Воин-Врач III

Глава 15 Тем временем в за́мке

— Светлейший государь, беда! Кошмар! — влетели войт с каштеляном.

Первый верещал высоким звонким голосом, второй шаркал своим противным хрипло-скрипучим. Спасло их только то, что Болеслава разбудили не они своим докладом, он поднялся со стола раньше. Ну и чудодейственный «брусничный морс», конечно, очень помог королю.

— По одному! Казимир, ты! И тихо! — сегодня хватка у монарха была значительно лучше, чем в любой другой из дней пары прошедших недель. Одной командой он разом заткнул каштеляна с его голосом ржавой пилорамы, и войту громкость прикрутил на минимум.

Повинуясь указанию королевского пальца, оба они брякнулись на лавку напротив, и Казимир, столичный мэр, начал доклад едва ли не шёпотом. И от этого услышанное звучало ещё тревожнее.

Десять дней назад в окрестностях Сандомира, большого торгового города южнее Люблина, на высокий холм с восточной стороны откуда-то приехали сани. Не повозки, запряжённые лошадьми, а именно сами сани. Ни коней, ни людей, ни следов их никто потом не нашёл.

Когда яркое по ранней весне Солнышко поднялось, как всегда делало, над вершиной, лучи его осветили странные конструкции, которых с вечера там точно не было. Глазастые стрелки́ на городских стенах побледнели и очень напряглись. Самых же глазастых уже трясло так, что руки ходили ходуном. Это у тех, кто не блевал, скрючившись, себе под ноги тяжко, судорожно.

Сандомирский воевода отправил десяток, чтоб убрать с глаз непотребство. Воины того десятка украсили белый снег алым. Тела их сделали лужок перед стеной похожим на поле битвы. Непонятно с кем, от чего стало ещё страшнее. Воевода Яромир, человек опытный и прослуживший всю жизнь, направил ещё две группы тайно, в обход, другими воротами. Через некоторое время ветер донёс до города крики мучительной боли и ужаса. Стало понятно, что без чёрного колдовства тут не обошлось. Мудрый военачальник велел заложить наглухо входы и выходы, приготовиться к осаде и смотреть в оба во все стороны. И на небо поглядывать. Он слышал недавние вести из Люблина. А через шесть дней, на седьмой, получил новые.

В записке на клочке бересты было начертано бурой кровью: «Забирай, пока зверьё не растащило». Записка нашлась в зубах у Збигнева, того, что вышел старшим одной из тайных групп. И который приходился Яромиру зятем. Голову Збышека обнаружили на крыльце утром. Она висела, привязанная обычной верёвкой за слипшуюся заледенелую бороду. Следов, ни людских, ни звериных, не обнаружили ни во дворе, ни по пути к тем проклятым саням на холме. Предутренний снежок скрыл и тела первого десятка, что был направлен воеводой неделю назад. Долгих семь дней и ночей, в каждую из которых вокруг Сандомира выли незримые волки.

Глядя на жуткие шибеницы и тех, точнее даже — то, что на них находилось, старый Яромир испытывал давно забытые чувства. Когда ты с отцом на зимней охоте, он с друзьями ускакал далеко вперёд, а на тебя из лесу вышел бешеный медведь-шатун, которого подняли из берлоги собаки. Или когда младший брат истекает кровью у тебя на руках, а твои пальцы скользят в липкой горячей красноте, пытаясь пережать распоротую жилу ему на бедре. А над головой продолжают мелькать стрелы поморян, но звука их ты не слышишь, потому что в ушах бьётся последний крик брата. А, может, и твой собственный. Или когда тебе пять или шесть зим от роду, матушку, что сгорела от лихоманки, под непонятное протяжное нытьё опустили в яму монахи и забросали грязью. А отец снова в каком-то походе с великим князем.

Тот, кто видел удавленников вблизи, примерно представил бы, что за картина открылась на вершине холма воеводе. Лучше, ближе к увиденному бы вышло у того, кому попадались повешенные пару недель назад. Но тоже не то. Бессилие на самой границе с отчаянием, чувства, позабытые давным-давно и не напоминавшие о себе бо́льшую часть жизни навалились вдруг на Яромира, заставив ссутулиться и разом постареть на несколько зим.

На каждых из семи саней была надёжно, крепко устроена виселица. Меж столбов на перекладине висело по удавленнику. Со вполне характерными для этого способа казни чертами лиц. Вот только ветром, налетавшим время от времени, голые тела не качало. Потому что каждое удерживал не менее надёжно установленный точно по центру саней кол, отёсанный так грубо и небрежно, что от одного взгляда на него становилось страшно, больно и мерзко. Тот, кто привёз на польские земли такое, был, наверное, страшным врагом. Два десятка тел дозорных, второго и третьего отрядов, это подтверждали со смертельной убедительностью. Как и голова Збышека утром на крыльце.

Щурясь, дёргая щекой, резко втягивая воздух открытым ртом, читал старый Яромир надписи на польском, германском и латыни. Одинаковые берестяные листы были закреплены на бортах саней.

«Предателям, убийцам, насильникам и ворам нет места на русской земле».

Воевода с большим трудом, но узнал одного из повешенных. Того звали Фридрихом, он был полусотником в войске Болеслава, но власти и силы имел больше некоторых поместных воевод. Ходили слухи, что служил он не только королю, но и императору, а то и самому папе римскому, но наверняка никто не знал. Тех, кто спорил или задирал на людях Фридриха, он убивал сразу, не меняя скучного выражения лица, не моргнув блёкло-голубым глазом над острым бледным конопатым носом. В одном из походов, на реке, когда все мылись, Яромир понял по шрамам на его теле, что воином полусотник был бывалым и многое пережившим. По тем самым приметным отметинам воевода его и узнал. И подивился выражению ужаса и смертной му́ки на заледеневшем лице. Будто все души убитых собрались вместе и отомстили обидчику. Или им кто-то помог.

Не загоняя в город, виселицы на санях обмотали дерюгами и рядном — стало чуть легче впрячь в них лошадей. Просто так они подходить не хотели ни в какую. Яромир велел каштеляну города расплатиться с возчиками наперёд, сдал то немногое из городского имущества и оружия, что имел, опешившему и растерявшемуся войту. Погрузил семьи, свою и дочки, что стала вдовой, на попутный торговый караван и отправился под стенания жены на юг. В сторону, противоположную той, куда последним приказом перенаправил послание с русских земель. Чехи, венгры, болгары — кто угодно. Но сил на то, чтобы биться с такими врагами, он в себе больше не чувствовал. Это пугало сильнее. А хуже всего была не отпускавшая мысль о том, что они, враги те, были в своём праве. Те, что ехали сейчас по льду Вислы в Гнезно, к Болеславу, были отправлены им на чужую землю. И в том, что они могли там жечь, грабить, убивать и насиловать, у Яромира сомнений не было никаких. Но Польша не воевала с Русью. И тот, кто встретил Болеславовых слуг, поступил так, как положено хозяину своей земли встречать разбойников и воров. Выпустил кишки и выбросил за ограду, как бешеных собак. Без сомнений и страха. И узнавать, чем закончится их битва с Болеславом, старый воевода не собирался. Это была уже не его война.

Король не знал ничего о мыслях старого сандомирского воина. Несмотря на полтора десятка совместных походов, он и видел-то его от силы пару раз. Монарх наверняка удивился бы несказанно, узнав, насколько близки были его собственные выводы к тем, что пришли на ум Яромиру. Вот только бросить всё, схватить семью и сбежать от незнакомой страшной опасности он не мог. Или мог, но не хотел. Потому что он, потомок легендарного Зимовида, основателя рода Пястов, рода, что правил этими землями третью сотню лет, вспомнил вдруг о чести. Но не так, как принято было с недавних пор, когда честью считался именно достигнутый результат, а способы достижения цели никого не волновали, а если и волновали — всегда можно было отнести тугой кошель в костёл, чтобы монахи договорились с Господом. За очень большой кошель это мог сделать и сам Его наместник на земле, промышлявший этим более чем успешно. Но память вдруг наполнилась старыми забытыми сказками, где древние воины и вожди радовали Богов удалью и победами, не обманывая друг друга и не покупая отпущения грехов. Эти странные новые мысли не были сладкими и трепетными, как предвкушение от покупки королевской мантии или овладения новой женщиной. Они заставляли морщиться и едва только слёзы не вышибали из глаз. Но после принятия их, кажется, мир вокруг обретал новые цвета, и дышать становилось легче. Как после того, как разжуёшь крупную, тёмно-красную ледяную ягоду клюквы. Или глотнёшь этой их огненной хренотени.

Мысли эти, как горькое, но спасительное лекарское снадобье, снова заставляли некоронованного короля морщиться, шагая вдоль жуткого ряда саней, из которых слуги сперва выпрягли и отвели подальше лошадей, и лишь после принялись стягивать тряпки. Чтобы сразу разлететься в стороны, зажимая руками рты, жмуря глаза, падая. Думал Болеслав, глядя на троих тайных полусотников, что подчинялись невзрачному, но опасному, как кладбищенская гадюка, Яну. Из которых вон тот служил Генриху, этот — папе Александру, а этот вон — им обоим разом. Думал, рассматривая тела Мстислава и Святополка, выглядевшие так, будто их перед тем, как привезти сюда, похоронили, а потом словно решили, что этого для предателей недостаточно. Вырыли, вернули к жизни и убили снова, вот так, очень наглядно, крайне убедительно. Смотрел на какого-то незнакомого губастого толстяка, что, судя по телу, воином никогда не был, но как-то попал в посмертную компанию со шпионами и младшими князьями. И на тощего старика, похожего на плетёное кожаное старинное очелье — сплошные жилы обвивали его худое тело. Этот тоже был неизвестен Болеславу. И думать о том, что же могло так перекрутить судьбы этих таких разных при жизни людей можно, наверное, было долго. Но великий князь, наследник великих Пястов, Мешко Старого, Зимомысла и самого́ Зимовида, что, говорят, пришёл в эти земли с восхода, не думал. Он твёрдо знал. Каждый из этих кусков гнилого промороженного насмерть мяса задумал умышлять зло на того, кто занял теперь земли русов. Те земли, что за несколько лун приросли латгалами, ятвягами, и, кажется, непобедимыми кыпчаками на юге, которых боялись не только мадьяры, но и непобедимые и сказочно богатые ромеи. Хозяин этих земель дал понять совершенно ясно, что такого не потерпит и не допустит. Историю Люблина в Гнезно, кажется, знали даже глухие, и каждый теперь поглядывал на небеса не с надеждой, а со страхом. Ещё два-три поколения — и из гордого народа, наследника тех, кто сам наводил ужас на врагов под багряными стягами, на которых бил мощными крылами белый орёл, древний символ и покровитель поляков, вырастут те, для кого правда и честь будут пустыми словами сказок беззубых старух со слепыми слезящимися глазами.

Под надрывный судорожный плач сестёр, жены и матери тех, кого привезли смертные сани, потому что отринула их родная земля, приходил Болеслав к новым для себя и очень старым для мира выводам. Которые почему-то выходили из обихода и стирались из памяти народов. Заново открывая известное испокон веков.

— Стах! — голос великого князя перекрыл стоны слуг и плач чужой и своей родни.

— Да, светлейший государь, — прогудел из-за плеча старый воевода. Из тех, кто не разбежался и не сложился в три погибели, закрыв глаза, на площади осталось не так много народу, а так близко стояли и вовсе считанные единицы.

— Готовь посольство. Тебя отправлю, — твёрдо, уверенно велел Болеслав.

— Да, государь. Утром готовы будем. Что велишь сделать? — Стах стоял перед ним, ничем, ни жестом, ни взглядом, но позой не выдавая своих мыслей. Тот самый преданный воин, что готов был выполнить волю вождя. Не обременённый ни семьёй, ни обязательствами, что могли послужить помехой.

— Найди его людей, или тех, кто сможет донести весть. Передай, что я сожалею, глубоко сожалею о поступках Изяслава и его сыновей. Что позволил ввести себя в заблуждение людям Генриха и Александра. Что понял его намёки, и в Сандомире, и в Люблине, и в Вышгороде. И готов встать под его руку, если это ещё возможно и приемлемо для него. Мрока* моего передашь. Серебра. Золота. Скажи, это просто знак уважения. То, чем он надумает брать дань с наших земель, пусть сам решит. Если, опять же, верить тому, что про него говорят — ни последнего, ни лишнего он не возьмёт.

Mrok (польск.) — мрак, тьма, тЕмень.

Болеслав говорил спокойно, как о чём-то, что обдумал и принял сам для себя давным-давно. Стах смотрел на твёрдые складки, те, что прорЕзали лоб и те, что опустили чуть ниже уголки рта короля, сделав его старше на десяток лет. Но на этот раз не просто старше, но и мудрее.

— Я сделаю, светлейший государь. Так и вправду будет возможность миром закончить то, что так нехорошо началось. А если их воины ещё и в подмогу к нам на западные рубежи встанут…

— Нет, Стах! Только то, о чём я сказал! Больше ни слова, ни единой просьбы, ни одного намёка. Сам посмотришь, как будет складываться. Если гладко пойдёт — в гости его приглашай в Гнезно. Захочет Всеслав в любом другом месте встречу назначить — соглашайся. Сам видишь, не в том мы положении, чтобы тому, кто ангелами и демонами повелевает, указывать. Но и просить тоже не станем.

Болеслав поднял подбородок, расправив плечи. Ветер шевельнул полы синего плаща с меховой опушкой на плечах. И старый воевода Стах склонил голову, прижимая руку к сердцу. Подумав, что за всё то время, что он знал короля, сейчас он был более всего похож на своих легендарных предков: отца, Казимира Первого, Восстановителя земель польских, деда, Мешко Второго Ламберта, и прадеда, Болеслава Первого Храброго, первого короля Польши. Которого называл союзником и другом Оттон Третий, император Священной Римской империи. Который был так восхищён богатством и величием Гнезно, когда был здесь с визитом лет семьдесят тому назад. Как же много всего поменялось с той поры. И как же вовремя поменялся нынешний король.

Посольство выехало, как и обещал воевода, на восходе. Они неторопливо шли навстречу Солнцу, будущему и русским землям. Из которых более-менее понятным и предсказуемым было только вечное светило, озарявшее леса по обочинам дороги. Глядевшее на земную суету равнодушно и спокойно. Точно так же, как и король Болеслав, провожавший взглядом процессию, стоя на городской стене. Он долго смотрел им вслед, даже тогда, когда последние сани давно скрылись за деревьями.

А в Киеве в это время готовились к приближавшемуся празднику. Православные ждали Сырную Седмицу, следом за которой наступал Великий пост. Лесовики-язычники предвкушали Комоедицу, которую ещё не называли в это время привычным мне словом «Масленица». Весеннее равноденствие, время, когда день сравнивался по продолжительности с ночью, ежегодное подтверждение того, что мрак и холод никогда не останутся царить на земле вечно, что свет и тепло снова возрадят к жизни траву, листья на деревьях, дадут приплод в лесах, борах, хлевах и стойлах.

В это предпраздничное время и прилетели на лёгких неутомимых сизых крыльях вести с запада о том, что богатый караван, главным в котором был новый Болеславов воевода Стах, выдвинулся из Гнезно. И в это же время произошла ещё одна встреча, оказавшаяся полной неожиданностью не только для меня, гостя в этом времени, но и для самого Всеслава, который уж точно становился в нём полноправным хозяином. С каждым, кажется, днём увеличивая и свои земли, и своё влияние на них, и благосостояние тех, кто принял его правила.