Воин-Врач II

Глава 20 Череда неожиданностей

Сперва на двор влетел насмерть загнанный конь, с мордой в кровавой пене. За ним на верёвках тянулась лодка, простая долблёнка-плоскодонка, которую с обеих сторон придерживали до мяса потрескавшимися на морозе руками двое Гнатовых. В трёх лыжах на двоих. У того, что страховал лодку слева, лыжа, видимо, сломалась в ходе дикой скачки. И, кажется, вместе с ногой. Звали его так же, как и сотника копейщиков, Жданом.

— Отходит, княже, спасай! — сипло заорал он, падая на утоптанный снег. Показывая на того, кого примчали в лодке. И вряд ли обратив внимание, что его левая нога согнулась при падении не в том месте и не в ту сторону.

— Всех четверых бегом в лазарет! Дара, ко мне! — рявкнул я с крыльца и метнулся туда первым.

Это им, пациентам, всех-то и дел, что добраться да помереть на столе, а врачам мороки не в пример больше: пока намылся, пока переоделся. Потом резать, после шить и ещё бумажек чёртову гору писа́ть. Хотя, с последним в этом времени проблем не было, и это очень радовало. Но этот плюс я не глядя поменял бы на рентген или УЗИ.

Лодку двое Ждановых подняли, как щепочку, и потащили следом за мной. Ещё один взял охнувшего нетопыря со сломанной ногой — видать, опомнился тот чуть, догнала боль. Надо постараться теперь, чтоб травматический шок догнать не успел. Второго лыжника и всадника, которых ноги не держали вовсе, подхватил подмышки, как снопы, третий богатырь. За спиной его мелко дрожали копыта околевшего коня.

— Всем, кроме Кузьки, по кружке всеславовки, Ждану с маковым настоем вторую сразу! — я уже стоял у стола и сортировку раненых проводил оттуда.

Наученные бойцы близко не лезли, складывали раненых-битых-помороженных на хитрые высокие лавки с колёсами, чтоб можно было легко прикатить пациента уже без одежды и частично даже мытого туда, где светлыми полотнами, натянутыми на рамы-ширмы, была отгорожена операционная. Поближе к окнам и к масляным светильникам, схему работы которых я вспомнил совершенно внезапно. В одной из тех книжек, что слушал за забором Лёша-сосед, какой-то ушлый мужик, попавший, кажется, во времена Ивана Грозного, на таких масляных лампах сделал приличные деньги. «А я чем хуже⁈» — как говорила одна домомучительница.

Больные, кто был в сознании, на вид операционной реагировали абсолютно одинаково, что днём, что ночью. При свете бело-бежевые перегородки казались им райскими вратами, а я в них — каким-нибудь архангелом или апостолом. Ночью же, при свете десятка ламп, что запускали по стенам и потолку тревожные тени, виделись им врата ада. Ну и я был в другом амплуа. Но оба этих варианта вызывали панику, близкую к истерике, потому что из-за ворот, что одних, что других, обычно никто не возвращался. Поэтому упирались больные до последнего. И даже рассказы выздоравливавших, что, мол, ничего бояться не надо, князь с княгинюшкой крепко знают, что делают, не помогали никак.

— Федос, Кузьку на стол! Ждану руки и морду обработать первому, остальных следом! — продолжал командовать я.

Инок Феодосий, лучший ученик настоятеля Антония и практически соучредитель их ведомственной клиники в Лавре, давно привык к тому, что в острые моменты становился Федосом, а в критичные — и вовсе Федькой. И не обижался. Диагност из него обещал получиться великолепный. Но вот хирургия не давалась монаху категорически. Ну, или он — ей.

Ждановы великаны, услышав привычное мне «на стол», спешно заторопились на выход, предсказуемо образовав в двери пробку. Выручила Дарёнка, что вбежала, едва не раскидав их оплеухами. Врач, спешащий сделать свою работу, спасти чью-то жизнь — он как мать, защищающая своего ребёнка, или паровоз на полном ходу, на пути не стой.

Жена, ничуть не стесняясь, скинула всё до нижней рубахи и потянулась за халатом, прожаренным в бане. Ждановы захлопнули глаза так, что это, кажется, было слышно. Отвернулись к двери, каждый положил руку на плечо стоявшего впереди, и из двери дисциплинированно вышли цепочкой, как нищие-лирники, слепые бродячие певцы. Это было хорошо.

А вот Кузя был плох.

Глаз, само глазное яблоко, кто-то заправил в орбиту, видимо, сломанную, вместе с верхним веком. Налитый кровью, с прилипшими шерстинками и какими-то опилками, он выглядел жутко. И, кажется, загнил. Кровь, засохшая в ушах и ноздрях, много, вонючая слизь на бороде. Черепно-мозговая, тяжёлая. Ох, Кузя-Кузя…

— Не смотри, Дарён, — хмуро предупредил я. Она сглотнула, кивнула и отвернулась. Не убирая рук с висков умирающего. Что непонятно как всё ещё продолжал дышать. Значит, очень хотел жить. И я обязан был помочь.

Руки ей пришлось убрать. Гнат с Варом споро обрили голову и лицо, внимательно, чётко и быстро выполняя мои распоряжения. И замерли, ожидая следующих. Не глядя вниз, на стол, как и Дарёна.

Вероятно, это был удар палицей. Или чем-то похожим. Как пишут в заключениях криминалисты, «тупым тяжёлым предметом». Результат, видимый и без рентгена — перелом орбиты, височной, лобной и скуловой костей. А дальше — посмотрим.

На этот раз лоскут кожи был больше, чем у Аксулу, и снял я его с черепа не вперёд, а вниз влево, закрыв им левое ухо. И прихватив зажимом прямо к холстине, что накрывала пациента под самый подбородок, освободив руки Гнату. Работы предстояло много, и лишних рук не было.

Вынимая осколки костей из твёрдой мозговой оболочки, вспоминал, за что отвечали участки мозга под ней. Что разучится делать Кузя, если останется жить? Слышать, видеть, говорить, дышать или глотать?

— Свена мне, быстро!

Немой вылетел за дверь, кажется, не успев дослушать приказ. И вернулся необъяснимо быстро. Видимо, северянин-кузнец на удачу оказался на княжьем подворье.

— Возьми бересты кусок и подойди ближе, — прервал я его вежливое приветствие. Мне было вообще не до политеса.

— Бери серебро и сделай мне пластину вот такой формы и вот такого размера, — поглядывая на рану, чертил я на светлой коре окровавленным краем пинцета. Время от времени макая его за ухо Кузьмы, куда натекло немного крови. — Вот такой толщины.

Окровавленный палец указал на участок пинцета, где в нём было миллиметра два-три. Свен гулко сглотнул и кивнул.

— Постарайся соблюсти углы и изгибы, вроде как шлем делаешь. Вот здесь и здесь пробей отверстия, размером меньшие, чем толщина пластины. Края загладь-заровняй, зашлифуй «в зеркало», чтоб ни задира, ни заусенца не было. Нужно очень быстро.

Кузнец вылетел за дверь, неся в руках кровавый чертёж импланта, кажется, поминая всех своих северных Богов. А я продолжил чистить рану, выбирая всё новые и новые осколки.

Когда-то давным-давно старший сын сказал:

— Я стану врачом, как и ты, пап!

Я обрадовался. Мы даже обсуждали несколько вечеров подряд анатомию и техники некоторых операций. Перешли и к задачкам.

— Смотри: привезли тебе пациента. И рядом с ним — руку его, вот тут отрезанную, — я коснулся пальцем предплечья сына, и он вздрогнул. — Твои действия?

— Обработаю края раны, совмещу кость, сошью сосуды, нервы и ткани, — почти верно ответил он.

— А как ты поймёшь, что с чем сшивать?

— Так чего там понимать-то? — искренне удивился сын, раскрывая мой старый атлас анатомии. — Они ж все разного цвета! Нервы жёлтые, вены синие, артерии красные!

Он не стал хирургом, мой старший. Но над этой семейной хохмой мы потом частенько смеялись.

Да, было бы очень хорошо, если бы сынок оказался прав. Просто шей то, что по цвету совпадает. Но в ране такого богатства палитры и буйства красок, кроме всех оттенков красного, нет. Желающие могут заглянуть в мясную лавку и попробовать там отличить вену от артерии.

Свен вернулся — часу не прошло. Или прошло, не знаю. До часов руки не доходили, а ставить тут отдельного человека с той здоровенной песочной клепсидрой, какой Ставр отмерял продолжительность хоккейного периода, показалось глупостью.

Пластина легла почти как родная. Лишь в одном месте оказался нахлёст миллиметра в полтора. Но бывают случаи, когда размер имеет критичное значение, и этот был как раз из них. Умница-кузнец достал из фартука что-то вроде надфиля и быстро «подогнал» деталь.

К этому времени уже были удалены омертвевшие участки мозга, и субарахноидальную гематому, что как и всегда образовалась точно напротив места удара, я открыл и убрал. Но там, сзади справа, на своё место лёг кусок своей же затылочной кости Кузи, выпиленный пилкой Джигли, которую сделал-таки Фома. От звука, с каким струна пилила кость черепа, дёргавшегося в крепких руках Немого, у всех, кроме меня, вставали дыбом волосы на всём теле. Вот впереди слева улеглась серебряная пластина, поверх сшитой твёрдой мозговой оболочки. И прикрылась сверху лоскутом кожи. Тут шил быстрее, чем тогда Аксулу. Косметика после двух трепанаций подряд не беспокоила совершенно.

Ждан, над которым тоже пришлось поработать Дарёне, спал крепко. Лубки держали голень, в которой теперь была та же армированная стяжка, что и у Сырчана. Судя по тому, как бегал и прыгал сын хана, методика вполне себе работала. Да и перелом был свежий — он влетел в яму, пока гнали, держа лодку с Кузьмой, чтоб та не кувырнулась на сугробах да виражах-поворотах. Горнолыжных ботинок с защитой голени, как и горных лыж, да и гор в принципе, на Руси в это время особо не знали. Щиколотка хрустнула, ступня вылетела из крепления, и Ждан поехал дальше, балансируя на одной ноге сам и умудряясь удерживать лодку. И приказ «доставить живым» выполнил.

Домна молча подошла к нам, сидевшим на ступенях лазарета, и протянула блюдо-поднос. Там стояли маленькие ку́бочки, что с лёгкой руки Всеслава уже стали называть странным и непривычным словом «лафитнички», ломти ржаного и миска с квашеной капустой.

— Во здравие! — произнесла зав.столовой, склонив голову.

И операционная бригада отказываться не стала. Лишь я подумал запоздало, что Дарёне не стоило бы, в её положении. А когда прислушался к нюху князя, понял, что самым умным оказался тут не один — у княгини в рюмке был тёплый сбитень с корицей.

Едва потеплело внутри и, кажется, чуть отпустило забитые мышцы над лопатками, хлопнула за спинами распахнутая дверь.

— Кузька глаз открыл! Тебя, княже, кличет! — выпалил Феодосий, едва не сметя с разбегу Домну.

Удивил. Очнулся, относительно сохранный. Он шепелявил и сильно, мучительно заикался. Но очень хотел доложить князю всё лично. И едва не расстроился, узнав, что говорить и вообще хоть как-то напрягаться ближайшую седмицу ему строго запрещено. Выручила Дарёна, напев воину крепкий сон. И выведя за руку мужа, что стоял, будто не веря в то, что только что сотворил своими и моими руками. Просверлил, распилил и потом собрал разбитую голову живого человека. Который продолжал жить и сейчас.

Доклад от старшего в отряде, где осталось всего четверо нетопырей, слушали всей Ставкой, очень внимательно. Стараясь не коситься на Буривоя, видя и понимая, что волхву и так несладко. Второй раненый, Илья, доехал вместе со всеми, баюкая в перевязи на груди изрубленную левую руку. Там было без вариантов: ампутация. По локтевому суставу она вышла значительно проще, чем средневековая нейрохирургия. Трое оставшихся в живых и относительно здоровых сейчас отвечали на вопросы других Гнатовых, так же, как их старший — на наши.

Старшина, а им оказался старый знакомец Лявон, награждённый тогда на площади у собора мечом вместе с Корбутом, докладывал подробно, информативно, почти без «воды».

Началось всё с того, что древляне свято уверовали в удачу и непобедимость Всеславовых нетопырей. Простодушные лесные здоровяки по чащам и борам двигались быстро и почти бесшумно, а вот на открытых местах, бывало, робели. И вид переодетых болгарами полочан, что появлялись и исчезали на ровном месте, как призраки, их восхищал, хоть и пугал немного. До Кракова добрались без проблем, если не считать проблемой то, что к трём сотням медведей из Искоростеня по пути набралось ещё сотен пять друзей и родичей. Сходить пощупать за лица и кошели врагов князя-Чародея, да в компании с его колдунами-воинами, показалось им отличной идеей. Как и откуда прознали об этом волыняне, ятвяги и даже хорваты с верховий Днестра, не знал ни Лявон, ни даже Буривой, судя по его вытаращенным глазам, что слепому, что зрячему.

Когда Краковский воевода, молодой, горячий и гордый пан Сетех, узнал, что на вверенный ему город движется по руслу Вислы с песнями толпа лесных дикарей, он выгнал навстречу всю тяжёлую конницу. Геройски гибнуть в открытом сражении с почти тысячей закованных в броню кавалеристов не входило в планы язычников и, тем более, Гнатовых злодеев. Поэтому вся банда, пусть и огромная, удивив всадников, растворилась в невеликом, вроде бы, лесочке на левом берегу. Чем думал воевода, погнав в тот лесок по снежной целине свой «бронетанковый дивизион», я не понял. И никто не понял. Даже Корбут, что командовал отрядом. Но в яростном желании бесславно погибнуть ляхам не отказал.

Когда стихли звуки битвы и из лесу вышли, отряхиваясь, дикари, некоторые их которых были покрыты красным с головы до ног, Сетех, наблюдавший и ждавший победы на берегу, наверняка удивился. Но виду не подал. Поддал шенкелей коню и помчался назад, визжа на скаку, чтоб закрывали ворота. Еле успел.

Радостные, опьянённые победой и не только, лесовики окружили город, разожгли костры и сели праздновать. Корбут подумал — и исчез вместе со всеми «фальшболгарами». И очень удивился, когда на привале возле Ратибора его нагнали несколько сотен опечаленных «попутчиков». Скучные ляхи из-за стен Кракова выходить поиграть не желали, а в том, чтоб обносить окрестные хутора и портить девок, был, конечно, свой шарм, но вошедшим во вкус хотелось большего: славы и побед.

Когда Корбут перестал материться, было решено двигаться дальше. С Ратибором повторилось один в один то же самое, что было в Кракове. Только конных было значительно меньше, добавились пешие копейщики, и речка была Одра-Одер. И снова нетопыри пропали в ночи после боя. Чтобы опять встретиться с «попутчиками» возле Оломоуца. Там всё повторилось без сюрпризов: атака, лес, река Морава, костры вокруг города и радостные язычники вокруг них.

Тут прозорливый на третий раз Корбут нащупал нужные струны в провожатых. Они, оказывается, таились под кожей лиц вождей-атаманов. Сыграв на них, на тех струнах, что-то недолгое, но крайне ритмичное и вполне проникновенное, старший нетопырь убедил лесовиков, что им дальше по следам «болгарским» идти не надо. Совсем. Те повздыхали, поплевались кровушкой и зубами, да и пообещали ждать разведчиков возле Оломоуца.

Спустившись по Мораве-реке до долгожданной Пожони-Братиславы, подождав на всякий случай и не дождавшись внезапно ставших на диво понятливыми лесовиков, отряд тремя группами вошёл в город. Сведения о грузе для латинян нашлись быстро, почти бескровно и относительно недорого. Говорят, что в мешке и шила не утаить, а уж полсотни телег с мешками в кишащем, по меркам этого времени, людьми городе — тем более.

Через пять дней в двух дневных переходах от Пожони на берегу широкого Дуная отряд неведомых злодейских болгар расстрелял и вырезал охрану каравана. Народу было сотни три, из них боевых — никак не меньше сотни. Три залпа в мирной низинке, в чистом, почитай, поле, где засады ждать было, казалось бы, абсолютно неоткуда, конвой уполовинили. На этом эффект неожиданности закончился, и началась суровая и трудная боевая работа — в охрану такого груза набрали явно не простых обозников. Но нетопыри не подвели. Или Боги не выдали. В общем, удачно всё сложилось, даже без жертв среди наших. Избитых монахов связали и сбросили в овраг. Груз разошёлся на пять сторон, но снова встретился через неделю на берегу Моравы, сильно южнее того места, где был захвачен. Похудев больше, чем вдвое, как и отряд. Забрав часть добытого-награбленного, Корбут отправился вниз по Дунаю. Лявон с пятёркой бойцов пошёл вверх по Одеру. Влас со второй пятёркой, под прикрытием и с помощью лесовиков, двинул к Припяти.

До устья Двины оставалось всего ничего. Ребята перешучивались и предвкушали посиделки дома. И как сглазили.

Первым их нагнал дозорный, видимо, отряд ляхов, небольшой, десятка два лёгких верховых. Подлетели на расстояние выстрела — и умерли. Гнатовы все стреляли если и хуже Яновых, то ненамного. А эти ещё и летели цепью, как на стрельбище.

Следом пришёл второй, чуть больше. Осторожно приблизился, осмотрев сперва трупы предыдущих интересантов, подобрался ближе, собравшись было внимательно погрузиться в изучение чужих гружёных саней, оставшихся без присмотра… И тоже умер. Очень испугавшись перед смертью непонятных белых теней, что выскакивали прямо из-под снега, по которому только что проходили живые люди. Ставшие мёртвыми невероятно быстро. Два выстрела из положения «лёжа» — и поляков стало почти вдвое меньше. А в том, что шестеро нетопырей смогли мигом вырезать десяток-другой остолбеневших от ужаса врагов, не было никаких сомнений.

Третьих было ещё больше. Они окружили отряд и принялись закидывать их стрелами. В поднимавшейся метели это было не идеальным решением, конечно, но подходить, наверное, было страшно. Посмотрев по пути на то, что сотворили с телами первых двух отрядов Гнатовы безобразники, ляхи точно не рвались ложиться рядом на снег. Ставший красным на слишком уж большой площади Варяжского моря. Нетопыри лениво отстреливались, только когда кто-то уж вовсе нахально подставлялся. Наверняка работали, берегли стрелы. Как чувствовали.

Когда в усиление третьего отряда прибыла едва ли не полусотня «тяжёлых», стало ясно, что купаться в весенней Двине, когда вокруг родного Полоцка зазеленеют холмы, сочные, яркие, наполненные тёплым пряным ветром от лесов, что смешивается с речной прохладой, доведётся не всем. А то и никому.

Один здоровяк, закованный в железо от ног до макушки — и не околел же на морозе — был особенно хорош. Он крутил булавой, что весила, наверное, пуда два, с такой лёгкостью, будто камышинкой помахивал. На стрелы внимания вовсе не обращал. Прыгнувшего на него волчьим скоком Кузьку сшиб в полёте, развернувшись быстрее, чем мог бы, кажется, живой человек. Илья с Павлухой, завыв, накинулись на него, возвышавшегося башней над лежавшим у его ног Кузьмой, когда человек-железная гора уже собирался окончательно расплющить их другу голову. Воя и рыча, они четвертовали великана прямо так, стоячего. При том, что рука у Илюхи работала уже только одна, вторую посекли двое набежавших вот только что, прежде чем улеглись на красный снег, мелко сучА ногами. Возле шеи, у плеч и бёдер нашлись в броне неприметные щёлки-складочки, куда пробились-таки булатные полосы ножей и мечей. Трое остальных, с Лявоном во главе, прикрывали их.

Надо было, наверное, завыть раньше. На последнюю волчью песенку, что завели, став кругом над телом Кузьки, нетопыри, готовясь забрать в гости к пращурам побольше ляхов, из снежной карусели, разошедшейся в полную силу, начали выскакивать латгалы, кто верхом, кто на лыжах. Следом принялись падать поляки, собиравшиеся было накинуться всей сворой на проклятых неубиваемых «болгар» с таким богатым грузом. Они не смотрели по сторонам и за спины, а зря. Родичи Яна-стрелка перещёлкали их прямо сквозь метель. А потом перепрягли в сани свежих лошадок, помогли усесться рядом с Кузькой пятёрке вымотанных донельзя бойцов — и рванули к Полоцку.

Это было невероятно, но это было. Два десятка нетопырей буквально разули и раздели Святой Престол до исподнего. Читая описи, что передал Третьяк, Всеслав холодел, хоть и не подавал виду. На месте папы Александра, он наизнанку бы вывернулся, но столько добра ни за что бы никому не отдал. Принимая во внимание то, что брат Сильвестр или уже рассказал, или вот-вот должен был поведать хозяевам о диком жутком колдуне-русе, ждать гостей следовало в самое ближайшее время. И готовиться.

— Третьяк пишет: янтаря взяли. Много? — пытаясь отвлечься, спросил Чародей.

— Да мы, считай, его только и привезли. Лежал удобно, лёгкий, увязан ладно. Он у нас в санях, — переведя дух и отхлебнув морсу, ответил Лявон совершенно искренне. Ставр икнул.

— В каких? — печально уточнил Всеслав. Боясь, что ответ ему не понравится.

— Так во всех, — удивлённо сказал старший одного из двух малых отрядов, не понимая, отчего так вытягиваются лица у всех за столом. Рысь подхватил кувшин с морсом и выхлебал половину двумя глотками, облившись по пояс. Недопитое у него едва ли не вырвал патриарх, и облился почти так же.

Малый отряд, один из двух, шедший через Одер и Варяжское море, привёз свою часть груза. Оставив основную массу тяжёлого в Полоцке. До Киева доехали только сани с компактным, лёгким и очень дорогим янтарём. В количестве восьми штук.