Воин-Врач III

Глава 5 Поворотные вехи

Когда-то очень давно, в школе, в старой советской школе, которая располагалась в здании ещё более старой гимназии, куда при царском режиме пускали только девочек, в огромном трёхэтажном особняке из красного выщербленного кирпича, среди гулких коридоров, в одном из просторных классов с высокими лепными потолками, услышал я от Анны Валентиновны, классного руководителя, фразу: «вехи истории». Она тогда объясняла, что победа в войне над немецко-фашистскими захватчиками, негодяями, что решили захватить Советский Союз и сделать рабами свободных людей — это как раз веха и есть. И что после каждой вехи история чаще всего меняет или путь, или направление, сейчас точная формулировка учительницы уже как-то с трудом вспоминалась.

Потом я, помнится, пробовал угадать, что же ещё могло быть такими реперными точками в истории? Например, когда на смену генералиссимусу пришёл кукурузный генерал-лейтенант. Или когда по Красной Площади покатились пушечные лафеты с телами вождей, которые не были вождями, иссохшими и начинавшими, кажется, рассыпа́ться, ещё при жизни. Или когда непобедимая военная техника, созданная для защиты рубежей Родины, направила стволы и начала стрелять внутрь этих самых рубежей. Много, очень много подобных событий хранила моя старая память.

Видел я часто потом, катаясь по его участку с другом-геологом, вехи геодезические: полосатые, красно-белые палки. Он тогда объяснял мне, как с их помощью привязываются к координатам, нанося значения на карты или кроки. Дополняя их нужной информацией о высотах, глубинах, углах и прочих недрах. С восторгом сперва слушал я истории о том, как по характеру и строению рельефа можно было с большой долей уверенности предполагать, что именно подарит земля, когда пытливый человек пробурит её шурфом, а потом подорвёт взрывчаткой, вскрывая нутро. Вспомнилась и фраза из какой-то книги: «не тронь землю — так бы дурой и лежала!». Уже тогда мне стало казаться, что есть в этом что-то неправильное. Планета копила свои богатства тысячелетиями, а потом пришли энтузиасты, уверенные в том, что их главная задача — отнять у природы её милости. И пусть всё добытое работало на благо народа. Ну, народ был уверен в том, что это было именно так. Но всё равно как-то нечестно.

И вот вдруг я сам, деля одно на двоих тело с древнерусским князем, близким потомком Рюриковичей и Рогволодовичей, стал такой поворотной вехой. Меняя границы государств и привычные ареалы обитания племён. А теперь ещё количество и численность этих племён. И это тоже казалось мне, простому советскому врачу, очень неправильным.

Всеслав, находя нужные и действенные слова и образы в моей же памяти поддерживал и успокаивал, как мог. Говоря о том, что там, в моём времени, может, и жили люди насквозь праведные и высокоморальные, но здесь никак нельзя было показывать даже намёка на слабину. Тот, кто позволял такие вещи по отношению к себе или своим людям, непременно терял и их, и себя самого, вместе с семьёй, детьми и землями. Здесь отнять что-то у того, кто не имел сил удержать, считалось не преступлением, а доблестью. Все истории великих воинов и правителей начинались одинаково: пришли на пустые земли, или в страны, населённые слабыми и изнеженными людьми, бесстрашные и гордые, и забрали всё по праву сильного. И память моя на эти насквозь логичные объяснения отзывалась выводами о том, что и в будущем, гуманном и человеколюбивом, от первобытного человека ушли не так далеко, как старались показать всем, включая себя самих. Вспомнилось, как в самом конце Союза пришли страшные вести от брата жены. Он тогда служил срочную в одной из братских республик, как раз в краях, богатых янтарём, шпротами и долгими гласными. Там в одну ночь националисты вы́резали три казармы советских солдат. Против порабощения и гнёта выступали. Полувека не прошло с тех пор, как был побеждён фашизм. Об этом совсем не говорили тогда, и было очень мало информации после, в эпоху победившего интернета. Кого, кстати, интересно, он победил? Здравый смысл?

Я понимал умом, что князь прав, и что для того, чтобы выстроить сильную и работающую власть, нужно, критично важно дать понять всем и каждому, что спорить и тем более бороться с ней смертельно опасно. Но убийства гражданских…

— Лица на тебе нет, Всеславушка. Съездил бы на берег, в ледню с Волками своими погонял? Или собрал людей верных-ближних, да посидели до утра с песнями. Глядишь, и полегчало бы хоть чуть, — прошептала Дарёна в один из вечеров, положив голову на грудь мужа, на тот самый шрам, что оказался моими вратами в этот мир. Да, ему очень повезло с ней.

— Спасибо, ладушка. И за то, что смотришь, и за то, что видишь. Большое дело затеял, трудное. Много крови будет, — поцеловав её в макушку, вдохнув родной запах, ответил князь.

— Доля твоя такая, милый мой. Но лучше тебя дела того сладить некому, так что и сомневаться — грех. Иди к победе. У того пути два конца: победа или смерть. Так что ты уж лучше к победе, — она заглянула в глаза мужа, подняв голову. Волосы скользнули, щекоча, ему по носу, заставив крепко сжать пальцами переносицу, чтоб не чихнуть, не разбудить сына.

— Откуда ж ты досталась мне, умница такая? — Чародей обнял жену, прижав к себе крепче.

— Так с во́лока того под Витбеском, никак позабыл? — лукаво улыбнулась она. Но продолжила серьёзно. — Говорили бабы старые, мудрые, что честь жёнина не в том, чтоб детей народить кучу, а в том, чтоб каждого из них одинаково в любви и правде воспитать. Не в том, чтоб подолом перед всякими поперечными не крутить, а чтоб для единственного своего, родного, всегда быть помощью и поддержкой. Иногда ведь и просто послушать человека достаточно, чтоб у него сил прибавилось. А ещё говорили, что самый тяжкий труд и испытание — женою вождя быть. Искушений много будет, и тебе, и ему…

Она словно на самом деле повторяла чьи-то слова: даже голос стал другим, глухим и чуть свистящим. Никак и вправду ведьма?

— Но коли дозволят Боги вместе вам тот путь пройти — не будет счастливее вас людей под Небом. И станет дед-Солнце любоваться вами, детьми и внуками вашими. И будут их не дюжины, не сотни и не тысячи, а многие тьмы. Потому что любой на землях мужа твоего будет его и тебя сперва за отца-матерь почитать, а потом и за пращуров великих, Богам равных.

Может, это и гипноз был. Может, и чудодейственный эффект её голоса. А может — любовь.

Утром и вправду махнули на каток, отвели душу. Алесь передал, вверх по Днепру с Олешья, становища половцев, поднимались возы с многочисленной охраной. Сыновья возвращались и должны были появиться со дня на день. Тогда закрутится такой хоровод, что отдыхать явно станет некогда.

Полоцкие Волки выступали великолепно. Странно, всё-таки, работает это: тренер может за всю свою спортивную карьеру ни разу даже близко не подобраться к великим достижениям, но зато воспитать нескольких настоящих чемпионов. Так и здесь.

Я играл в дворовый хоккей — а ребята показывали настоящий класс, придумывая и отрабатывая связки, вполне достойные профессионалов. Я занимался боксом в старших классах и немного в институтской секции — а Гнатовы нетопыри подхватили те небогатые приёмы, что были известны мне, соединили их как-то со своим уникальным владением холодным оружием, и стали ещё опаснее. Хотя, казалось бы, куда уж? Я не хватал звёзд с неба на физике, а Фома со Свеном раз за разом приносили такие открытия, что оставалось только ахать. Ахать и вспоминать неожиданно давно и прочно забытые школьные и более поздние знания по электрике, сопротивлению материалов и даже аэродинамике. Но тут больше было разговоров и сюрпризов от Кондрата, плотника. Когда он узнал, что дерево, его любимый и знакомый, вроде бы от и до, материал, способно не только плавать, но и летать — молчал и хмурился целый вечер. Думал, подшутил над ним князь-батюшка. А потом мы собрали воздушного змея. А вслед за ним — и маленький планер.

После тренировки пошли, наконец, в баню. Намылись до скрипа, до полной счастливой истомы, когда тело совершенно точно считало себя народившимся заново, бурля будущей силой. Будущей — потому что вечером после бани, после обтирания снегом и лютого жара — дали-таки волю Гнату — сил не было никаких. Хотелось только сесть и счастливо улыбаться. А лучше лечь.

Сели «Ставкой» в привычной уже комнате. Домна загнала «лебёдушек», зорко следя за тем, чтоб красавицы не перепутали, кому какие блюда да кубки ставить, одобрительно усмехнулась, когда Рысь, не устояв, снова хозяйски шлёпнул по совершенно случайно, конечно же, оказавшейся рядом заднице той самой блондинки, и вывела личный состав за дверь, почтительно поклонившись, прежде чем уйти самой.

— Тяжко, княже? — подал первым голос Буривой. А отец Иван утёр усы от пивной пены и чуть прищурил глаза.

Всеслав не ответил сразу. Он перевёл на волхва взгляд от всегдашней, привычной уже на этом столе, карты нарисованной на шкуре. Она и вправду была «вечной» — сверху рисунок обрызгали с пушистых кисточек рыбьим клеем, и теперь изображение было больше всего похоже на покрытое толстой ламинацией. Только вот границам, что были нанесены и сохранены под прозрачным слоем, предстояло поменяться в самое ближайшее время.

— Не легко, Буривой. Ищу способы и пути, как чужие жизни сберечь, да никак найти не могу. Коли вы, люди опытные, пожившие, поможете, совет дадите — послушаю, — сохранить ровный голос удалось с трудом. Мы с князем оба знали, как выглядят деревеньки и городки, отданные на поток и разграбление. Хорошего в этом точно было мало. Кроме, разве, того, что мёртвые никогда не били в спину.

— Свои бы сохранить, — буркнул Гнат, оторвавшись от жбана. Судя по тому, с какой скоростью и с какими лицами отлетали от него нетопыри в последние два-три дня, ему планируемое мероприятие тоже восторга не обещало. Хотя, скорее даже комплекс мероприятий.

— Я, как представитель христианской церкви, одобрить твой план, княже, не могу, конечно, — начал патриарх Всея Руси. Заслужив тут же такие взгляды от Рыси, Ставра и Гарасима, какие обычным людям и не вынести. — Но жизнь, как ты сам всегда говоришь, вещь сложная и многогранная. И если судить её только с одной стороны, одним порядком, то добра в том не будет.

Мне вспомнилась старая фраза из моего времени о том, что если посмотреть с одной стороны, то с другой становится ясно, что с третьей не видно нихрена. Всеслав ухмыльнулся в бороду, соглашаясь.

— Сказано в Писании о том, что жизнь каждого живого существа угодна Господу. И печалит его гибель бессмысленная любого, хоть человека, хоть твари бессловесной, — продолжал патриарх. Но, судя по затвердевшим скулам и будто бы прижавшимся в затылку ушам, говорить по Святой Книге он вряд ли планировал.

— Враги умышляют зло на нашу землю и наших людей. Они покупают за золото и меха других, что готовы их волей убивать и грабить. До тех, кто шлёт беду на наши земли, мы пока дотянуться не можем. Но по рукам им дать крепко, памятно — можем вполне. Потому я, патриарх Всея Руси, благословляю задел твой, великий князь русский, Всеслав Брячиславич! И жертвы мирные, невинные, готов принять на себя. Мой грех будет в том, что попустил неверие и скудомыслие в людях. Мне за него и ответ держать. И следить за тем, чтобы добрые христиане впредь не клевали на посулы посланников нечистого!

И отец Иван глотнул из жбана. Не сводя глаз с князя.

Идея, посыл, были примерно понятны. Открывавшиеся перспективы давали карт-бланш на решительно непопулярные меры. Это было логично. Но мёртвых баб, лежащих ничком на красном снегу, не оправдывало никак. Пусть пока и не лежавших.

— Мне проще, княже, — продолжил великий волхв, повернув голову так, чтобы зрячий глаз видел Всеслава лучше. — Одни убили твоих, наших людей, другие попустили это. В том, что их смерть оправдана, у меня сомнений нет. Над словами твоими насчёт прочих я думал долго. И согласен с тобой полностью. Живые будут зло таить, детям-внукам передавать, растить их, как ту спорынью, что словом твоим повывели из амбаров. Вроде и привычно, вроде и понятно, а как руки-ноги отгнивать начнут — поди пойми, откуда беда пошла? Тут же мы все знаем, и откуда, и кем послана. И долг наш, тяжкий и великий, не попустить того, чтоб зараза та дальше навстречу Солнцу двинулась! И если нельзя по иному, кроме как сжечь или отсечь, то так тому и быть!

Старый волхв, хранитель и светоч, отхлебнул и звонко пристукнул кружкой по столу.

— В другом беда может быть, други, — помолчав, начал Всеслав. — Крови будет много. И не той, что в сече, где либо ты — либо тебя. За воев своих переживаю. Их поддержать надо будет словом и делом, они могут души потерять или испохабить до такого, что лучше б потеряли.

Я видел тех, кто возвращался с зачисток аулов и кишлаков. Там были и опытные бойцы. Но почти каждый из них по возвращении становился бомбой со сломанным часовым механизмом. Никто не знал, когда, где и от чего сработает триггер в голове человека, что убивал ранее по приказу безоружных. Знал я и тех, кто никогда и ничего не покупал у армян после Карабаха. Много я знал и видел. И теперь это было доступно и известно князю.

— Не хочу я того, чтобы после этого дела появились те, кого жёны и дети боятся. От кого соседи врассыпную кидаются. Нужно, чтоб каждый, каждый ратник, отцы, вас обоих выслушал, вместе или поочерёдно. И чтоб каждый из вас ответ мне дал, как тому ратнику лучше жить будет дальше: обычно, или уйти от мира, или врагу за спину отправиться с тайным заданием. А уж на кого грех ляжет, на вас или на меня, то уж точно без нас с вами Боги решат.

Иван и Буривой не сводили с князя изумлённых глаз. Они многое ожидали услышать от него перед грядущими событиями, от распределения территорий, до планирования следующих действий. Но явно не этого.

— Клянусь Богами Старыми, честью и жизнью своей, что не допущу урона войску твоему, княже. Каждого, кто в деле будет, выслушаю. И о каждом тебе ответ дам, — первым ответил Буривой. И говорил он медленно, трудно, весомо.

— Во имя Господа нашего клянусь и я услышать каждого твоего воина, Всеслав. Отпущу грехи, не оставлю без покаяния. И труд духовный сообразный каждому подберу, — проговорил и патриарх.

— Ты слышал, Рысь. Ты и проверишь. Не потому, что веры нет Ивану с Буривоем. А потому, что уж больно дорог мне каждый из твоих, чтоб как простого наёмника его один раз использовать, а потом, при оплате, под лёд спустить. Сам знай, и людям своим передай: тех, кто мне служат, все Боги берегут и при жизни, и после неё. Помогут отцы, направят, отмолят, успокоят души. А работы много впереди, разной, сложной. Кто тут, на западном рубеже устанет, после на восточном отдохнёт, — на друга князь не смотрел. Глядел поочередно на волхва и патриарха, что кивали головами, подтверждая сказанное им. Без радости, без глупого воодушевления — тут не перед кем было представления устраивать. Просто и честно.

— Та же, други, задумка остаётся. Те, кто Руси Святой надумал мошну проре́зать или в кошель заглянуть, жить не станут. Кого папские или императорские говоруны убедили — тоже. Пропадут, как роса поутру, без следа. Только волчий вой в тех краях запомнится. Надолго запомнится. — народ за столом, слушая уверенный, твёрдый, жёсткий даже голос Чародея, подбирался и согласно кивал.

— Будут и новые придумки, от которых врагам ещё страшнее станет. Давеча сладили мы с Кондратом птичку деревянную, что пятипудовый груз по небу нести способна. Чую, пригодится нам та летунья, а уж вместе с нетопырями нашими и вовсе ужас врагам принесёт…