Воин-Врач II

Глава 9 Непривычный компромисс

Монах «отмер», когда мы с князем уж чуть было не заскучали.

— Насколько точны твои сведения? — вот так даже, да? А где ж твои красивости и кружавчики словесные, дядя? Растерял? Голос итальянца стал сухим и жёстким.

— Абсолютно, — в тон ему отозвался Чародей.

— Допустим, — он упёр локти в стол, сложил замком пальцы и утвердил на них подбородок, не сводя глаз со Всеслава. Крепкий, битый, матёрый. Даже сейчас делал вид, что это он нас допрашивал. — Жаль старика, он был крепок в вере. Но верных слуг у матери-церкви много. Его место займут другие.

— Боюсь, им сложнее будет теперь найти общий язык с вольным кочевым народом, — выдерживая не самый приятный взгляд, предположил князь.

— Отчего же? — почти искренне озаботился монах.

— Расстроились сильно половцы. Простые они люди, прямые, как и мы, хоть и хитрые по-восточному. Как прознали, что не просто так Игнатий им рассказывал, когда князья русов в походы направляются, да где ждать караванов богатых с мехами да зерном, собрали всех, кто с монахом тем дела вёл, да и отправили прочь с кочевий. По берегам трёх морей разнесли быстрые степные скакуны вести о том, что люди в рясах с закатной стороны не угодны отныне Великому Тенгри, — объяснил Всеслав.

— Их языческие божки — ничто перед волей Господа! — фанатично-жарко выпалил Сильвестр-Джакомо. Вот только в голубых глазах его ни того фанатизма, ни огня веры и в помине не было. Там будто бусины чёток щёлкали. Или пули в барабане револьвера. Которых пока тоже не существовало.

Князь позволил себе отвести глаза и даже потёр лоб чуть досадливо, вроде как: ну вот чего ты заблажил-то, нормально ж сидели.

— Я не буду с тобой спорить, монах, — совершенно без эмоций произнёс Всеслав. И латинский подсыл снова замолчал, буравя его льдистыми глазами. — Скажу только, что растёт в мире число тех, кто начинает в голову не только пить-есть, но и думать ею. Как Господь заповедал нам, быть по образу и подобию Его. И к выводам приходят интересным, пусть и не сразу. Сперва удивляются. А потом свирепеют, Сильвестр. Когда прикидывают, сколько надо колен вольному роду слушать и слушаться сказочников в рясах, чтоб дети начали их, болтунов складных да ловких, вперёд родителей да тем более дедов-прадедов почитать. Сколько деревьев надо срубить, сколько изваяний каменных стародавних свалить да на куски расколоть, как и память народную. Мало выходит, монах. Потому и расстраиваются степняки. И не они одни.

— Интересно, чем ты купил дружбу степных дикарей, княже, — неторопливо и осторожно спросил гость через некоторое время.

А Чародей едва не плюнул в сердцах. Ну вот что за люди такие, всех продают, всех покупают. Хотя, если вдуматься, отчасти шпион был прав. Просто ему вряд ли было привычно использовать в этом контексте термины «покой», «добрососедство», «порядочность», «дружба» и «честь». Поняв, что ответа не будет, Сильвестр начал набрасывать свои варианты:

— Зерно? Железо? Золото? Рабы? Или, может быть, рабыни?

— Тихо всем! — рявкнул Чародей и едва успел. Народ в горнице подобрался один к одному, терпеливый и сдержанный, но всему был предел. И предположение о том, что мы, русские люди, могли торговать роднёй, жёнами, сёстрами и дочерьми, было слишком далеко за ним. Поэтому мечи пришлось с нескрываемой неохотой и очень медленно убирать всем, кроме князя и Ставра с Гарасимом. Всеслав по-прежнему держал ладони на столе, а у тех двоих были привычные ножи.

— Есть, други, такое слово хитрое: провокация. Это когда собеседника выводят из себя и вынуждают совершать поспешные и необдуманные действия. Наш гость преподнёс нам такой урок, — сдерживая ярость, сказал Всеслав. И продолжил без паузы, глядя на Сильвестра в упор:

— Руку? Или ногу? Или последнее целое ухо? Или у тебя такой тонкий голос, потому что там тебе терять уже нечего? — приподнял он бровь, кивнув под стол со стороны собеседника.

Тот сжал кулаки так, что левый аж хрустнул. И в глазах его была лютая ненависть и готовность убивать. И что-то ещё, непонятное пока. Но мы вывели его уже второй раз подряд, а он князя — ни одного. «Два — ноль, за явным преимуществом армейцев», как говорил в мои молодые годы замечательный Николай Николаевич Озеров.

— А ты, должно быть, очень неплох в шахматах, княже, — заметно подсевшим голосом начал монах, когда разжал кулаки и кровь его чуть отлила от лица.

— Не люблю их, — легко отозвался Всеслав.

— А что любишь? — собрался, взял себя в руки. Сложно с ним будет, серьёзный противник. Но те, кто его послал, наверняка ещё хуже.

— В прятки люблю. Как это по-вашему будет? Аподидраскинда? — слово, обозначавшее древнее название пряток выпало из чьей-то из наших с князем памятей неожиданно, как кастет при обыске, и удивило нас обоих примерно так же.

— Это по-гречески, — буркнул Джакомо Бондини, хмурясь. Надо полагать, беседу с диким князем диких русов он представлял себе решительно по-другому. Потому и в толк взять не мог, ни чего ждать, ни к чему готовиться. Погоди, дядя, ещё не вечер.

— Да? Ну, может быть, — милостиво разрешил Всеслав. — Вот прятки мне больше по душе. У меня на днях, веришь ли, митрополит один так спрятался — не найдёшь. Ромеи, говорят, целый Вселенский собор собирали, искать хотели. Как Диоген, с факелом. Не, не Роман Диоген, император Византии, а тот, другой, который Синопский. Который ещё, говорят, в бочке жил и днём с огнём по улицам бегал.

Речь князя лилась мягко и вольно, как у общительного и радушного хозяина дома, что развлекает гостей лёгкой и непринуждённой беседой. Только гость был всего один и на непринуждённого походил откровенно слабо.

— Я понял, о ком ты, — с плохо, но скрытой неприязнью заметил брат Сильвестр.

— Ну вот и замечательно! Приятно временами поговорить с умным и образованным человеком. А временами и неприятно бывает, и мне, и человеку тому. Сложный я собеседник, — вздохнув с почти искренней грустью, сделал князь печальное лицо.

— Расстраивают глупцы? Не с кем по душам поговорить? — о, как стойку сразу сделал. Профи, точно. Того и гляди в друзья набиваться начнёт. Видали мы таких вербовщиков бойких.

— И не говори! — с повышенным воодушевлением подхватил Всеслав. — Говоришь им одно и то же, а всё бестолку! Упрутся рогом, бугаи негибкие, хоть кол им на голове теши. Приходится тесать, что ж делать, — сокрушённо вздохнул князь. А монаха передёрнуло.

— А потом ещё вопят: тира-а-ан! Де-е-еспот! Колду-у-ун!

Последнее слово Всеслав выдал с подвывом. Вроде шуточно, но передёрнуло теперь не только гостя.

— Тут давеча от помянутого только что Романа Диогена народ приезжал. Да богато так, все причалы подарками заставили, не пройти! Неделю беседовали, может, и побольше. Они вина своего виноградного привезли — море. День-другой вполне и не упомнить могу, — заливал Чародей едва ли не заговорщическим тоном, каким с самыми близкими друзьями обсуждают вещи, которые с родными и упоминать-то нельзя. Судя по блеску глаз монаха, он клюнул сразу на оба крючка: и на вымышленное ромейское посольство, и на бражничество-пьянство русского вождя. Ну а что, не человек он, что ли, тот князь?

— Ох и гулеванили мы, Сильвестр! Дым коромыслом, собаки воют, девки срамные кругом! Эти-то, гости, не только по девкам, — казалось, сиди они рядом, князь бы по-дружески толкнул шпиона плечом, а так только подмигнул со значением, сально. Монах ответил смиренной понимающей улыбкой, в которой продолжали ярко блестеть слишком голубые глаза.

— А, да чего я тебе говорю-то, вы ж там тоже знаете про это всё не понаслышке! Душевно, в общем, прошло посольство, есть, что вспомнить. Хотя пару дней — те, да, как корова языком. Про Болгарию, помню, разговор был.

— А что не так с ней? — с интересом, включившись в неожиданно резко оживившийся разговор, спросил монах.

— Да сплюнь ты, всё так с ней, чего с ней будет-то? А после той штуки, что ромеи задумали, так и вовсе хорошо дела пойдут у них.

— Чего за штука-то? — латинянин втянулся в беседу и уже на полную «зеркалил» жесты, мимику и интонацию князя. Со стороны глянуть — друзья закадычные как минимум, а то и родня.

— Не-е-е, брат, шалишь! — хитро́ покачал головой и погрозил ему пальцем Всеслав. — Это вы, слуги верные церкви римской, католической, спрашивайте сами у церкви православной, греческой. А лучше — у окружения Евдохи, весёлой вдовы. Посольство-то больше от неё было, чем от Романа-примака.

Так всегда бывает: если разбавить парой сомнительных, но не проверяемых фактов откровенное враньё, то принимается оно значительно легче. Если же факты будут бесспорные — за чистую монету легко примут любую брехню. Рим знал, что Евдокия, вдова предыдущего Византийского императора Константина Дуки, «горевала» меньше года. В конце мая 1067 года овдовела, схоронила мужа, а первого января 1068 года уже выскочила замуж за военного, «красивого-здоровенного» Романа, сделав того императором, грубо говоря, через постель. Он старался доказать всем, что это было не так, и совался теперь в любые военные авантюры. А Евдокия, наверное, тоже не особо скучала во дворце. И, как любая мать, продумывала наперёд, что и как оставить наследникам-сыновьям. В этом контексте заход про возможное расширение границ Восточной Римской Империи в ущерб Западной был вполне объясним и понятен. Сильвестр только что уши к голове не прижал, как пёс-ищейка, взявший след.

— Так что и не уговаривай! Я им, ромейским ребятам-то, слово дал молчать! Да и разговаривать насухую не с руки как-то, а ты, вон, не подготовленный приехал. А у вас там, в Италии, говорят, чудо-напиток навострились из винограда делать, такой, что с одного кубка будто бы сразу вокруг ангелы петь начинают. Или врут? — с якобы сомнением глянул князь на монаха.

— Святую правду говорят, Всеслав, — подхватил почуявший возможные варианты сближения с опасным дикарём дипломат-шпион. — Один-два кубка — и будто наяву райские врата видишь, и того и гляди ангелы вострубят! Моя вина, верно — не захватил я ни даро́в, ни чудесного напитка. Но не беда! Сегодня же куплю самого лучшего из здешнего, и пойдём туда, где с соседями-ромеями так весело отдыхали. А как до дома доберусь — семь корзин с чудо-эликсиром тебе пришлю, идёт?

— Семь? — с сомнением, будто раздумывая, не обидеться ли, покосился на него князь.

— А, сколь в лодью уместится — столь и пришлю! У меня в монастыре одном должник есть, у них та амброзия лучше всего получается. Вот у него и заберу. А ты если лодью свою дашь, то и ждать, пока венгры-мадьяры здесь расторгуются, не надо будет — сразу и отправлюсь. Но только сперва в то место, где с ромеями гуляли. Я угощаю! — он широко и щедро махнул рукой, будто уже успел где-то оскоромиться. Как говорит мудрый народ: «кто празднику рад — накануне пьян!».

— Рысь, а вели-ка морсику подать, брусничного! А то во рту пересохло. И лучин пару-тройку зате́пли, темновато, не видно ни пса!

Гнат, услышав условленную фразу, пропал из горницы, как иллюзионист: был — и нету. И что интересно, когда выходил — дверь и не вздохнула, а когда вернулся — взвыла-заскрипела так, будто кто древнюю могилу вскрыть решил. Всё шло точно по сценарию. Даже свет уличный стал тускнеть, когда Чародей сказал об этом. Будто кто-то снаружи стал медленно закрывать окно широкой снеговой лопатой.

— Морс любишь, Сильвестр? Брусничный? А я очень уважаю! Поутру знаешь, как оттягивает! Лучше вашей лимонной воды в сто раз! — зачастил князь. Встал резко, чуть толкнув стол на гостя, потянувшись за посудой к Рыси. И уже махал руками на того, указывая, куда ставить светец с лучиной:

— Да поближе сдвинь, не видно ж будет! Во, так хорошо. А этот к брату Сильвестру поближе, ему чтоб тоже глаза не трудить. Да не впритык же, бороду гостю спалишь или рукав, чего ты, Гнат⁈

За этой суетой монах смотрел с изумлением и тревогой. А как ты хотел, дядя? Обычный гипноз, да в связке с «цыганским», да после такой подготовки — это тебе не шутки. И то, что один из глиняных стаканов-канопок перед Всеславом оказался не пустым, он не приметил. Как и то, что посуды на столе было больше, чем народу в горнице. А стемнело в ней почти полностью, и всё внимание собралось в центре столешницы, меж трёх пляшущих огней от лучин.

— Не будешь? Точно? Ну, как знаешь, а я хлебну, — князь налил рубинового напитка и со вкусом выпил. А когда ставил посуду на стол, взгляд его был уже совсем другим. Волчьим.

— А теперь гляди, монах, что ты передашь Гильдебранду, а он — дальше, — тихо, опасно-шелестящим голосом проговорил Чародей. И Джакомо Бондини заметно вздрогнул.

— Вот границы моей земли. Вот Скандинавия. Вот ваша с Генрихом Европа. Вот Италия, вот Рим, — хищный низкий голос завораживал. Монах смотрел за мокрым от «морса» пальцем Всеслава, что выводил на столешнице узнаваемые контуры, как заколдованный, кивая, показывая, что слышит, согласен, и земли нарисованные узнаёт. На то, что запахло над столом чуть иначе, вроде бы и внимания не обратил.

— Вот моря Адриатическое, Мраморное, Русское, Сурожское и Хвалынское, — продолжал вести палец князь. Глаза латинянина следовали вдоль побережий и устьев рек, как приклеенные.

— Границы моей земли будут здесь, — указал Всеслав, и провёл новую линию, густо, красно. Сильно западнее.

— Но как? — вскинулся монах. — Тут же наша… Католические земли, церковные! Моравия, Польша, Венгрия…

— Вот так, Сильвестр. По воле Божьей. Именно так, — твёрдо отчеканил князь. Опустив пальцы в стакан и брызгая на карту, равномерно «закрашивая» красным «свой» участок. Выросший ощутимо.

— А если Святая церковь не примет такое «щедрое» предложение князя русов? — гляди-ка, опять собрался не ко времени. Силён, бродяга. Ну, на́ тогда…

— А если папский престол не примет воли моей и Господа, то престол останется в Вечном городе. Пустым. А папа отправится обсуждать преступное своеволие с Господом лично. Если не убежит куда-нибудь на Сицилию или ещё дальше. И никогда ни он, ни один из его псов-слуг не станет искать встречи со мной! — голос Чародея набирал обороты и мощь, выйдя на знакомый рык. Князь имитировал яростное бешенство, и получалось у него блестяще.

— Не вам, алчным тварям, забывшим волю и слова Христа, что за вас, паскуд, лютую смерть на кресте принял, указывать мне! — в маленькой комнате рык давил не на уши, а прямо на мозг. — Не вам, лицемерным крохоборам, предателям и лгунам, решать, кто и где жить будет! И кому из людей кого убивать, тоже судить не вам!

Сильвестр словно в камень обратился, слушая низкий рёв. В дрожавший камень, стремительно покрывавшийся по́том.

— Русь, помнящая заветы Христа, хранящая Честь и Правду со времён древних, незапамятных, станет третьим Римом! А четвёртому не бывать!

В прозрачно-голубых глазах монаха-шпиона-дипломата, посланца неведомой могучей силы, что управляла миром, плескался священный ужас. Потому что сила та была далеко, а непонятный пугавший вождь русов, про которого, как теперь было совершенно понятно, не зря ходили жуткие слухи — вот он, напротив: гремит нечеловеческим голосом и мановением руки меняет границы стран и государств! Как… как Бог⁈

— Донеси волю Господа и мою до пославших тебя, монах! Да пусть затвердят крепко, что если сунется ко мне любая паскуда из ваших, если надумают народ мой рабами делать, если ослушаются Воли и Слова Господнего — Страшный суд настанет! Сразу, не дожидаясь второго пришествия! И миру вашему подлому — гореть в огне!!!

Орали, кажется, мы с Чародеем оба, хором. И голос, резонировавший сам с собой, был страшен до жути. И никто в горенке не заметил, как сжал в правом кулаке князь тряпицу со спиртом, что обильно смочил ладонь. И когда та, в обличающем и угрожающем жесте приблизилась к стоявшей возле бледного как снег монаха лучине, кулак вспыхнул жёлто-синим жарким пламенем, озарившим комнату. И с последними словами про «гореть в огне» обрушился на столешницу.

Казалось, качнулась земля. Рассы́пались черепками с жалобным хрустом глиняные сосуды на столе, который тяжко жалобно хрустнул и ощутимо подпрыгнул. А карта мира занялась таким же голубоватым пламенем.

Монах с помертвевшим лицом смотрел, как огонь подбирается к границам Италии. Как охватывает их, а следом и всю территорию. А потом как-то судорожно всхлипнул, закатил небесно-голубые джеймсбондовские глазки и кулём съехал с лавки.