Воин-Врач III

Глава 17 Единство противоположностей

— Обожди, княже! И ты, воевода, погоди воевать! Не с того разговор начался у нас, — поднял раскрытые ладони Звон. Явного страха в голосе его не было, но слышна была досада. — Экий ты, князь-батюшка, неуступчивый. Хотя, я и сам такой, когда дело вынуждает. У тебя, мыслю, дела такие, что мне и в ум не взять.

— А оно тебе надо? — удивил меня Всеслав еле уловимой одесской интонацией. — Меньше знаешь — крепче спишь, Иван.

— У нас говорят: дольше живёшь, — не опуская ладоней, отозвался главный уголовник.

— Верно говорят. Ещё Соломон, мудрец древний из дальних краёв, учил: «во многих знаниях — многая печаль».

— Прав был старик, хоть и не нашего, а иудейского роду-племени, — кивнул Звон, медленно, синхронно с тем, как возвращался на лавку перед ним Чародей, опуская ладони на столешницу.

Оригинальный персонаж, что и говорить. За несколько минут побывал и лихим разбойником, что хи́стом да го́нором босяцким богат, и торговцем важным, что с первыми людьми говорить привык. Теперь вот и книжником умудрённым представился. Видимо, подбирал образ для более удобного разговора с князем, да никак подобрать не мог. Потому что непонятный и ощутимо опасный Чародей и сам вмиг умел примерять на себя те личины-образы. Но каждый из них был князю заметно мал и тесен.

— Ладно, Звон. Ты человек опытный и знающий, повидал всякого, доведут Боги — ещё на мир посмотришь поверх землицы. А то, что неуступчивыми мы оба можем быть — твоя правда. Когда ты точно знаешь, обдумав всё, а особенно то, о чём собеседник твой знать не может и не должен, то тебе одному виднее, к чему уговор вести. Тебе за него и ответ держать перед твоими людьми. Но наперво — перед самим собой.

В речи князя не было угрозы. Были твёрдая уверенность в собственной правоте и, кажется, тень печали от того, что эту ношу ему разделить не с кем.

— Святую правду говоришь, княже. Но коли я твои слова приму — меня мои люди не поймут, — вновь вернулся ушедший было торгаш. Подумав, что тень той печали, что померещилась Звону во Всеславе, могла быть признаком слабости.

— Ладно, давай по-простому, — вздохнув, князь умостил локти на столе, сцепил пальцы и над ними внимательно, в упор, поглядел на бывшего ночного хозяина.

— Торговаться, Иван, можно по-всякому. Главных способов два. Я зову их южным или восточным и северным. Первый — это когда сходятся над товаром двое и начинают торг долгий, яркий, шумный, цветистый. Ор до небес стоит, зеваки рядом слова запоминают. Двое эти божатся, ругаются, хвастаются, поминают разными словами знакомых и родню друг дружки. Расходятся, потом обратно сходятся. Такой торг седмицами длиться может. И если обе стороны в том ловки да умелы — удовольствие приносит и им, и зрителям. На востоке вообще много где считают, что купить не торгуясь — всё равно, что продавцу в бороду наплевать.

Звон смотрел на князя внимательно, иногда прикрывая глаза или лёгким покачиванием головы показывая, что и сам видал такое не раз.

— А есть торг северный. Это когда над товаром стоят покупатель и продавец. Первый качнул бородой — почём, мол? Второй ответил или вовсе на пальцах или писчей доске показал. Всё, Звон. Дальше или бьют по рукам, покупатель платит и забирает, или расходятся. Насовсем. Молча. Там не видят люди смысла говорить лишнего. Как и не видят чести в том, чтоб пару-тройку реза́н, а хоть бы даже и гривен, сверх истинной цены выручить. Этот способ, северный, в мире всё меньше известен становится. Берут горлом те, южные и восточные, свой способ навязывают. Потому что сами в нём успешнее, и реза́ны, и даже вервицы, считают хватко, быстро, точно очень. Если выгоду почуют — сами себе в бороду наплюют, в дерьме да перьях изваляются. Им помыться потом не в труд, а гривенки-то вот они, одна к одной. У них честь своя, торговая, и уговор у них с ней свой, особый.

Звон забыл кивать, понимая, чувствуя, что разговор подбирался к самому важному.

— Мне, Иван, северный способ по́ сердцу. Торговаться я умею, но не люблю. И времени у меня очень часто мало теперь. Особенно на то, чтоб гроши́ перебирать да шкурки беличьи линялые. Тут что ни день, что ни час даже — телеги злата-серебра мимо идут, доверху полные, с горой. Рядиться из-за четвертей да осьмушек, когда можешь взять всё, глупо. Думаю, ты понимаешь меня.

Страх и ужас Киева, тот, кем пугали друг друга владельцы лодий и торговых караванов от Волхова до Тмутаракани, кивнул. И сглотнул с трудом. Молча.

— Поэтому говорю я честно, открыто, и повторять не стану ни трижды, ни дважды. Мне глубоко плевать, поймут тебя твои люди или нет. Не поймут — пришлют другого, буду говорить с ним. Будет он лучше или хуже — нет смысла гадать на бобах. Ты верно сказал тогда: сейчас мы живы, сейчас нам и жить. И думать, Иван. Если правильно подумаем — будем жить дальше. Ошибёмся — по-всякому выйти может. Поэтому я спрашиваю тебя, Звон Белозёрский, древней младшей крови потомок: идёшь ли ты под мою руку и принимаешь ли мою власть, как велит старая правда младшему брату прислушаться к слову старшего?

Матёрый вор и убийца, ночной кошмар Киева и окрестностей, вытаращил на Чародея ошарашенные глаза и с хрустом сжал кулаки, царапая столешницу, но вряд ли замечая это. Голос князя, тот самый, в котором слышны были раскаты далёкого грома, рёв и треск дальнего пожара, вой и свист бури, ломавшей толстенные старые дубы, будто заворожил его. Хотя, почему будто? Гипнотической силы Всеслав и впрямь не пожалел. Но уж больно ставки были высокими.

О том, когда ночной владыка Киева сломал ногу, и много о чём ещё, рассказал Буривой. Он по счастью оказался на подворье, куда пришёл с Домной из собора. А там о чём-то имел беседу со святейшим патриархом Всея Руси. И, судя по довольному блеску зрячего глаза, вполне успешную. На радостях, видимо, он и рассказал великому князю всё, что знал про князя тайного, воровского. И про ногу, и про, по слухам, родной его город, Белоозеро. И про другие легенды, например, о том, что род свой Звон выводил от самого Синеуса, брата варяга Рюрика, с которого, как уверяли в моём времени, началась история Русской государственности. Теперь я точно знал, что это было не так.

Рюриков братец нрав имел лёгкий, а руку тяжёлую, поэтому наследников у него наверняка было достаточно, но заявлять об этом прилюдно не стремились ни они сами, ни их матери. Один из таких незаконных детей, которых согласно «Русской Правде», писаной после Ярославом Хромым, называли грубо, но вполне однозначно, выбрал себе путь ратника. А потеряв в одном из сражений ногу — ночного ратника. Выброшенный из дружины калека собрал вокруг себя таких же недовольных из ветеранов и гражданских — и выступил с необъявленной войной на внутреннем фронте, тайно, грамотно, нанося удары в разных местах и не оставляя следов. Так началась, по версии великого волхва, история организованной преступности на Руси. Ночные князья сами выбирали и тайно растили-пестовали наследников. Из пяти-семи оставляя одного, лучшего. У них лествичного права не было, их сила прибывала вернее и быстрее. Но знали о том считанные единицы, тайны передавались из уст в уста, не выходя за пределы очень узкого круга посвящённых. Небывало повезло, что Ладомир перед гибелью успел ввести в него Буривоя, лучшего из учеников. Как чуял беду. И не меньшим везением было то, что ученик тот поведал то, что знал, Всеславу. Пусть и удивившись интересу великого князя к этой изнанке жизни, которого ни один из его предшественников не проявлял.

Старая правда, что велела чтить старших, оберегать слабых, помогать увечным и хворым родичам, была в чести́ у ночных князей. И это тоже было очень удачно.

— При видоках, по покону Старых Богов и древней Правде, иду я, Звон Белозёрский, под руку старшего брата Всеслава Полоцкого, чтоб слушать и нести волю его, — проговорил глухо воровской князь. Тяжело выбравшись из-за стола и опустившись на одно колено. Мучительно сморщившись от боли в давным-давно изувеченной левой ноге.

— Своим словом, по покону Старых Богов и древней Правде принимаю я под свою руку Звона Белозёрского и людей его, от мала до велика, сколь бы их ни было, и клянусь беречь их и вреда им не чинить, покуда слышат и несут они волю мою, — отозвался в полной тишине Всеслав. Подходя к вору и помогая ему подняться.

— Вставай, братко. Гнат, шумни́, чтоб перекусить да выпить принесли. Праздник у нас — семья выросла. Да прилично так, думаю.

Чародей опять не ошибся. Звон был готов в течение двух-трёх седмиц поставить под не существовавшее пока ружьё почти тысячу опытных бойцов. Да, опыт их значительно отличался от Яновых или Алесевых и тем более не шёл ни в какое сравнение с Гнатовыми, но — тысяча! Тем более, что при наличии желания и времени каждому можно было найти применение в соответствии с, так скажем, индивидуальными особенностями. Желание было обоюдным. Хватило бы времени.

В бытность мою главным врачом районной больницы такое тоже случалось. Помнится, устал я слушать жалобы заведующего скоропомощным гаражом на одного из водителей. Тогда скорая ещё не выделялась отдельной структурой, работая под крылом больницы. А Славка, их старший, был именно что зав.гаром, к медицине имея отношение исключительно тем, что отец его был у нас рентгенологом и моим другом. А с Веней, водителем-механиком у них не складывалось — хоть тресни. Щуплый и лысоватый Слава для статного красавца Вениамина авторитетом не был, и от этого чувствовал себя в рабочем коллективе неуютно. Веня же на распоряжения руководства имел свой собственный взгляд, снисходительный, поверх того, что он на те распоряжения привычно клал.

После суток дежурства в хирургии, злой и невыспавшийся, я вызвал их обоих и не стесняясь в выражениях объяснил своё ви́дение ситуации. В результате Славе нашли нового водителя, а Веня перешёл в начальство больничной фабрики-кухни, где в окружении пышных сестёр-хозяек, поварих и буфетчиц расцвёл ещё ярче, раскабанев за год так, что и не узнать стало. Потом, в девяностые, он открыл своё дело, торговал на рынке и выкупил заводскую столовую, переоборудовав её под цех полуфабрикатов. Когда было совсем тяжко — привёз два «ГАЗона» продуктов для пациентов и врачей. Бесплатно. Слава к тому времени перебрался на невысокий, но руководящий пост в облздрав, где помогал в меру сил с финансированием, но в основном информативно. Даже когда вокруг кошмар и полный развал всего, можно работать. Были бы желание и время.

Всеслав со мной согласен был полностью, а его память подкинула несколько примеров, как похожие ситуационные перемещения проводил он сам, его отец и дед. Чаще всего, добиваясь улучшения. Мы продолжали думать одинаково, невзирая на тысячелетнюю пропасть между нами.

Под еду и напитки разговор пошёл бодрее. Пото́м. Сперва, как требовали ритуалы, надо было угостить посетителя, нежданно перешедшего в статус практически родственника, и выслушать благодарности и восхищения, сообразные моменту.

— Ох и ядрён же у тебя квасок, князь-батюшка! — сипло выдавил вожак воров и убийц, утирая выступившие слёзы. — Интересно, хрен рубленый кладут, или прям целиковый?

Всеслав никогда не задумывался о рецептуре кваса, а интересу и дегустационным способностям гостя удивился.

— Хрен-то его знает, как они его туда кладут или макают, — с усмешкой ответил он, — погоди, это ты ещё настоек наших не пробовал.

— Всеславовка? Знатная вещь! Наши все оценили. Удобно: и от ссадин с порезами помогает, и от мозолей, и душу лечит, особенно та, что с перцем жгучим! — закивал согласно Иван.

Скрипнула дверь, дав понять, что зайдут не Гнатовы нетопыри, и впустила зав.столовой. Почуяв важную секретность или, может, получив указания от Буривоя, наш «столик» она обслуживала лично, без «лебёдушек». В разговоры не мешалась, глазами да носом по сторонам не водила. Но и второй её заход, теперь с несколькими флягами, так удивившими Болеслава далеко отсюда, снова будто заморозил Звона на полуслове. Проводив Домну глазами до скрипнувшей снова двери, он отмер:

— Хороша́ баба. Мужа её, Всеволода-покойника, знавал я. Помню, прибегают двое побитых, да жалуются, что пасечник один за место на торгу платить отказывается. Тогда спокойно было, я вышел сам глянуть. А он как раз ещё троих ребятишек моих в пыли валял возле своей телеги. Подошёл я, разговорились, знакомцев общих нашли. А чего ты так смотришь? Когда клич княжий приходил, мои тоже ополчаться шли. Что мы, не русские что ли? Мне тогда семнадцать минуло, когда с Ярославовой дружиной в Мазовию на лодьях пошли. Там и со Всеволодом перевидеться могли бы, да не довелось. Он на переднем краю был, а наши все, вольные, следом шли. Я к нему потом частенько заезжал, на пасеку-то. Мирно там было у них, привольно. Эти двое так глядели друг на дружку, да на деток, аж на сердце теплело…

Всеслав слушал, не подавая и вида, что о жуткой тяжёлой истории Домны знал хоть что-то. Держался равнодушным, как обычно, и Гнат, разливая по лафитничкам перцовую.

— Мои тогда помогли Грачу с Вороном тех мразей датских найти да наизнанку вывернуть. Один только в монастыре у ромеев спрятался, грехи замаливает. Но и за ним смотрят, не жить ему долго.

По ночному князю было видно, что говорил он правду и о чём-то очень личном. По Всеславу никто и не догадался бы, что имена Ворона с Грачом ему хоть что-то значили. Не удержался только Рысь:

— Плохо смотрят. Проглядели.

Звон мазнул по воеводе острым взглядом, но объяснений не последовало.

— Давайте-ка помянем доброго воя Всеволода и детишек его, — проговорил Чародей и опрокинул стопку. Продолжив ровным тоном, занюхав горбушечкой:

— Беда с ним вышла, братко, с тем датчанином. Взял привычку под стеной монастыря сидеть вечерами, под оливковым деревом старым, высоким. Каждый день приходил, чётками гремел, молитвы шептал. А однажды завыли волки там в окру́ге. Всполошилась братия, забегали. А как стали подворье с огнём обходить-осматривать — его и нашли. Сидит, спиной к оливе прислонившись. Как живой. А промеж сандалий — голова его снизу, с земли, на тулово смотрит грустно. А в зубах у неё гривна киевская. Точь-в-точь как та, какими за убийства детей Егор-митрополит расплатился с ними.

Весь недолгий рассказ Звон не сводил глаз со Всеслава. И лишь в конце, после долгой паузы, спросил глухо, зло:

— А сам он, Егор?

— Пропал митрополит. Как корова языком слизнула. Никто не знает, куда делся, — равнодушно пожал плечами Чародей.

— Мои до твоих ворот довели его. Три седмицы ждали, что выйдет. Я потом велел уходить. Не иначе сам Сатана прибрал мразь ромейскую, — стараясь повторить за князем ровный тон, проговорил Иван.

— Не иначе, — кивнул согласно Всеслав. — Сам видишь, не нужны враги на Руси, не внутри, ни снаружи. Одного Сатана прибрал, второй в дальних краях чужеземных, за монастырскими высокими стенами, на святой земле, куда нечистому точно хода нет, голову потерял от жадности. Как ангелы крылом смахнули.

Гнат, как раз откусивший ржаного, закашлялся так, что князю пришлось по спине ему колотить с гулким звуком, как по бочке.

— Поляки вон приходили давеча, — неторопливо продолжил Чародей, когда воевода перестал кашлять и потянулся за морсом, запить. — Большая толпа, весь Днепр заполонили, паскудники. Расстроили Речного Дедушку. Он всех и прибрал до единого…

— Жуткое дело, и не говори! Мои, те, кто рыбные ряды держит, устали пересчитывать железо на серебро. У рыбаков, тех, что подо льдом сетями да перемётами рыбу берут, откуда-то стали мечи, рогатины да доспех справный появляться. Им-то без надобности, нашим сбагрили, — с усмешкой поддержал Звон.

— Ну да, Деду Речному дружина да доспех ни к чему, он и сам неплохо справляется, — легко согласился Чародей.

Потом выпили за землю русскую, за здоровье друзей живых, за помин души покойных. Были тосты и за успехи в новых начинаниях. Добрались, кажется, и до предпоследнего, «за нас с вами и за хрен с ними», который матёрому уголовнику понравился особо. Расстались с огромным трудом, большими друзьями, условившись через пару-тройку дней снова увидеться и обсудить общие дела более обстоятельно и расширенным составом. Потому как не к лицу князьям, что ночному, что великому, самим в каждой бочке затычками быть. Надо и другим поработать дать, тут грех жадничать.

Утром, когда первыми розовыми лучами касался Дед-Солнце киевских крыш, глядел я с одной из них, как встречали восход люди. Часть из них вернулась с заутрени, но распахнуть руки навстречу небесному свету и поклониться ему, дарующему жизнь и тепло, им это ничуть не мешало, как и тем, кто в Софию не ходил. Казалось, далёкая звезда, которую учёные в моём времени обидно называли жёлтым карликом, смотрела на землю с той же улыбкой, что и я. Радуясь тому, что жизнь продолжается.