Воин-Врач III

Глава 6 Попили пивка

Рома и Глеб вернулись через два дня после того, как укатили дядьки, оставив тренироваться по одной команде-отряду до тех пор, пока лёд не сойдёт, как и было условлено. Возвращавшееся домой Переяславское посольство попалось сыновьям навстречу, ушлый Всеволод велел спешно разбить лагерь, наготовить кучу вкусного и горячего, и заливался соловьём о том, как удачно и дивно съездил в гости к Всеславу, которого поочерёдно называл то великим князем, то любимым племянником. Всё хотел дознаться у сынов, как же так вышло у их батьки с Речным Дедом дружбу завести, да сколько всего тот должен князю. Вроде как в шутку, переживая, что если начнёт Чародей постольку каждый раз рыбы ловить, то до его Переяславля ни одного окушка самого завалящего не дойдёт. Глеб, как он обычно делал в непонятных ситуациях, включил дурака, уверяя, что про восемь дюжин долгов водяного ничего не знает и слыхом не слыхивал. Ромка, как тоже не раз устраивал, прикинулся сапогом-ратником, который знает только «Руби!», «Коли!» и «Ура!», строго выговаривая младшему брату, чтоб не смел и поминать страшные тайны отцовы, за разглашение которых, как всем известно, немедля придут из Пекла чёрные навьи и заберут душу. В общем, поиздевались парни над двоюродным дедушкой от всей души. Уезжал он, то и дело бросая через плечо взгляды, исполненные тревоги и опасения. А ну, как и этим двум дурням молодым чародейские умения достанутся? Это с отцом их договариваться можно, а с ними как?

Приехал с ребятами и Сырчан, а с ним и два отряда половцев, что сразу же приступили к тренировкам. Оказалось, что есть кто-то, кто ещё менее приспособлен к тому, чтоб стоять на коньках, чем черниговцы, но наши ледняки обещали за неделю-другую степняков поднатаскать. А пока сын хана срывал глотку, рыча непонятные кыпчакские проклятия, глядя на то, какими пауками ползали по льду его нукеры.

Свадьбу Ромы и Аксулу решили устроить по весне, на Красную горку. Старший сын сговорился с Алесем, и теперь тоже часто торчал на крыше того терема, где была голубятня — ждал вестей от зазнобы. Всеслав велел бдительному начальнику дальней связи в личную переписку сына носа не совать, ограничившись теми тремя парами своих голубей, что уехали раньше с торговцами и корабельщиками. Трезво рассудив, что если степная принцесса напишет что-то, имеющее значение для кого-то, кроме них двоих, Роман расскажет об этом сам. В том, что старший воспитан правильно и честь понимает верно, у князя сомнений не было.

Через неделю после возвращения сыновей, пришёл в сопровождении грозного конвоя половцев караван с Дуная. Из восьмерых героев живыми добрались шестеро, оперировать тоже никого не пришлось — за долгую дорогу то, что могло зажить, зажило, а тем, чему только предстояло, занялись монахи Лавры. Доклад от Корбута был вполне под стать предыдущим отчётам об операциях в глубоком тылу врага. Хоть формально действия и происходили на территории сопредельных государств.

После того, как конвой разделился на три группы возле Пожоня-Братиславы, большая группа выдвинулась напрямую к Эстергому, венгерской столице. Дунай — дорожка широкая, заметная, с такой особо не собьёшься. Притаив богатый груз в окрестных лесах, тоже не весь под одним кустом, понятно, Корбут вырядился в местную рванину и вышел в город за вестями. И набрёл на них неожиданно.

Толпа на торгу дралась с поддатым мужиком. Обычно говорят: топтала, убивала, растерзала даже. Но не в тот раз. Тогда мадьяры и торговые гости проигрывали вчистую. Здоровяк в вытертом армяке, в который, пожалуй, можно было двух коней запрячь, как в сани-розвальни, вырвал из промороженной зимой и в камень утоптанной летом венгерской земли столбик в два человечьих роста, что держал крышу-навес ближайшей торговой точки, и, помахивая им эдак с ленцой, держал оравших проклятия горожан на удобном расстоянии. Ему удобном, не им. Корбут подошёл на торг в тот момент, когда один особо ретивый получил концом бревна по рёбрам и одновременно потерял сознание и всякий интерес к происходившему. Прямо на лету, ещё до того, как с сырым всхлипом впечатался в стену то ли амбара, то ли лабаза. Сполз по ней мокрой тряпкой и замер.

— Ловко ты его, дядя! — Старший нетопырь заговорил по-русски, будучи уверенным полностью, что хмельной громила его точно поймёт. И не ошибся.

— А ты подходи, племяш, у меня того добра много, на всех хватит! — весело отозвался богатырь.

— Не, дурных нема, как матушка моя говорила! — поднял ладони с улыбкой Корбут. Слыша краем уха, как в толпе напряженно говорили про стражу и стрелков. Кто-то из жителей узнал говор северных славян и теперь истерично уверял остальных, что с минуты на минуту тут будет не протолкнуться от русов и мёртвых да увечных станет гораздо больше.

— Откуда будешь сам? — здоровяк унял-таки так и летавшее с рёвом бревно и поставил его на попа́. Так, что только гул по площади прошёл.

— Просто так прохожий, на тебя похожий, — хитро и чуть напевно отозвался Корбут не сильно известной присказкой лихих людей. — Я по торжищу хожу, в торбу хлебушек ложу́.

— «Ложить» неправильно, правильно — «класть»! — оскалился гигант так, будто узрел давно потерянного и вдруг найденного на чужбине любимого младшего брата. И ответную часть присказки он знал, гляди-ка. Пожил дядя вволю, видимо, опытный. Пригодиться может.

— Ты чего хоть взъелся-то на убогих? Или на них вина какая, сами пристали? Тогда погоди, тоже веточку сорву да рядом встану, так отмахиваться сподручнее будет! — разведчик положил руку на стоявший рядом резной трёхметровый столбик другого навеса. Толпа брызнула в разные стороны с воем и визгом.

— Да ни Боже мой, куда им, доходягам, приставать к добру молодцу? — ухарски подбоченился великан. — Торопливые просто чересчур. Сказал я корчмарю: завтра деньги будут. А он не верит, воротит рыло и за брагой не бежит!

— Про завтра-то, поди, третий день уж говоришь? — понимающе кивнул Корбут, неторопливо подходя к здоровяку. Пахло от того хмельным не то, чтобы уж прям очень сильно, в самую плепорцию, как князь-батюшка говорил.

— Второй только, — ухмыльнулся тот, показав сколотый наполовину передний правый верхний клык.

— Дикари, дураки дурацкие. Не могли неделю потерпеть, казано ж по-людски: завтра! Эй, сироты! Кто тут другу моему угоститься пожадничал⁈ — крикнул разведчик, оглядывая притихших мадьяров, что стояли на вполне почтительном расстоянии.

— Он всю брагу выхлебал за два дня, нету у меня больше! — тут же вылез чернявый толстяк с пухлыми губами, редкой бородёнкой и рыхлым белым лицом.

— Ты у этого, что ли, столовался? Лучше корчмы не мог найти? — презрительно оглядев брюнета, спросил у нового знакомца старшина разведчиков.

— Ну, обносился малость, куда ноги привели — там и сел. У этого хоть лавки крепкие. И брага тоже, — смущённо ответил громадный мужик, поправляя на себе распахнутый армяк.

— А у меня как раз удача выпала. Довелось под Солнышком погулять вволю, хлебушка в торбочку набрать. И позвенеть в мошне есть чем, — Корбут ткнул большим пальцем за плечо, где на утреннем небе ещё проглядывала исчезающая Луна. Волчье Солнышко. Здоровяк проследил направление и кивнул понимающе, чуть ухмыльнувшись.

— Эй, народ честной, гости да хозяева! Друга давнишнего встретил я, праздник на душе, имею желание поесть от пуза и выпить крепко! Где тут кабак наипервейший, чтоб нам с Васькой не зазорно было посетить? — рука его потянулась за спину, чтоб обнять «друга». Но хорошо, если до середины спины тому достала, уж больно крупный был.

— Петька, пропащая душа! Сто лет, сто зим! Не признал тебя спервоначалу-то! — подключился «Васька» моментально, облапив Корбута по-медвежьи.

— Если изволят господари мои откушать — к себе зову. Имею вепревину свежайшую, рыбки жареной дам, и медовуха имеется, — оттёр чернявого светло-русый мужик в кафтане, что едва не лопался на нём. Был он с окладистой рыжеватой бородой, остриженной коротко, по местной моде, а когда стянул богатую меховую шапку, явил плешь во всю голову, которую длинные, маслом намазанные волосы обрамляли, как высокая крапива — сухой пень.

— Вот это разговор, вежливо и с пониманием. Держи, добрый хозяин! — Корбут кинул в пухлые руки шустрого кабатчика кошель, куда тот мгновенно сунул конопатый курносый нос пуговкой. И враз расплылся в широченной довольной улыбке, будто тоже любимого родственника встретил. — Ты, дядя, вон тому губатому за брагу отсчитай сколь положено, да летуну, что об амбар стукнулся ненароком, на лекаря дай, пока он ещё, кажется, дышит.

— В лучшем виде исполню, добрый господарь! — кивнул тот. — Андраш, Иштван!

К нему подскочили два крепких парня, похожих на сыновей или племянников, только волосом темнее. Он затараторил что-то на местном, выделив каждому по нескольку серебряных монет. Которые доставал из своего кошеля, богато вышитого и яркого. Невзрачный же Корбутов кожаный мешочек будто испарился в его руках. Хотя в нём серебра-то и не было.

— Ну, за встречу нечаянную друзей старинных на чужбине! — прогремел на всю корчму великан.

Народу за ними увязялось прилично, пожрать-выпить на дармощинку всегда охотников находилось в избытке, в любом городе мира и в любом времени, наверное.

Корбут дождался, пока громила выхлебает ковш медовухи, в котором, пожалуй, можно было свободно помыть ребёнка, и протянул ему хитрую сплюснутую фляжечку, какими снабдили всех нетопырей перед выходом, предусмотрительно глотнув первым. Здоровяк презрительно посмотрел на невеликих размеров ёмкость, открыл, понюхал. Вскинул брови на лоб и утёр выступившие слёзы. И всосал всеславовку на девяти травах.

— Ох, сильна, зараза! — сипло выдохнул он, когда научился дышать заново. — Уважил, Петя, от души!

— Кушай на здоровье, Васятка, наедай шею, — в тон ему отозвался Корбут. И оба рассмеялись, вполне довольные и жизнью, и собой

«Васька» оказался Данилой, родом был из-под Дорогобужа, с земель древлянских. Ну, это и по фигуре было понятно сразу. С, как говорится, группой неустановленных лиц прогуливались они по берегам Днестра и Прута, и вот в эту зиму догулялись и до Дуная, осев в Эстергоме. И из трёх дюжин ребяток осталось всего пятеро, да и те, устав буянить, нашли себе каждый по сговорчивой венгерочке под тёплым хлебосольным кровом. Того, что удалось скопить каждому лихому бродяге, с запасом хватило и на дом, и на скотину, и на подарки новым родственникам. И только Данька-медведь никак не желал остепениться. Родни у него не было, тяги к семейной жизни — тоже. Потому он просто пропивал добычу, хмельным гоня от себя тягостные мысли о том, что делать и как жить дальше.

— А ты, Корбут, мыслю, княжий человек, да не из простых. Не в Изяславовой ли дружине ходил? — всеславовка, удобно устроившись на венгерской медовухе, сработала сывороткой правды и коммуникации с медведем помогала очень.

— Мой князь, Даня, Изяслава с Киева пинками выгнал. Ярославич побежал племяннику жены жаловаться, обещал пригнать ляхов толпу, чтоб они до самого Днепра дорожку ему проложили, — негромко сообщил полочанин.

— Плохо, — посмурнел разом здоровяк. — весной пойдут, посевы вытопчут, хлеба не будет. Я помню, малым был, проходили нашим краем. Мы тогда к весне со всех деревьев кору пожрали. Ну, кто в землю не лёг…

— Ходилка у них не отросла против князя-батюшки, — уверенно ответил Корбут. — Про Всеслава Полоцкого слыхал?

— Про Чародея-то? Разное люди говорят, — насторожился Данила. Хмельной-хмельной, а голова работает.

— Про него. С половцами замирился, теперь уж, поди, и с дядьками, что Изяславу в рот глядели, тоже. Утрутся кровушкой ляхи, помяни моё слово.

— А ты тут по его слову и делу? — неприметно оглядевшись, тихо спросил здоровяк. И тут же пояснил: — Нет, ты сам гляди, чего говорить, а чего не стоит. Я человек случайный, нынче есть, завтра нет, а могу и подсылом чьим-то оказаться. Дело понятное.

— Не всё могу говорить, Дань, но кое-что расскажу. А то гляди, айда с нами домой? Вместе дорога короче, а нам лишний рот не в тягость, даже такой здоровый, как твой. Таким только мёд и хлестать. Кста-а-ати, — и Корбут потянулся к жбану.

— А чего бы и не рвануть? Нагостился я, повидал мир. Да всё одно думаю, что краше наших баб, древлянских, нету нигде, — утерев усы, задумчиво и мечтательно протянул Данила.

У полочанина насчёт крепких и статных урожениц Искоростеня, Вручия и Турова было своё мнение, от Данилиного резко отличавшееся. Но на то оно и своё, чтоб при себе держать.

А потом случилось чудо.

Высыпав на улицу, где уже вполне вечерело, сытые, хмельные и донельзя довольные жизнью «Васька и Петька» встретили Митьку. Митяй, старинный друг Данилы, оказался одним из сопровождавших по улице конную процессию, в середине которой хмурился по сторонам, сидя в богато украшенном седле на дивной красоты коне высокий крепкий юноша. Каштановые волосы его развевал ветер, а карие глаза осматривали площадь и улицы холодно, цепко.

Так, по случайной пьяной лавочке, состоялось знакомство нелегального разведчика Киевской Руси Корбута Полочанина и короля Венгрии, того самого Шоломона Арпада, сына Андраша Белого и княгини Анастасии, старшей дочери Злобного Хромца Ярослава.

Юный король, от матери и отца наслышанный о воинских талантах русов, соизволил проверить «того щуплого, в рванине». Щуплым Корбут выглядел на фоне Даньки-медведя, но там и ломовая лошадь бы балериной смотрелась.

То, как «худосочный бродяга» походя раскидал охрану, короля впечатлило, и весьма. Сперва нападали трое. Ну, как нападали? Подошли и упали, так себе нападение. При том, что Корбут, кажется, и с места не сходил. Потом пятеро. Та же история. Даня и Митька начали ржать на два голоса, высказываясь о венгерских талантах метко, ёмко, остро, но непечатно. Следом подскакали семеро конных. На одном из их коней Корбут подъехал шагом к королю, едва ли не ногами и оскепищем-древком копья отпихивая наседавших охранников. Снял осторожно с пояса Шоломона перевязь с драгоценными ножнами и, не вынимая кинжала, коснулся легко шеи, груди и бедра. Трижды показательно «убив» короля на глазах свиты и горожан. Даже не запыхавшись, продолжая перешучиваться с земляками, что завывая, осели на кыльцо корчмы.

— Вон те пятеро ничего парни, стоящие. А остальных гонять и гонять, — спокойно произнёс нетопырь, возвращая ножны с клинком хозяину, рукоятью вперёд и с почтительным поклоном.

— Возьмёшься? — выдохнул юноша. Русский он знал отлично, и от того краснел сильнее прочих, слушая комментарии нового охранника и здоровенного бражника, что вывалился из корчмы вместе с этим страшным поджарым воином. Который, захоти, убил бы на площади любого.

— На службе я, паренёк. Князю-батюшке присягал, нарушить слово — чести лишиться, сам знаешь, — мягко ответил Корбут.

— Как смеешь с великим королём Шоломоном так говорить, бродяга⁈ — выкрикнул один из охранников. Но закашлялся и выплюнул что-то. Вроде, зуб.

— Прошу извинить неумышленную грубость, Ваше величество, — склонился, не слезая с чужого коня, разведчик. В краденой рванине. Ровным голосом. Смеясь глазами. — Ваши доблестные воины к несчастью не успели нас представить друг другу.

— Господарь знает о чести, и драться учён лучше вашего! Не вам и совестить его! — зло, будто плюнув, выкрикнул молодой король своим слугам. Продолжавшим лежать в живописных позах. — Я приглашаю тебя во дворец, храбрый воин. Мне интересно узнать о краях, где учат такому, и я был бы рад послушать твои истории за столом, в более подходящих месте и компании.

— Да мы с земляками, Ваше величество, наелись уже и так изрядно. Не будет ли обидой с моей стороны, если я предложу перенести встречу и знакомство на завтрашний день? Время уже позднее, завтра поговорить сможем о многом и дольше, чем сегодня, — уточнил нетопырь у короля. С которым так сроду никто не разговаривал. — Я приеду с дарами от своего князя, — добавил Корбут, неверно истолковав долгое молчание и плясавшие брови Шоломона.

— Можно и без даров. Науку, что ты дал мне сейчас, о том, что угроза может таиться там, где её меньше всего ждёшь, а люди, окружающие тебя, не смогут ничего поделать, я запомню и сберегу в памяти. Она — самый ценный дар за сегодняшний день. И не только, пожалуй, — чуть нахмурился король.

— Добро. Завтра в полдень я и мой отряд пребудет к замку на берегу. Мы будем счастливы и горды оказанной чести, Ваше величество,— и Корбут поклонился в третий раз. Ровно в три раза больше, чем за последние пару месяцев.

Коня ему король подарил.

Двое нетопырей остались сторожить груз и тела друзей. От слежки старшина вчера ушёл, как учили. В городе было просто, в лесу посложнее, но справился.

Когда к мосту подъехали четверо воинов в богатых шубах, на дорогих и отменно обученных конях, с оружием, какое не каждый день увидишь, охрана занервничала. Все были наслышаны, как вчера какой-то демон раскидал королевских стражей, как котят, даже не вспотев. Что могли сделать четверо таких же — даже думать не хотелось. А ну, как у них в крытом возке, что тянули следом две мохнатых половецких кобылки, ещё с десяток душегубов? Поэтому команду «Пропустить!» выполнили с заметным облегчением и быстро.

Народу в большом, но пустоватом зале, украшенном гербами, щитами, гобеленами и чучелами животных и людей, ну, то есть рыцарскими доспехами в сборе, было немного. Стол тоже не сказать, чтоб ломился — в Киеве сиживали гораздо богаче. Поговорив о ерунде, вроде погоды и видов на урожай, посетовали на недавнее происшествие: какие-то жулики-болгары ограбили поезд с данью за два года со стран Восточной Европы, что шёл в Рим, к папе Александру. Нетопыри вежливо повозмущались и поцокали языками. Понять о том, что кто-то из них имел хоть какое-то касательство к сказанному, было невозможно. Перекусив и поделившись сплетнями, вышли осматривать гостинцы. Вчера ночью в свете факелов разведка потрошила тюки не то, чтобы наощупь, но близко к тому. Старались отдать-сбагрить самое тяжёлое и приметное: золотую посуду, статуи. И то, что особых интереса и ценности не представляло — меха, железо, бронзу. Навалили воз, опустили покрывало, утром сказали «Но!» — и поехали в гости к королю.

Молодой Шоломон наверняка прикладывал несказанные усилия для того, чтобы изумления и восторга не показать слишком явно. Но не преуспел. Таких подарков от странного кабацкого забияки он точно не ждал. Как и того, что Корбут передаст добрые слова от великого князя Киевского, Всеслава. Про которого ходили слишком уж разные и небывалые слухи в здешних краях и у соседей.

Сговорились о том, что мадьяры помогут добраться до русских или хотя бы половецких границ, а нетопыри, добравшись до дома, замолвят словечко перед Чародеем о том, чтоб хоть как-то придержал степняков, что взялись жечь и грабить венгерские земли третий год кряду. Корбут кивал важно бородой, давая понять, что судьбоносность момента понимает и не подведёт. А сам в это время холодел внутри и покрывался липким потом снаружи, чувствуя, что вся эта, как говорил батюшка-князь, «политика, мать её» оказывается посложнее, чем выходить в одиночку на толпу. Уговорились и о том, что части грузов пойдут разными путями и вразбежку по времени. И что спросит старшина у князя дозволения направить сведущих в ратном да охранном деле для доброго соседа с юго-запада. Очень уж показательные выступления одного из воев княжьих королю запомнились. Особенно три лёгких тычка ножнами в горло, грудь напротив сердца и бедро.

Мадьяры, что взялись сопровождать наших домой, устали поражаться, поэтому на все новые сюрпризы только рукой махали. А другой глаза закрывали, чтоб не видеть.

Когда из невеликого лесочка выехало с десяток возов, которых там, казалось бы, и вплотную один к другому было не приткнуть, молчали. Ахали только. Когда из следующей рощицы стали вытягиваться одни за другими гружёные сани — и ахать перестали. Считали только, вслух. И потом на каждый куст косились с опаской, пугаными воронами — а ну как колдуны-русы и отсюда вынут лошадь, сани и мешки с поклажей на них?

Но смешнее всего вышло в Белом Городе — Белграде.

Разместив все возы на двух причалах, группа сопровождения в числе сорока мадьяров, шести нетопырей и примкнувшего к ним Даньки-медведя разложила костры и приготовилась было трапезничать. В это самое время из городских ворот с визгом и улюлюканьем вылетела пятёрка половцев. Венгры похватали оружие, готовясь задорого продать свои геройские жизни проклятым степнякам. С удивлением и непониманием глядя на русов, которые и ухом не повели, продолжая помешивать в котлах варево. На конвойных поглядывая неодобрительно: ну вот чего сразу за сабли-то хвататься? Пока доскачут, пока размахнутся нападать — столько всего случиться может. Так и вышло.

Старший кыпчак осадил коня, не доезжая стоянки. Привстал над седлом повыше и затараторил что-то на своём, глядя на Корбута. Который по-прежнему мешал похлёбку в котле и слушал, казалось бы, вполуха. Пока не выделил из хриплой тарабарщины слова «Всеслав» и «Байгар». И своё имя. Не меняя выражения лица, старшина нашарил не глядя за спиной коврик-кошму, бросил его рядом с собой возле костра и махнул рукой половцу. Тот спустился с коня, подошёл неторопливо, медленно переставляя кривые колесом ноги в дорогих остроносых сапогах, и уселся рядом.

— Байгар? — уточнил Корбут, пробуя хлёбово, не пересолил ли.

Степняк важно и неторопливо согласно кивнул головой.

— Ко Всеславу-князю? — продолжая помешивать, задал он второй вопрос.

Половец снова закивал и добавил что-то про «кам рус, бус, ак хан». Судя по всему, это означало что-то вроде «шаман русов, волк, белый князь».

— Добро. Я Корбут. Эти — со мной, не трогайте их, пугливые какие-то они, — старшина обвёл рукой венгров, что так и стояли с мечами наголо. И продолжил совершенно бытовым, обычным голосом, — Выдыхаем, братцы. Князь-батюшка людей Шарукана за нами прислал, чтоб домой проводили. Всё, считайте, что мы в Киеве уже. Уху будешь?

Последний вопрос относился к кыпчаку, как и плошка с варевом, протянутая по стародавним международным обычаям гостериимства. Тот миску принял с достоинством, прорычав что-то своим, двое из которых тут же начали мостить кострище рядом, а двое рванули в город, наверное, за остальными.

Вытянутые белые лица венгров с выпученными глазами надо было видеть, конечно.