

Мы добрались до хутора. Леся спрыгнула с чубарого и посвистела как-то хитро, прежде чем зайти за ограду, сдвинув тяжёлую калитку, которой была просто узкая подвижная секция высокого плетня, что опоясывал двор. Под руки ей сунулись, порыкивая на чужих, два настоящих серых волка, один поменьше, второй покрупнее. И только хвосты их, что будто свивались в бублик, говорили о том, что это, наверное, какая-то местная порода лаек. Девушка с трудом открыла на треть одну створку ворот, сняв, видимо, засов изнутри. Соскочившие с коней ратники помогли ей, пока она, присев, говорила что-то ласково серым сторожам прямо в прижатые уши. Сквозь слёзы.

На дворе был колодец, избушка на одно окно с низким кривым крылечком, постройка вроде амбара на ножках-столбиках, возвышавшаяся над снегом. И обугленные остатки брёвен развалившегося угла сруба, бывшего, судя по всему, тем самым хлевом. Посередине возвышался холмик, продолговатый бугорок, вытянутый с востока на запад. С одной стороны торчал столбик, похожий на короткую рукоятку за́ступа-лопаты. На нём висел обгорелый козий череп с одним рогом. Правым.

— Успела я, бабунюшка. Всё, как ты сказывала, сделала, — сквозь слёзы проговорила девчонка, оседая возле могилы. Я совершенно отчётливо услышал, как заскрипели зубы сидевших в сёдлах вокруг нетопырей.

— А дальше-то как же мне, ба? Я ж сама-то никогда и не пробовала, — она упала, обняв холмик, и разревелась так, что стало ясно: все силы на то, чтобы казаться бойкой, весёлой и бесстрашной, кончились.

Как это вышло — я не понял. Не то ветер дунул, не то земля шевельнулась, не то всё вместе. Только вдруг будто весь лес вокруг выдохнул, заорали дурниной сороки и вороны. А жуткий обгорелый, обугленный козий череп на столбушке повернулся точно сам собой и вперился пустыми глазницами во Всеслава. Словно сами Боги его повернули, прося за девчушку, донося из-за Кромки последнюю волю покойницы.

У нетопырей в руках сами собой оказались луки и мечи, бойцы озирались в поисках врага, живого или мёртвого. С князем они не боялись одинаково ни тех, ни других. Но оружие, главный и самый верный оберег любого воина, придавало сил и уверенности всегда.

— Воевода Рысь! — глухой рык Чародея будто снова сливался-разливался из двух наших голосов. Гнат чуть подал вперёд Булата и склонил голову.

— Нелюдей тех сыскать. Нынче же. По воле Мирославы сделать. Паскуду Гузно с ними вместе. Кого ещё виновного сыщешь — тоже.

Ярость, рвавшаяся наружу, навстречу горю, боли и страху маленькой девочки Леси, не давала говорить длинными фразами, перехватывала горло.

— На санях укрепить столбы. Шваль эту, падаль, мразь — на них. До границы с ляхами домчать и там оставить. Седмицу рядом чтоб никого с той стороны. Стрелами отгонять. Только волчий вой да песнь стрелы́ на тризне. На седьмой день оставить. Пусть забирают своё отребье. Хоть к Болеславу, хоть к папе, хоть в Пекло.

Низкий глухой голос, на людской не похожий, что звучал одновременно и одним, и целым хором, как по волшебству унял и птиц, и ветер. Леся испуганным зверьком смотрела на сидевшего верхом князя, обнимая могилу бабушки, и, кажется, не верила, что слышит речь человека.

— Через Ставра Буривою. Сюда пусть шлёт людей верных и с ними травницу или знахаря. На ручье этом, здесь, сладить капище или жальник, сами решат. Память доброй Мирославы хранить вечно. Она больше во сто крат людей спасла, чем мы погубили, честь ей и хвала вовеки!

Рысь кивнул, не поднимая глаз. Кажется, в первый раз за всё то время, что Всеслав знал его.

— Патриарху по всей Руси разнести: судить лекарей могу один я, или тот, на кого сам укажу. Кто без моего слова казнит или вред причинит лекарю, травнице, знахарю, ведуну, костоправу или зубодёру — врагом мне станет!

Судя по длинной фразе — отпускать начинало. Утихал огонь внутри наконец-то.

— Из Турова сани пригнать, да всё хозяйство её, что Мирославина внучка укажет, в Киев с нами забрать. Думаю, у неё и Федосу, и Антонию, да и мне самому поучиться полезно будет. Поедешь с нами в Киев, девонька?

Голос был уже больше похож на живой. Но ответить, совладав со своим, Леся смогла не с первой попытки:

— Поеду. Храни тебя Боги, батюшка-князь!

Слёзы продолжали течь по её щекам, но, кажется, уже не только от горя.