Воин-Врач III

Глава 11 Прозрачный намек

За месяц с лишним до марш-броска мы стояли над Днепром почти там же, откуда самоубийственно рухнул соколом на врагов оборотень-князь верхом на верном Буране. Умный конь подходить к отвесному краю отказался наотрез, категорически. Наверное, не понравилось у коновалов. И ходить, не припадая на сломанную ногу уже привык. Князь не стал издеваться над верным другом. Не приближаясь к краю, сняли поклажу с саней, что притянула от города приземистая мохнатая кобылка, время от времени косившаяся на Бурана с благосклонным и интригующим выражением, для лошадиной морды крайне неожиданным. Разложили-развернули свёртки и замерли.

Красота вокруг была невероятная. Поднявшееся на треть Солнце озаряло белоснежную речную гладь и берега, к которым местами подходил вплотную густой лес. Ветерок, вполне ощутимый, несло поперёк течения прямо на нас. Как по заказу. Но страшновато всё равно.

С разными выражениями смотрели люди с обрыва. Всеслав был привычно собран и, как полагается великому князю, монументален и величественен. Волнения не выдавая, хоть и с большим трудом. Патриарх с волхвом несли на челе печать сомнения, одинаковую у обоих. Рысь, Вар и Немой были спокойны и внимательны, как всегда, с чуть сведёнными бровями и прищуром, с каким сподручнее глядеть против яркого солнца на ослепительно белый снег. Кондрат, плотник-виртуоз, нервно грыз здоровенный толстый ноготь на большом пальце. Фома-златокузнец, ссутулившись сильнее обычного — на мизинце. И лишь главный герой того дня глядел вперёд и вверх с азартным восторгом и предвосхищением. Мы с князем решили, что это добрый знак.

— Гляди, Лешко, всё сто раз вдоль и поперёк переговорено и на земле опробовано. За малым дело: тебе не подвести и не ошибиться! — уверенно, чуть поддавливая гипнозом, вещал Чародей. О том, что главным было то, чтоб в расчётах не нашлось фатальной ошибки, и чтоб вся эта хилая на вид городьба не развалилась, не говорил. И правильно делал.

— Не подведу, княже! — чистым и высоким голосом откликнулся нетопырь. Возрастом чуть помладше нашего Ромки. Но у этого за плечами, пусть и не богатырского размаха, было много всего, и чаще плохого.

Мы несколько раз с ним обсуждали древний даже здесь, в Средневековье, миф о Дедале и Икаре. Он понятливо кивал. Эх, ладно, страшно, конечно, но первый шаг сделать всё равно придётся. Иначе путь не начнётся. А он должен, обязан был начаться и дать старт новой эпохе в этом старом времени.

Закрепили каркас. Проверили узлы. Перекрестил, с тревогой глядя на всё это, патриарх. Прямо, так скажем, в спину, согнутую под странной конструкцией. Лешко взял разбег — и сиганул с обрыва.

Ахнули все, кроме князя. Тот сжал зубы так, что стоявший рядом Рысь, кажется, вздрогнул от скрежета. Три мучительно долгих удара сердца до рези в глазах глядели неотрывно на край обрыва. А потом разом выдохнули с облегчением и восхищением: конструкция плавно, величаво поднималась на восходящих потоках воздуха, поднимая к Солнцу щуплого жилистого нетопыря. Который летел, как настоящий орёл.

Внизу все орали и обнимались, Кондрат плакал от счастья, а с неба донёсся восторженный крик только сейчас начавшего дышать Лешко:

— Я — Ика-а-ар!

С берега и снизу, со льда Днепра, полетел к Солнцу хохот. Букву «р» Лешко не выговаривал, не водилось в этом времени и логопедов. Так и стали звать с того дня первого в Киевской Руси военлёта-дельтапланериста: Икай.

На волчий вой вокруг города реакция была довольно предсказуемой. Гнатовы безобразники не зря шалили в этих краях. На стены вы́сыпали стражники в бронях и с оружием. Внутри, судя по крикам и бабьим причитаниям, звучавшим и мужскими голосами, творилось и вовсе чёрт знает что. Верно говорят: пуганая ворона куста боится. Особенно, если из того куста воет что-то непонятное, и от этого наверняка смертельно опасное. Из домишек, что теснились россыпью вокруг защищённого периметра выскакивали напуганные люди едва ли не в исподнем, и мчались к воротам, прижимая к себе кто детей, кто торбы и мешки с барахлом, кому что под руку попалось.

Когда на стенах помимо блестевших на Солнце шеломов стали появляться богатые высокие шапки, Всеслав качнул поводьями, и Буран вынес его из-под тени деревьев на дорогу, что шла к городским вратам Люблина.

Остановив коня в сотне с лишним метров от ворот, Чародей поднял руку. И переливистый волчий вой затих разом. Сигнальщики глядели во все глаза и дело своё знали, не зря полно́чи места́ выбирали так, чтоб каждый мог видеть не меньше двух соседних.

Крики и паника в Люблине от этой неожиданно навалившейся тишины стали резче, громче и как-то невыносимей.

— Я — князь Полоцкий и великий князь Киевский Всеслав! — разнеслось перед городскими стенами громко, твёрдо, гулко. — Этот город отправил на мои земли две тысячи воров и убийц. Они теперь в Преисподней, где ждут их вечные му́ки до самого Страшного Суда. Я наказал их за грехи, совершённые на русских землях. И пришёл сюда, посмотреть на то место, откуда в мой дом пришёл враг.

Со стен и из города людских криков доносилось всё меньше, все слушали громовой голос одинокой фигуры, что говорил невероятные вещи. Или шёпотом переспрашивали тех, кто слышал лучше. Блажили собаки, голосила птица и скотина. Словом, обстановка в Люблине была нервная крайне.

— Моё имя Яцек, я каштелян этого города, поставлен самим великим воеводой Сецехом! Чем ты докажешь, что и вправду князь русов, а не порождение Сатаны? — донеслось со стены, из-под самой дорогой, наверное, шапки. Рост говорившего был непонятен, как и комплекция — меж крепостных зубцов видно было только меховой головной убор, рыжий, из лисы, наверное.

— Увидишь в Аду своего воеводу — сам у него спросишь, каштелян! — зло бросил Всеслав. Ещё чего выдумал, ключник — чтоб великий князь перед ним ответ держал! А сам вынул притороченный к седлу богатый золочёный воеводский жезл с орлом на вершине и поднял его над головой.

Вороной красавец, спасённый Алесем из ледяной воды, выжил и будто в благодарность за спасение щедро одарил сотника кавалеристов: в перемётных сумах нашёлся и этот жезл, и золотишка прилично, и грамотки занимательные на латыни и немецком, от сырости на удивление мало пострадавшие. Золото князь вернул счастливому и без того сверх всякой меры конному связисту, а остальное принял с благодарностью.

Над стеной разнёсся общий тяжкий вздох — признали, видать, воеводину памятку.

— Город и людей, что посмели зло умышлять против моего народа и моей земли, я забираю себе! — прорычал Чародей тоном, исключавшим и намёки на сомнения. — Кто волю мою и Господа нашего принять откажется — будет предан смерти. Хотите — на мечи кидайтесь, у кого есть, хотите — вешайтесь, мне всё равно. Тем же, кто под руку мою перейдёт, обещаю защиту и освобождение от податей на три года!

Шум на стене и за ней усилился и стал каким-то деловитым.

— Ты лжёшь, проклятый колдун и искуситель! Я выведу воев, мы схватим тебя и передадим королю в цепях! — срываясь на высоких нотах, проорал Яцек, едва не подпрыгивая от распиравшей его злобы.

— Как говорят у нас — была бы честь предложена! — спокойнее, но не тише ответил Всеслав. — Со мной моё верное бессчётное войско!

Он поднял правую руку, перехватив воеводский жезл в левую, и качнул над головой ладонью. И из-за каждого, казалось, дерева вокруг Люблина шагнуло по ратнику в русских бронях. И у них были стяги со знаком Всеславовым. Числом в дюжину. Если под каждым знаменем встанет полк — то они город просто шапками закидают. О том, что воины стояли не стеной, а цепью, местами довольно редкой, в Люблине знали две живых души, которые именно в этот момент спускались по верёвкам к закрытым воротам, пока все с ужасом смотрели на Чародеево войско. А князь продолжал:

— А вместе с силой ратной со мною Правда и сам Господь Бог, что отвернулся от вас, ляхи! И Он сказал мне, что не уберегут врагов моих ни высокие стены, ни крепкие ворота!

В это время две еле различимых отсюда фигуры в белых удивительных одеждах, похожих на сшитые вместе просторные рубахи и порты, с такими же белыми куколями-капюшонами, закончили разматывать уж точно неразличимую отсюда проволоку и замерли по разные стороны от надвратных башен, левой и правой. Оставалось только надеяться, что смотрели они оба сюда, в эту сторону. И что всё пройдёт штатно.

— Ваш город сам распахнёт мне ворота, хочет он того или нет, ибо на то есть воля Божья! — прокричал князь, указывая золотым орлом на собранные из тяжёлых дубовых брёвен и обитые железом створки.

Штатно не получилось.

Щепки и земля с камнями долетели почти до ног Бурана, удержать которого получилось непонятно как. Но то, как взвился на дыбы конь русского князя, явно смотрелось частью плана, зрелищно и эффектно. Свались Всеслав в сугроб, эффект был бы совершенно иным, конечно. Просто снова повезло. Нет, не просто — несказанно повезло.

Распахнуться, как планировалось и как обещал Чародей, вратам не удалось. Одна створка влетела внутрь, пусть и не вся полностью. Судя по истошному крику из-под неё, явно кого-то там покалечив. Вторая створка, точнее — оставшаяся от неё верхняя треть, некоторое время покачалась на вывернутой толстой и широкой железной полосе петли́ с душераздирающим скрежетом, а потом рухнула вниз.

Но Всеслав смотрел не на неё, а на две еле заметных белых тени на чистом снегу, что скользнули вдоль стен и пропали за углами. На них, кроме него, вряд ли обратила внимание хоть одна живая душа: ворота выступили ярко, с огоньком, приковав к себе всё внимание оглохшей и перепуганной до смерти аудитории, подобного бенефиса точно не ждавшей. Князь же вздохнул поглубже зимнего воздуха, отметив, что двигались оба белых призрака вполне плавно и красных луж и полос на снегу за собой не оставили.

— А кроме того сказал мне Господь, что на непокорных, кто слову Его и моему не поверит, ниспошлёт он ангела своего с карающим огненным мечом! — напряг снова голос Чародей, очень надеясь на то, что не всех на стене контузило наглухо.

И поднял над головой отцовский меч, трижды крутанув его, резко, со свистом рассекая воздух.

С вершины лысого холма, от Солнца, поднялась ввысь огромная крылатая тень. Люблин завыл и завизжал от ужаса, кажется, весь, до единого жителя, да так, что недавняя волчья песенка из леса как бы и не тише выходила.

— Сдавайтесь миром, ляхи, не злите Богов! — проорал уже начинавшим садиться голосом Чародей, едва не выпав из образа примерного христианина. Но на это вряд ли обратили внимание на крепостной стене. Зато оттуда вылетела сперва рыжая лисья шапка, а следом за ней — отчаянно упиравшийся и цеплявшийся за крепостные зубцы пузатый тонко визжавший мужик. Который сразу же затих, грянувшись оземь. Следом и почти синхронно «вылетели из гнезда» ещё пятеро орлов, судя по доспехам — воины. Они тоже застыли не шевелясь в снегу.

— Поддамсе*! — заорало разом несколько голосов со стены. И наружу полетели копья и луки. Просто вниз, не в кошмарного русского, чьими устами говорил сам Бог.

Poddajemy się (польск.) — [pɔdˈdam.ɨ. ɕɛ̃w̃] общее значение — «сдаёмся».

Всеслав поднял над головой и скрестил отцов меч и воеводин жезл. От всей души надеясь на то, что наш Икай с высоты сможет это разглядеть: очень он сетовал на то, что наверху холоднее и ветер больно уж силён, поэтому слёзы, что им обязательно вышибались из глаз, тут же замерзали на ресницах и щеках, намазанных гусиным жиром. А через полоски из скоблёной рыбьей кожи или бычьего пузыря видно ничего не было, да и примерзали они к морде почти сразу.

Лешко не подвёл, пролетев плавно и высоко над притихшим в ожидании кары небесной городом. И бочонок с громовиком сбросил, нажав на рычажок, уже за крепостной стеной. Поднявшись без груза под грохот и вой снизу ещё выше и уйдя на юго-запад, где был выбран заранее подходящий прямой и относительно широкий, метров десять, участок Быстри́цы-реки, которую тут звали «Быстши́ца». Туда, где его уже ждали наши. Но взглядом его провожал, наверное, только Всеслав. Остальные, кому было видно, смотрели сквозь рассеивавшееся дымное облако на то, как падала с неба промороженная и потревоженная взрывом поднятая в воздух земля с камнями с противоположной от холма стороны крепости. Прямо в яму. На том самом месте, где вот только что стоял белоснежный каменный костёл, гордость города.

Пыль ещё не успела осесть и разнестись лёгким ветерком, когда жуткий колдун, страшный князь диких русов, прозванный своими же Чародеем, молча убрал и меч, и жезл, развернул в звенящей полной тишине своего серого коня и шагом ушёл в лес, откуда совсем недавно появился. Пропали, как призраки, все разом, и «бесчисленные» полки русского воинства. А через некоторое время вышла с той стороны, где исчез князь, сотня пеших воинов. И впереди шагал высокий светловолосый молодой бородач, державший в одной руке щит со знаком Всеславовым, а в другой — драгоценный и статусный жезл воеводы, увенчанный орлом. Для того, чтобы остановиться вскоре в раздумьях. Щит княжий велено было прибить ко вратам города, захваченного снова без единого погибшего или раненного с нашей стороны. Но к обломкам дубья, валявшимся в проёме стены, тоже заметно пострадавшей от «громового колдовства», крепить символ победы было явно не с руки. Первый приказ воеводы Стеба Судовича, сына соседского вождя, был о восстановлении городских ворот, что уже в процессе изготовления получили название Всеславовых.

Фигура всадника на сером коне, в шеломе, в ярком красном плаще-корзне, двигалась по зимнему лесу плавно, неспешно и почти беззвучно. И только державшийся в полушаге позади и чуть справа воевода Рысь чуял, насколько измотала друга и эта трёхдневная скачка, и в особенности это недавнее выступление, небывалое, жуткое, изумившее даже видавших хоть что-то похожее нетопырей и следопытов. Судовых же воинов и горожан Люблина напугавшее примерно одинаково. Но кроме Гната, знавшего князя с детских лет, от этом вряд ли кто-то догадался бы.

— Как⁈ — выкрикнул он. Хотя скорее даже прорычал.

Серые глаза горели огнём, тёмно-русые волосы растрепались и частью прилипли под короной ко лбу, что покрылся испариной. Крылья тонкого породистого носа раздувались, как ноздри любимого вороного коня, подаренного торговыми гостями с Нижних Земель Священной Римской Германской Империи. Всего двое было тех драгоценных, редких ста́тей жеребцов. Одного он подарил воеводе Сецеху, что был рядом с самого детства.

Воины, что шли дозором за войском, отправившимся в помощь Изяславу, родичу из тех земель, молчали. Их вернулось только четверо. И говорили они невероятное. Вернее, уже трое и уже не говорили, хмуро глядя на того, кого король Болеслав Щедрый только что забил насмерть скипетром, услышав страшные новости.

— Я спрашиваю, как⁈ — рявкнул он снова, впившись глазами во второго в шеренге дозорного.

— Войцех правду сказал, мой король, — хрипло ответил тот. Они все выглядели крепко помороженными и явно оголодавшими, но Болеслава волновало вовсе не это.

— Ну так повтори, не заставляй меня сердиться, пся крев! — заорал он.

И второй дозорный, сглотнув и с трудом отведя глаза от замиравшего, перестававшего судорожно «стричь» ногами тела Войцеха с разбитой головой, рассказал всё снова. Дрожа и вжимая голову в плечи. Но вряд ли от страха лечь в расползавшуюся красную лужу рядом с первым докладчиком. Просто вспоминая гром среди ясного неба и предсмертные крики и хрипы огромного воинства не дрожать он не мог.

Болеслав выслушал и его, и третьего, со звучным именем Сигизмунд, и последнего, назвавшегося Мешко, как звали старшего сына короля. Словно пытаясь поймать их на лжи. Слишком уж невероятным выходило услышанное. Но не мог, искушённый в диспутах и спорах с богословами и политиками, найти несоответствий. Они говорили одно и то же, одинаково вздрагивая в одних и тех же местах, заикаясь и потея всё сильнее, но повторяя одну и ту же жуткую сказку, ужасную легенду, которая не могла, не имела права быть правдой. Но, кажется, была именно ей.

В это время скрипнула одна из створок высоких стрельчатых дверей и в зал едва ли не бегом вбежал сотник ближней стражи, с каменным лицом, которое на глазах покрывалось красными пятнами. Упав на оба колена, он с поклоном вручил Болеславу скрученный в трубку пергамент. Мельком глянув на знакомую монастырскую печать, король сорвал витой шнурок и развернул свиток, вчитываясь в пляшущие перед глазами неровные ряды латинских букв. Он прочёл послание дважды.

— Как это «захватил Люблин»⁈

А с сотника сходила краснота, сменяясь бледностью. Потому что в голосе короля, отважного охотника, удачливого, расчётливого и бесстрашного, непобедимого воина, он впервые услышал растерянность. И, кажется, суеверный страх.