Воин-Врач III

Глава 16 Борьба противоположностей

— Слав… Тут встречи ищет один, — слышать неуверенный тон от Рыси было непривычно. Тем более, что весь вид его говорил о том, что сомневаться этот человек мог только в том, убить вас сразу, или чуть позже будет посподручнее.

Князь и воевода стояли на балконе-гульбище, уперев локти о перила, наблюдая за привычной размеренной жизнью на подворье и прислушиваясь ко звукам города за высокими стенами. Молчали «тревожные» колокола на каланчах, не мчали никуда кони с оружными людьми, доносившиеся снаружи голоса и шумы были сугубо мирными и спокойными. Непривычно, но очень умиротворяюще.

— Со мной? — уточнил Всеслав, не поворачивая головы. Кивая Ферапонту с Кондратом, гончару и плотнику, что вышли из дверей погреба, низко поклонились, завидев начальство, и тут же уселись прямо на утоптанный снег, принявшись чертить на нём что-то щепками. Молодцы, приказ помнили, чтоб не меньше пяти раз на воздух выбираться. В первые-то дни их приходилось Ждановым из-под земли насильно вынимать. Энтузиасты от науки и техники при этом кричали и капризничали, как голозадые ребятишки, отнятые от любимых игрушек. Ну да, в чём-то так и есть: учёные — те же дети, только железо в руках настоящее и песочница больше. Эти вообще, как переведённые отцом Иваном труды по механике и химии получили, двое суток не вспоминали ни про сон, ни про еду. Пришлось Дарёнку даже звать, чтоб прямо там, в подвале, их и уложила отдохнуть. Теперь вот сами выходили.

— Ну, со мной от него говорили уже, — буркнул Гнат, давая понять, что с ерундой к другу не полез бы.

— И как? — думать после сытного завтрака, с видом на совершенно мирные и привычные картины, князю не хотелось абсолютно.

— Что — как? — переспросил воевода. Будто в голове его теснилось слишком много сложных мыслей, и простой, вроде «уследить за ходом разговора», места там уже не нашлось.

— Поговорили как? С тем, кто меня искал, — пояснил Чародей, повернувшись-таки к другу.

— Не понял я, друже, — покаянно вздохнул Рысь, заставив удивиться ещё раз. — Такой он, посланец от собеседника, скользкий да мутный достался, ну чисто вьюн речной. Хотя, сам тот, кто послал его, скорее налим. Да, большой налим. Больше сома́, пожалуй.

— Привлёк ты внимание, Гнатка, почище тех скоморохов тёткиных. К делу давай теперь, — заинтересованно глядя на друга, велел Всеслав.

Встречи искал некто Звон по прозвищу Иван. Что уже было оригинально само по себе. Человек, прозывавшийся не по примете, роду-племени, месту рождения или роду занятий. А по имени святейшего патриарха Всея Руси. Хотя этот кличку получил гораздо раньше, чем отец Иван — свой новый пост, чин и титул.

Со слов Гната выходило, что неведомый пока Звон контролировал или имел отношение практически ко всему, что происходило в городе, окру́ге и довольно далеко за их пределами, чаще всего ночами и без лишних глаз. К тому, что расстраивало, подчас фатально, мирных жителей и злило до белых глаз тех ратников, что взялись между походами стеречь мир да покой в Киеве.

Разбои, грабежи, контрабанда, весёлые дома с «досугом», откуда народ подчас вылетал без последних штанов. А иногда и прямиком под лёд. Не без ведома Ивана появлялись иногда на торгу и серебряные гривенки, которые на проверку оказывались внутри оловянными или вовсе из сырого криничного железа. Беседа обещала быть крайне занимательной.

Пока князь слушал «портфолио» и «выдержки из личного дела» необычного собеседника, я вспоминал про свои времена: и то, которое покинул, и те, в каких довелось пожить до него. При Союзе было, на мой взгляд, гораздо честнее. Тогда в ходу была раскатистая реплика одного киногероя в кожаном плаще о том, где именно по версии МУРа должен был сидеть вор. А потом стало непонятнее. Полезли со всех щелей, страниц и экранов образы лихих разгульных негодяев и прочих «благородных пиратов», что с Малой Арнаутской, что с других мест. Бардов, людей по бо́льшей части безобидных, из науки, певших у костра про суровые, но романтичные будни геологов и маркшейдеров, сменяли те, кто пел в основном по фене. Люди с синими перстнями, куполами и звёздами стали популярнее строителей, монтажников-высотников и прочих передовиков. Дошло до того, что дети в школах писа́ли сочинения на тему «Кем быть?» про воров в законе и проституток. Как проникла в жизнь великой страны блатная романтика — оставалось для меня загадкой. Я помнил из детства пресловутую «Чёрную кошку». Тогда о том, чтобы пойти таким путём, говорили вслух лишь считанные глубоко маргинальные единицы. И потом было не до того — поднимали израненную войной Родину. Я был лично знаком с несколькими персонажами, что вне колючей проволоки появлялись нечасто и заметно страдали агорафобией, развившейся в далёких лагерях. Не пионерских. Но и у них были понятия о чести и справедливости, которые, пусть не все и не всегда, но походили на мои собственные. С конца восьмидесятых, или, может, чуть раньше, стало совсем худо. В девяностые началась беда. Разгул, по-другому не сказать, государственно-частного партнёрства в самой что ни на есть отвратительной, извращённой форме. Из того времени родом истории о том, как в кабаке мэр подрался со «смотрящим». Или когда мукомольный комбинат поделили на троих урка, бывший первый секретарь обкома и начальник милиции, чтобы потом продать москвичам, за которыми стояло высокое начальство по всем трём направлениям. Трудное было время. Малые кочевые и вполне осёдлые южные и восточные народы, наркотики, фальшивые деньги и водка, от которой вымирали целыми сёлами, нищета одних и золотые фонтаны и конные статуи других. Я всегда считал большой удачей то, что моих сыновей почти миновала эта волна увлечений дикими деньгами, «которые нельзя заработать, а можно только украсть». По крайней мере мне очень хотелось на это надеяться. И на то, что мои примеры общения, чаще всего вынужденного, с этой частью жизни, остались у них в памяти.

«Ого» — протянул Всеслав. Я, увлёкшись, очевидно, продолжал вспоминать, не обратив внимания, что князь смотрит и слушает мою старую память очень внимательно. «А эти бродяги, выходит, большую волю взять могут, коли слабину почуют. Спасибо за науку, Врач. А что, и впрямь такая бесовщина была?».

На мой честный, хоть и безрадостный кивок по поводу наркотиков, работорговли, сутенёрства и рынка «чёрных трансплантологов» он помрачнел и выругался. А чуть подумав, попросил: «Покажи-ка ещё раз того иудея, что тут неподалёку родился, где Днестр в Русское море впадает. Странно у вас, конечно: вождь ваш тогдашний велел его казнить, а летописи его оставил. Надо было сперва крамолу всю пожечь, а потом и его самого́, да прилюдно, для памяти!».

Пожалуй, для этой эпохи совет годился вполне. Но представить, как генералиссимус велит сперва сжечь книги, а следом и их авторов, я себе не мог. Не жгли советские люди книг, любили они их. А всякая шваль этим, как потом стало понятно, пользовалась напропалую. Вспомнилось, что в те предвоенные годы, многим было очень страшно и без публичных казней на площадях. Да, в каждом времени свои приметы. И свои перегибы на местах. Но то, что князя заинтересовало в моей памяти, не скрыл: показал и биндюжника Грача, и харизматичного подполковника угрозыска в приморском послевоенном городе, и героев рассказов из Вишерских лагерей. Мы наловчились обмениваться информацией почти мгновенно и вряд ли заметно «снаружи», но Всеслав заметил, как насторожился, не прерывая рассказа, Гнат.

— Что не так? — спросил князь.

— Да глаза у тебя… Вроде наружу смотришь, а вроде как и внутрь вовсе. Да притом и себе, и мне внутрь. Никак, с Врачом говорил? — последний его вопрос был задан тем самым «специальным» голосом, какой и рядом стоя не услыхать.

— Да. Зови, Гнатка, его, Звона этого. Посмотрим, чего он нам назвонит, — ответил Всеслав.

— Может, не тащить его в терем-то, такого? — предложил воевода.

— А где мне с ним говорить, на конюшне? В хлеву? Тут, думаю, как с северными племенами лучше: честно, в открытую играть. Лжа кривая всегда наружу вылезет, когда не ждёшь. Коли захочет — тайным ходом проведи его, как стемнеет, чтоб мордой по двору не светил особо.

— Не светил? — удивился Рысь. Да, быстро князь усвоил и информацию, и терминологию с лексикой.

— Ну, чтоб не примелькался тут ратникам. Кто знает, может, видали его, может, ищут за что? Непростой он, как ты говоришь. Вряд ли, конечно, ищут самого́. Как раз потому, что…

— Мордой он светить не любит, — понятливо кивнул Гнат.

— Ага. Давай в жилье посидим с ним, да только не с переднего всхода, а с дальнего заводи. И карту не забудь. Вдруг о чём путном сговоримся.

Князь хлопнул друга по плечу и отправился в терем, оставив его на балконе одного.

— Вдруг… Не «вдруг», а к бабке не ходи — сговоритесь. Твоей волей чародейской что живые, что покойники договариваются так, что любо-дорого! — бурчал себе под нос главный нетопырь, спускаясь на подворье.

Дверь в горницу распахнулась беззвучно. Всеслав поднял глаза от лекарского трактата, что только сегодня закончил переводить один древний ромей, монах из Лавры. Отвлечься от слов современника и одного из учеников самого́ Галена, которого назвали отцом хирургии, было трудно, но пришлось.

Первым зашёл Гнат, встав привычно за правым плечом. Следом Вар, оставшись у двери. За ним в горницу, ковыляя и опираясь на батожок-посошок вошёл согбенный, едва ли не горбатый старик в какой-то неприметной рванине. Глаза его обежали комнату ненавязчиво, вскользь, но как-то удивительно цепко. И что-то насторожило меня. Не то во взгляде этом, не то в само́й фигуре гостя. Последним, притворив бесшумно дверь, зашёл Ян Немой, встав с другой стороны от Вара.

— Поздорову тебе, великий князь Всеслав Брячиславич! — скрипнул старческий голос.

— И ты здрав будь, мил человек, — не сразу отозвался Чародей, пристально следя за вошедшим. Продолжая доверять нашему с ним чутью. — Проходи к столу, не труди ноги старые.

— Благодарствую, княже, ох, благодарствую! Мало кто из молодых поймёт, как оно бывает, когда и стоять-то уже трудно, — дед, кряхтя, усаживался на лавке, а мы лишь укреплялись в подозрениях.

— С чем пришёл, старче? — спросил Всеслав, чуть сдвигая светильник так, чтобы лучше видеть древнего уголовника.

— Люди, кому положено, знают меня как Звона Ивана. Промысел мой ночной, речной да морской. Ватаги мои от Ильмень-озера до Русского моря гуляют, на восход и на закат забредают. Пришёл я с тобой, княже, о житье-бытье поговорить. Может, чем полезен буду. Может, и ты чем отблагодаришь за помощь.

Дед скрипел мерно, убаюкивающе, будто тоже гипнозом владел. Рысь изучал его, кажется, как музейный экспонат или диковину иноземную на торгу, и сосредоточенным выглядел больше по привычке, не чуя ни угрозы, ни подвоха. Хорошо ему.

— Говоришь, много народу за Звоном ходит. Ватаги верные, друзья лихие. Это хорошо. Но пусть он, человече, сам мне о том поведает, — равнодушно произнёс Всеслав. А дед перед ним заметно вздрогнул.

— О чём толкуешь, княже? Я — Звон, сам на твой зов явился, как условлено было! — еле уловимое изменение тембра от чуткого Чародеева уха тоже не укрылось.

Князь сперва откинулся было на спинку, но тут же резко склонился к столу, да так, что старик отпрянул. А после втянул прерывисто воздух носом, чуть поводя головой. Не сводя глаз с гостя.

— Ты, мил человек, к великому князю в дом пришёл. Которого Чародеем да оборотнем за глаза зовут. Который с Речным да Лесным Дедами знается, сам по небу летает, да других тому учит.

Всеслав понизил голос и чуть добавил хрипотцы, что обычно предваряла рык. Собеседник сдвинулся на самый край лавки. Борода его дрожала.

— Звону, когда он ногу поломал под Новгородом, три десятка зим было. Да с той поры ещё полтора минуло. Хоть и тяжкое у Ивана ремесло, да не настолько, чтоб дряхлым дедом выглядеть. И ходишь ты не так, как со старыми ранами двигаются, и садишься совсем иначе. Руки да морду клеем намазал, чтоб морщинами пошла, да пятен старческих чистотелом, ласточкиной травой, намалевал. Мел или извёстка в волосах и бороде. Хорошо. Для скомороха. На торгу сработает. Но я не на торгу!

Раскатистая «р» вышла замечательно, и пламя в светильнике колыхнулось, как по заказу.

— И пахнет от тебя, человече, молодым, что в чужое тряпьё рядится, и голос тебя выдал. Если хочет Звон говорить ладом — пусть сам приходит. Я его самого ждал, а не ряженых от него. В том, что придёт он на мой двор и выйдет с него живым, как и ты — слово моё порукой. А оно, всякий знает, дорогого стоит.

Чародей откинулся на спинку, делая вид, что к разговору утратил всякий интерес.

— Прости, батюшка-князь. Говорили бугру, чтоб шуток с тобой не шутил, да упёрся он. То, говорит, не шутки, то последний ход, за которым, Микеша, обратной дороги не будет, назад не свернёшь. Хитрый он, Иван-то, битый-травленый.

Теперь голос фальшивого Звона звучал чистым приятным баритоном, без хрипа и пришепётывания.

— Рысь, проводи Микешу. Смотри, парень, я до утра ждать не буду, у меня дел точно побольше вашего, — ответил Всеслав, открывая снова записи неизвестного Феодота, ученика великого Клавдия Галена.

«Второе пришествие» было точной копией первого, только вместо фальшивого старца вошёл, чуть прихрамывая на левую ногу, рослый коренастый матёрый воин. Хотя, пожалуй, уже больше вождь. Который при случае вполне мог и сам за себя постоять, один против многих, и других тому поучить. В голубых глазах его не было ни сомнения, ни страха — лишь интерес и какой-то не свойственный возрасту и статусу шалый кураж. Судя по откинутому на спину куколю-капюшону, до самой двери он шёл неузнанным, и возвращаться наверняка планировал так же. А то, что с ухода Микеши не прошло и четверти часа, кажется, говорило о том, что битый-травленый уголовник ожидал неприметно рядом, был готов к тому, что нужно будет идти самому. Хитрый, точно. Посмотрим, мудрый ли.

— Знатно ты, княже, Микешку раскусил! — с повышенным, но неискренним воодушевлением начал глава древнерусской ОПГ.

Князь смотрел на него молча, не моргая, чуть сощурив серо-зелёные глаза. Не шевелясь. Моя память говорила, что с такими нужно было за самим собой следить едва ли не внимательнее, чем за собеседником, что легко мог раздуть свару и скандал из любого слова, что посчитал бы неверным с его точки зрения. А ещё нельзя было врать. И требовалось быть готовым в любую секунду ударить первым, насмерть. Такие злую память беречь долго могут. Но возвращают всегда.

— Люди знают меня Звоном. Прозывают Иваном, — кашлянув, продолжил гость, поняв сразу, что на вольные и отвлечённые темы тут беседовать не с кем.

— Я — князь Полоцкий и великий князь Киевский Всеслав. Ты искал встречи со мной, Звон, — это не было вопросом.

— Ловко ребятки твои за дело взялись в городе, княже. Мои теперь на торгу рукам прежней воли не дают, да и по корчмам тише гораздо стало. Давеча одного щуплого задирать взялись по пьяной лавочке, так он лютый оказался: сам троих поломал, а остальных дружки его измяли, что вмиг рядом очутились, — голос его, весёлый и бесшабашный, «не бился» с твёрдым невозмутимым холодом льдисто-голубых глаз.

Князь помнил эту историю, как за неделю до выхода к Вышгороду навстречу Изяславу с тысячами ляхов Лешко-Икай поцапался с кем-то в корчме из-за какой-то ерунды. Вправляя ему тогда два выбитых пальца, я выговаривал и военлёту, и воеводе. Понимать же надо! Если этого горячего летуна зарежут или пристукнут в подворотне — ему, гаду, легче всех будет: сожгли, да лети себе, голубь-нетопырь, к Богам да предкам! А нам одни хлопоты: нового искать, сбрую летучую под него перешивать, учить-тренировать. Они тогда оба выглядели одинаково пристыженными, что Гнатка, что Лешко. А дельтапланерист-бомбардировщик едва не плакал, поняв, что по глупой случайности мог остаться без полётов по́ небу.

Но к цели визита Ивана это касательства по-прежнему не имело. А подтверждать давние сплетни, о которых почти все уже позабыли, Всеслав не счёл нужным. Лишь бровью повёл чуть досадливо: мол, чего ты, как баба на торгу, вокруг да около ходишь?

— Не любишь, видать, пустой суеты да болтовни лишней. Это хорошо, я тоже не люблю, — переключился как по волшебству Звон, став серьёзнее. — К делу, так к делу. Работники мои жалуются, не дают твои стражники развернуться вволю. Когда Тарасу Мошне на площади руку отсекли по локоть, у меня два десятка молодых через день разбежались.

За нашей спиной едва слышно хмыкнул Гнат. Мы с ним спорили тогда — башку рубить или руку. Он хотел снять вору голову. Князь убеждал, что лиходеев убийство своего ничему не научит, только злее сделает. А вот вид его, бледненького, но живого калеки, которого закон воровской теперь до самой смерти содержать да кормить обязывает, напугает да, если повезёт, задуматься заставит. Два десятка жуликов на одного инвалида — вполне себе размен вышел. Знать бы, сколько всего осталось люмпенов в городе. Да потом поделить один к двадцати.

Звон, скользнув по Рыси равнодушным взглядом, продолжал:

— Башен этих с колоколами наставили, тоже во вред моим. Только надумают лабаз подломить или коника свести — сразу перезвон со всех концов, да эти с главной каланчи тряпками машут.

Князь начинал терять терпение, мне это было известно совершенно точно. Но позволил себе лишь молча поднять левую бровь. Дескать, пришёл-то ты с чем? Просить меня башни разобрать, потому что вашим воровать и грабить неудобно стало?

— Да тьфу ты, каменный ты, что ли? — крёстный отец утёр пот со лба. Первым вполне искренним жестом за всю встречу.

— Ладно, ещё ближе к делу. У нас с Изяславовыми уговор был. Они с наших дел долю имели. Платили мы честно, раз в четыре седмицы.

Князь сохранил прежнее выражение лица и усидел на лавке ровно, пожалуй, лишь потому, что про варианты и способы государственно-частного партнёрства уже знал от меня, хоть и недавно, и немного. Я же искренне изумился у него «за плечом». Вот это глубина глубин исторических процессов! Что двухтысячный год, что тысячный — слова и названия разные, а люди и значения остаются всё теми же! И если тот, кто был великим князем на Руси таким не брезговал…

— Кто от имени Изяслава говорил с тобой? — Чародей соизволил-таки снизойти до разговора с бывшим ночным хозяином города. Но на своих условиях, по своим правилам.

— Его именем со мной говорил Елизар, сотник дружинный, воеводы Коснячки правая рука, — Звон ответил, чуть подумав и внимательно приглядевшись ко Всеславу. И, видимо, высмотрел на лице князя что-то такое, что настойчиво советовало говорить чистую правду.

Тоже старая схема. «Я от Иван Иваныча, сами понимаете, самому ему в этом деле появляться нельзя, но и без ведома и дозволения его ничего здесь не делается, поэтому вот он я!». Видели и такое, много раз. Была в этом какая-то условная вероятность того, что самый главный негодяй, что смотрел на людей честными глазами с рекламных щитов и телеэкранов, стоял в престольные праздники в первом ряду в храме с постным лицом, был честным и бескорыстным, как изжога, в случае чего мог свалить всё на дураков и мерзавцев-подчинённых. Которые при самом плохом раскладе заезжали на нары до первого условно-досрочного освобождения, а после выходили оттуда уважаемыми в определённых кругах. И во всех кругах богатыми.

— Рысь, — Всеслав не поворачивал головы и не менял голоса. Но старый друг всё прекрасно понял.

— Елизар, как и ромейская паскуда Коснячко, не пережили побега в Польшу. Возле Холма-города, когда с Припяти на Буг переходили, волки порвали их, — глядя на молчавшего Звона, ответил воевода. С совершенно таким же выражением лица, что и у самого князя. И тем же тоном.

— Как? — уточнил Чародей. Без тени интереса. Давая понять, что вопрос задавал не для себя.

— В куски, княже. В мелкие. Да ровно так на диво, будто ножами резали. И ведь не слыхал же никто! Чудеса да и только, — пояснил Гнат. Так же спокойно, сухо, размеренно и без единого намёка на эмоции. Как пономарь.

— Не скажу, что стану по ним тосковать. Оба дерьмовые мужики были, — сглотнув и потерев под бородой горло, проговорил Иван. — Но мы пока живём, потому я и пришёл к вам. Чтоб понимать, как друг другу ни обиды, ни вреда не чинить.

Про «друг другу» он явно говорил из форса воровского, или как это сейчас называлось. Причинить вред или обиду великому князю или его людям теперь можно было только однажды. Вернее, два раза, но одновременно: первый и он же последний. Об этом уже совершенно точно знали ляхи. Часть из которых сейчас откармливала раков и налимов подо льдом Днепра.

— За то, что пришёл сам, благодарю. Это поступок достойный, — кивнул князь. — Что до того, как дальше вместе жить — просто всё, Звон. В Киеве и окру́ге твоим людям больше не гулять лихо, поезда не грабить, домов не жечь, народ не пугать. Мирно тут теперь будет. А тому, кто надумает чужое схитить, будут руки рубить. Теперь уж по плечо. Следующему, кто не поймёт сразу, на второго калеку поглядев, отнимут ногу по колено. Потом под самый срам. Вряд ли совсем-то уж дурные ребятки у тебя, поймут, что к чему, не придётся никого из них без рук, без ног, с одними ушами оставлять, — Чародей говорил ровно и тем самым голосом, от которого начинали дышать через раз даже патриарх с великим волхвом. Притих, утирая пот молча, и тайный атаман.

— Мне внутри Руси враги не нужны. Я сговорился с Ярославичами, кто в своём уме оставался. С пруссами, бодричами, латгалами, ятвягами и жемайтами. С половцами даже. Есть надежда, что и с ляхами договорюсь. Прежде, чем кончатся они все до единого. Врагов хватает и с той стороны границ, Звон, сам видишь. За помощь не обижу, слово моё крепко, это ты знаешь.

Ночной хозяин думал довольно долго, переводя взгляд с князя на воеводу и обратно. Но натура брала своё.

— С Изяславовыми другой уговор был, княже, — начал было он привычный торг.

— Тогда с ними и договаривайся. Встречу я вам быстро налажу, — и Чародей начал подниматься из-за стола.

— Как? — чуть подсевшим голосом переспросил Иван.

— Быстро, говорю же. Хоть с Изяславом, хоть с псами его. Рысь, — не повышая голоса, позвал князь, отворачиваясь от гостя. Будто потерял к нему всякий интерес.