Воин-Врач III

Глава 10 Марш-бросок

Мы скакали трое суток, на коротких привалах меняя коней на свежих, и ухитряясь спать в сёдлах. Дорожка шла не по льду Припяти, потому была покороче, притом вполне ощутимо. Стёжки эти знали здешние древляне, что подхватывали наш отряд на границах своих родов-племён и передавали соседям будто с рук на руки. Оставаясь под родными дубами или ёлками смотреть вслед полусотне, что неслась на запад с немыслимой для этого времени скоростью. А мы со Всеславом радовались, что поход так удачно выпал на зиму. Ни гнуса, ни комарья, ни непроходимых топких болот на каждом шагу — скачи себе сколько влезет. В полусотню нетопырей и Ставровых следопытов влезло гораздо больше, чем в простых ратников или, тем более, мирных поселян. Но к концу третьих суток стало ясно, что предел есть всему, даже беспримерной злой выносливости этих чудо-богатырей. И кони уже падать начинали.

Транспорт мы потом оставили под Берестьем, где нашёлся знакомый Ставру и Гнату неприметный хуторок, вроде того, под Краковом, где можно было и больше спрятать. Цепочка таких «конспиративных баз» за два-три зимних месяца увеличилась кратно. Особенно заметно прибавив не так давно чуть севернее отсюда, в бывших ятвяжских, а теперь Су́довых землях. Там людей князя русов, Всеслава Чародея, ждали и вовсе в каждом доме, без споров и торгов отдавая, что ни попроси. Но надо отметить, что и наши правду блюли, просили в основном воды испить себе да коню, или весточку отправить с лесным вяхирем. И почти всегда заходили на дворы те с гостинцами. Если в сознании были.

Добрые брони и стяги со знаком Всеславовым Суд с сынами привезли сюда заранее, изумляясь невероятной щедрости князя русов. Кольчуги, шеломы, хорошее оружие в их лесах были редки и до́роги, для охоты и защиты им вполне хватало луков и копий. Но отказываться от таких подарков, понятно, не стали.

Треть той силы, которой руководил теперь новый здешний вождь, оказалась четырьмя сотнями рослых светловолосых мужиков, явно с опытом, знавших, с какой стороны браться за рогатину. В обновках те, кому повезло их получить, смотрелись, как тридцать три богатыря из старых сказок. Которые курчавое смуглое Солнце русской поэзии напишет, если Бог даст, лет через восемьсот. Народ сидел на большой светлой поляне, вытоптанной почти до самого мха, как простые, обычные, виденные мной в обеих жизнях, солдаты: кто-то рубаху чинил, кто-то острие копья правил. От дальних костров доносился смех и какие-то протяжные напевы, что внезапно сменялись быстрым речитативом, от которого начинался хохот. Наверное, какая-то весёлая песенка из местных. Ни я, ни князь здешними наречиями не владел. Выручало то, что из них нашу речь понимал почти каждый. Очень выручало.

Когда на поляну ту начали вываливаться из леса загнанные до полусмерти кони и всадники, балты сперва очень удивились. Как могли полсотни здоровых ратников с сотней коней подобраться так близко? Но успокаивались, видя своих же дозорных в рядах запаренных пришлых. И подхватывались помогать: кому с седла сползти, кому взвару или ушицы поднести. В общем, через совсем малый промежуток времени наши полста с их четырьмя сотнями перемешались вполне равномерно. Кто-то тут же завалился кемарить, кто-то присоединился к угощению. Мы с Рысью наблюдали спокойную и мирную картину привала с удовлетворением. И облегчением, что наконец-то не надо хотя бы некоторое время нестись вперёд через лес за очередным ловким лыжником, пригибаясь под нависавшими ветвями в снежных шапках, что так и норовили свалиться прямо на голову. Мы миновали древлянские земли, стартовав в тот же день от Вышгорода. Краем-лесом обошли волынян и выбрались точно к месту сбора. И успели, обогнав петлявших по Припяти наблюдателей самое малое — дня на три.

— Ты примёрз, что ли, Слав? — вернул меня к реальности вопрос Гната. Кажется, не первый.

— Задумался малость. Чего говоришь? — Всеслав даже головой потряс, будто стараясь и вправду вытряхнуть из неё лишние мысли.

— Давай вон под ту ёлочку отъедем, разговор есть, — и он направил своего Булата в сторону здоровенной необхватной разлапистой красавицы. Буран шагнул следом.

— Чем порадуешь? — уточнил Чародей, чувствуя, что друг не просто так отвёл его в сторону от лишних глаз и ушей.

— Чего это я стану у добрых молодцев славу да честь отбирать? Сами пусть и радуют. Ну, соколы ясные, чего расскажете? — и Рысь пристально уставился в ёлку. Со стороны смотрелось, так скажем, довольно настораживающе, особенно для врача. Не любят как-то циники-доктора тех, кто с деревьями вслух разговаривает.

Чуть заметно качнулись две огромных лапы-ветки, не уронив даже сугробов, что лежали на них сверху, и возле ствола появились два нетопыря-полочанина, Васька и Мишка. Их, друзей не разлей вода, кажется по одиночке никто никогда и не видел, и если один из них попадался на глаза, то можно было на что угодно спорить, что второй непременно в поле зрения. У них, как у Свена с Фомой, и жёны были сёстрами, да не простыми, а близняшками. Но на этот счёт в дружине шутить было не принято. Одному новенькому за излишне сальную шутку о том, как они впотьмах в избе разбираются, где чья, Василий и Михаил в два удара устроили досрочное полное освобождение от воинской повинности по инвалидности. Хотя сами пошутить были не дураки. И снова это доказали.

Их двоих отправил воевода Рысь во Владимир Волынский после того собрания «Ставки», на котором решили не спускать врагам убийства ребят из второго малого отряда. И не только врагам. Всеслав точно помнил, что снарядить на земли волынян велел десяток, но уточнять не стал, решив, что Гнату виднее. Так оно и вышло.

Ярополк Изяславич, сын недавно последний раз искупавшегося в Днепре бывшего великого князя, давно полякам в рот глядел. Не знаю уж, чем ему так нравилось то время, когда вотчина его ляхам принадлежала. Тем, надо думать, тоже по душе было хозяйничать в одном из крупнейших городов соседнего государства, поэтому в тереме Ярополковом всегда была слышна польская речь, одевались по западной моде, даже церкви были по большей части католические. Будто не сажал на княжение Владимир Святославич тут сына своего, чтобы хранил и берёг тот порядки и уклад родные, православные. За те тринадцать лет, что хозяйничали в Червени, Волыни, Перемышле да Холме ляхи, будто стёрлась память народная, а латинян стали жаловать выше, чем своих, русских. Бывало такое и в моём времени, к сожалению. И тоже я тогда понять не мог, отчего же так короток ум у некоторых людей? Или всё дело в том, что другие люди слишком долго готовились к тому, чтобы память та стёрлась или изменилась до неузнаваемости?

Как бы то ни было, но когда от Болеслава пришли вести о том, что с земель его, с Вислы на Припять, будет переходить богатый караван с малым числом воинов, которых подлец и вор, укравший престол у Ярополкова отца, послал грабить мирные цивилизованные европейские земли, князь Волынский воспылал праведным гневом и неправедной жадностью. Троица княжат, формальных наследников этих земель, а по факту — приживалок при чужом тереме, только масла в огонь подливала, вопя, что прощать такого позора никому нельзя. И что все слухи про Всеслава-Чародея — гнусная наиковарнейшая ложь, верят которой только глупые бабы на торгу. А за помощь в возвращении сокровищ добрый Болеслав наверняка щедро вознаградит соседа.

Ярополк тут же отправил несколько отрядов, чтоб перехватить и доставить к нему в терем и воров, и груз. А сам не поехал. Потому что не любил сам мараться. Да и родственники эти загостившиеся, Володарь, Рюрик да Василько, доверия по-прежнему не внушали. Пойди что не так — враз вотчину промеж собой поделят! Нахватались там, в Византии, всякого-разного. Для общения с латинскими церковниками да западными торговыми гостями они годились вполне: ладные, вертлявые, смешливые. Но спиной к ним поворачиваться не хотелось. Василько, тот и вовсе первое время, как от ромеев вернулся, щёки бритые румянил да брови сурьмил, тьфу, срам-то какой!

Дня за три до того, как вломилась к нам в гридницу «Ставки» говорящая лавка, что принесла вести о надвигавшемся польском войске, завыли на растущую Луну волки. Для здешних краёв звери не самые привычные, а уж для, почитай, середины богатого большого города так и вовсе нежданные. Но никто их не видел: ни сторожа городские, ни охрана теремная, ни дворовые люди. А на следующую ночь умер князь Ярополк Изяславич. Наши его в ложе, в ворохе дорогих мехов, на которых он любил спать. Только в спальне-ложнице стояла тяжёлая вонь, будто модную в Европе ночную вазу кто-то разлил, что к этой поре дня три на жаре простояла. И вид княжий ни сочувствия, ни светлой грусти об ушедшем не вызывал. Потому что вызывал брезгливый ужас, если такое вообще бывает. На теле не было ни ран, ни крови, ни синяков. Застывшая на мёртвом лице гримаса позволяла предполагать, что перед тем, как опростаться и отдать Богу душу, Ярополк увидел что-то или кого-то, что напугало его до усёру и до смерти. В прямом смысле. А на подоконнике нашли след волчьей лапы, одной-единственной, но небывало крупной. Будто волк наступил где-то в кровавую лужу, а затем оттолкнулся ногой от широкой доски и вылетел в окно. Только вот крови нигде не было, ставни были закрыты наглухо, да и не летают волки-то. В основном. Хотя про одного оборотня слухи ходили разные.

На уточняющие вопросы о том, что же такое стряслось с Ярополком, что он так смертельно расслабился, пара ночных соколов ничего вразумительного отвечать не стала, ограничившись сказанным хором: «Слабак!».

Рюрик и Володарь на следующий день угорели в бане. Василько, метавшийся по двору в слезах и истерике, той же ночью удавился на конюшне на вожжах. Удивив напоследок — никто и не думал, что изнеженный княжич знал, где на подворье находится конюшня, и как вяжутся скользящие узлы. Но об этом говорили мало, тихо и редкие единицы из дружины. Радуясь тому, что хоть волки выть по ночам перестали.

В это же время, по случайному стечению обстоятельств, о котором с печалью в голосе рассказал Гнат, в Турове вусмерть упились брагой Мстислав и Святополк Изяславичи, что следовали за отцом со своими малыми дружинами, но отчего-то задержались на день в древлянской земле. На вопрос, откуда ве́сти, Рысь сообщил, не меняя скорбного выражения лица:

— Птичка одна напела… Безногая.

За неполную неделю из рода Изяславова осталась только дочь Евпраксия. Она продолжала гостить в Гнезно у Болеслава вместе с женой, а теперь вдовой Ярополка, Ириной, она же — Кунигунда Орламюндская, и женой, а теперь тоже вдовой Изяслава, Еленой, она же — Гертруда Польская.

Тут мне вдруг не ко времени вспомнилась история от старшего сына. Им в школе рассказывали про аббревиатурные имена, что были в ходу в советское время: памятные Вилен — «Владимир Ильич Ленин», Ким — «коммунистический интернационал молодёжи», Дамир — «даёшь мировую революцию», и наиболее запоминавшаяся школьниками Даздраперма — «да здравствует первое мая». Один из одноклассников сына тогда уверенно добавил: «А ещё Гертруда, сокращённо от Герой Труда!». На что учительница мягко ответила: «Версия интересная, но я не уверена, что мама Гамлета была Героем Труда.».

В общем, в результате череды тщательно спланированных случайностей и необъяснимых загадок, ситуация на политической карте Руси и Восточной Европы поменялась разительно. Немецкая и польская ночные кукушки, которые, как известно, любую дневную перекукуют, гостили у родни в Гнезно. И вряд ли планировали возвращаться. Хотя, они же ещё даже не знали о том, что так резко сменили матримониальные статусы.

Оставшиеся до́ма Ярославичи подписали прилюдно соглашения, по которым, как потом будет принято говорить, находясь в здравом уме и трезвой памяти, без сомнений поменяли на спокойную, долгую и безбедную жизнь возможные и крайне туманные в перспективе посягательства на великокняжеский титул. Святославу и Всеволоду, особенно Всеволоду, было предельно понятно, что синица в руках гораздо лучше. Потому что и руки на месте, и в них что-то есть. А могло бы и не быть. Ни того, ни другого.

От полученных новостей Всеслав нахмурился сильнее обычного. Нетопыри и их главарь, страшный воевода Рысь, которым, наверное, до сих пор пугали детей в Новгороде, смотрели на князя с непроницаемыми выражениями на лицах, будто деревянных или каменных. Вспомнив про Новгород, Чародей задумался. И я с ним вместе.

Тогда крик до небес поднялся на всю Русь — как смел наглый полоцкий князь сунуться в вотчину старшего сына самого́ великого князя Киевского⁈

Мстислав, не переживший, как только что стало известно, сурового Туровского гостеприимства, сидел тогда в Новом Граде, пытаясь подмять под себя всю речную торговлю севера и запада. На севере получая с берегов стрелы от чуди и лопарей, а на западе от латгалов. Поперёк горла стояла сыну великого князя имевшаяся у Всеслава договорённость с независимыми и гордыми племенами, по которой бесплатно двигаться по Двине в Варяжское море и из него могли только полоцкие корабли-лодьи. Договариваться с ними о мире начинал ещё Всеславов прадед, а столь ощутимые плоды это стало давать только при самом Чародее. Спокойные, холодные и невозмутимые дикари не желали даже разговаривать ни с кем из русов, просто не считали это нужным. Вам надо плыть? Платите тому, чьи суда могут ходить по нашей реке. Ясно же, ничего же сложного? Но, как выяснилось, не для Мстислава. Тот не придумал ничего умнее, как отрядить к непокорным толпу своих и отцовских душегубов, да ещё наказав тем назваться полочанами и намалевав подобие Всеславовой печати на щитах! Каким способом удалось тогда Рыси и Третьяку удержать озверевшего от ярости Чародея от мгновенной атаки на мерзавца — никто не знал. Чудом, не иначе. Боги уберегли. И с латгалами, потерявшими больше двух десятков ратников, они же, Боги, сподобили уговориться о совместном походе на Новгород, чтобы примерно наказать лживых негодяев. Выжидать же и полоцкие дружинные и лесные союзники умели одинаково хорошо. Поэтому сперва осадили Псков, продержав блокаду до тех пор, пока не выгребли их обозные всё, что можно было, с пригорода и окрестностей. Людей не трогали, последнее не забирали. А через полтора года повстречались со Мстиславом на Черёхе-реке, отплатив за обман и оскорбления в полной мере, разбив новгородскую рать наголову.

Латгалы не могли сами расквитаться с соседским князем, сил не хватало и умений. Всеслав плевать хотел и на Псков, и на Новгород, и на Киев. Но не на честь свою и не на правду. В его понимании он просто защищал друзей, своих людей, пусть и чужого племени. А что город со всех пяти концов подпалили да едва дотла не сожгли, так это случайность была. Ну хорошо, четыре случайности. А про колокола и светильники просто само тогда как-то вспомнилось — полным ходом шло строительство Софии Полоцкой, предстояли отделка и украшение. Вот и прихватили из Новгорода, взятого на меч, сувениров, полезных в хозяйстве. Кто ж знал, что потом попы́ тамошние растреплют всё по-своему: Чародей, мол, богопротивный гадкую языческую казнь над святым храмом Господним учинил! Не просто бронзу дорогую прихватил, не колокола с паникадилом снял — язык вырвал дому Божьему да ослепил позорно! И стоять теперь Новгородской Софии слепой да безголосой, на поругание отданной. Это, конечно, очков к имиджу Всеслава в тех краях не прибавило. А Мстислав тогда утёрся и ускакал к папе в Киев. Чтоб уже через несколько недель снова встретиться непроглядной морозной мартовской ночью с Чародеем у Немиги-реки, при поддержке папиного войска. И там утереться уже обоим, всей семьёй.

Нет, ничего хорошего в убийстве даже таких родичей Всеслав не видел. Но считал эти действия вполне и неоднократно оправданными, и направленными на то, чтобы мир на земле русской сберечь, людей живых. Тут тоже не работали загадки и предположения «если бы да кабы». Цена не располагала к играм и шарадам. Если у врага есть шанс причинить тебе вред — надо сделать так, чтоб не было. Ни шанса, ни врага. И тут я с ним снова был вполне согласен.

— За вести благодарю вас, добрые вои Василий и Михаил. Жаль, отдариться мне не́чем пока, не рассчитывал, что до дела кого-то награждать понадобится, — потёр лоб князь.

Все трое нетопырей возмущённо загудели, что они, мол, не для денег, а для души старались, и подарками просили не обижать. Работу сладили хорошо, похвалил князь-батюшка добрым словом — и хватит. А лучшей наградой почтут возможность в новом тайном деле поучаствовать, потому и гнали с волынских земель без устали, лишь бы успеть. И успели.

— Добро, други. До завтра отдыхать всем да сброю проверить-подогнать. Завтра в ночь выходим. Две пары лыж, думаю, нам Судовы люди найдут. Идти долго, выспаться надо крепко. Вперёд! — скомандовал Чародей. И Мишка с Васькой пропали, будто их и не было. На дерево, что ли, обратно заскочили?

— Кто ж их так выучил-то, лиходеев! Вроде и глаз не спускал, а куда делись — не приметил, — с удивлением и восхищением обратился князь к воеводе.

— Сам диву даюсь, друже. Думаю, прямо из мамок такими народились. Ну, или потом у одного оборотня в дружине поднатаскались малость, — широко улыбнулся в ответ друг. И к кострам они снова поехали шагом, бок о бок, перешучиваясь на предмет успешного взаимодействия волков и летучих мышей.

Спать под открытым небом в окружении почти полутысячи воинов, возле костров, под шум ветра в чёрной еловой хвое только с непривычки трудно и тревожно. Тем, кто проскакал за трое суток почти пять сотен вёрст по лесам и мёрзлым болотам, трудно было не спать, хоть сидя, хоть стоя. Ратники нашей полусотни отрубались, как грудные дети, мгновенно, с недожёванным куском мяса во рту или на середине фразы. И не мешал им ни мелкий снежок, что чуть порошил с серого низкого неба, ни ветер, ни храп богатырский товарищей, от которого, пожалуй, проснулись в здешних лесах все медведи. Но подумали, принюхались, и заснули обратно. От греха.

Просыпались со стонами и руганью, разминая-растягивая натруженные и занемевшие за ночь жилы. Обтирались, удивляя Судовых, снегом, скинув одежду. Приплясывали у котлов над кострами, обжигаясь огненными мясной ухой и взваром. Проверяли брони и подбитые лосиными шкурами лыжи. Для того, чтобы выстроиться походным порядком и махнуть в начинавший темнеть лес. Через несколько минут лишь светлые нитки дыма и па́ра от закиданных снегом костров да плотно утоптанный снег давали понять, что на этой опушке кто-то ночевал. Кто-то, вслед за кем тянулась длинная двойная полоска лыжни, уходившей за чёрные еловые стволы и пропадавшая там во мраке и холоде.

Справа от города, что мирно спал за высокими стенами, возвышался холм, лес с которого свели ещё при первом короле Польши Болеславе Храбром. Поговаривали, что теперь на этом холме при полной луне собирались ведьмы и черти, устраивая шабаши и оргии. Были те, кто своими глазами видел это, и монахи о том говорили часто. Но полнолуние прошло с неделю назад, поэтому на лысый пригорок никто особо внимания не обращал. Всеслав знал и про легенды, и про слухи, и про привычки горожан. Про то, как одевались, что ели, сколько пили и о чём при этом беседовали в Люблине, ему подробно рассказывали и нетопыри, и местные. Ну, относительно местные, но в этих краях бывавшие часто.

Спавшие сурками на посту вокруг костра перед главными городскими воротами стражи Гнатовых злодеев даже расстроили. Они, будь их воля, наверняка выдумали бы что-нибудь забавное: прирезали бы их втихую, а потом развесили на стене, ну или хотя бы сажей вымазали. Но воля была не их, а княжья, поэтому от строгого наказа ни Васька, ни Мишка не отходили. Сделав то, что требовалось, взобрались неслышными тенями на городскую стену и замерли до поры на стропилах надвратной башни. Искать чужаков здесь, задирая головы, вряд ли пришло бы на ум самому подозрительному из ляхов. Ловко князь-батюшка с воеводой выдумали.

Когда щербатая Луна, уходя на запад, к чехам и германцам, уступая место высокому холодному Солнцу, осветила в последний раз просыпавшийся город, со всех сторон разнёсся протяжный, леденящий душу волчий вой.