Воин-Врач II

Глава 16 Первый кубок

В тереме было оживлённо. Лютовы и Гнатовы парни, что остались на постах по охране семьи и имущества князя, когда весь город, кажется, поголовно высыпал на берег, наладили первую в истории практически прямую трансляцию через сложную и длинную — больше десяти бойцов — цепочку прямо от трибун. За «Волко́в» болели самозабвенно, очень радуясь, что в этих потешных битвах русских с русскими не выходило покойников, и что получать вести о их ходе удавалось прямо с пылу, с жару. Поэтому когда «глухонемой телеграф» тайным языком жестов донёс, что княжья ледовая дружина победила, радоваться кинулись все.

Столы ломились. Девки-«лебёдушки» сбивались с ног и выглядели так, будто две игры по три периода откатали они, а не ледняки́ любимого отряда. Ну ладно, погорячился, конечно. Эти и смотрелись и пахли значительно лучше игроков-хоккеистов. А вот лица у них сияли совершенно одинаково.

— Что с ногой, Дарён? — спросил Всеслав на ухо у жены, что подала ему, прибывшему домой с победой, испить с дороги по древнему непреложному обычаю.

— Вот же глазастый, — с досадой прошептала она в ответ. — В тереме на всходе подвернула чуть, думала, не заметишь.

— Упала? — вскинулся Чародей, ощупывая её глазами. И явно раздумав садиться за праздничный стол.

— Нет, убереглась, слава Богу. Только потянула, не вывихнула даже. Хорошо всё, Всеславушка, не думай плохого. Давай лучше гостей приглашай в дом, долго уж стоим, неловко, — смутилась она.

За столами, гомоня и перебивая друг друга, обсуждали, конечно же, первый день чемпионата. Казалось, эмоции так и переполняли каждого зрителя, а уж на одержавших две победы ледняков-волков и смотреть было невозможно — так сияли. И «лебёдушки» Домнины, что умели, по словам зав.столовой, лечить только одну болезнь, вокруг каждого из них вились по две — по три. Да, хорошо всё-таки, что завтра у отряда «отсыпной» — за третье место должны были сразиться «Стражи» с «Лесниками».

После патриарха, гостей из Чернигова и бояр киевских, в один голос восхищавшихся новой придумкой, поднялся с почётного места и Шарукан.

— Я благодарю за гостеприимство и тёплую встречу моего доброго соседа и друга Всеслава, — начал он. Впервые назвав князя другом, да при всём честном народе. — Я привёз не только ласковые слова от моего отца и всего народа Великой степи, князь. Не откажи, прими и дары от меня!

Шестеро воинов-нукеров в явно парадной форме, но со смуглыми мордами матёрых невозмутимых зверей, притащили три здоровенных ларя-сундука и склонились рядом с ними, ожидая команды. Стоявшие рядом в расслабленных позах Гнатовы нетопыри лицами изображали вежливый интерес. Но глаза выдавали, конечно. Пойди что не так — степные делегаты закончатся в два удара сердца. Это те, что во дворе. Те, что в зале — быстрее, и один раз ударить не успеет, сердце-то. А Рысьины успеют. И не раз.

— Здесь, Всеслав, ароматные и жгущие огнём пряности из дальних земель. Люди говорят, твои камы-шаманы, те, что носят длинную чёрную одежду, научились смешивать из них напиток, который греет и веселит, как само́ Солнце?

От ларя тянуло и перцем, и корицей, и ванилью, и ещё Бог знает чем. Маленький Рогволд на руках Дарёны потянул забавно носом и тут же потешно чихнул два раза подряд. И, будто подумав немного, добавил третий чих. Да, нюх у него явно фамильный, волчий, а привычки не дышать глубоко возле остро пахнувших предметов пока не появилось. Ничего, научится ещё, какие его годы.

— Угощу тебя непременно, Шарукан, и с собой передам в отдарок. Ясинь-хану, думаю, тоже будет приятно и полезно глотнуть жидкого Солнца, настоянного на травах и кореньях твоей и моей земли. Видишь, хан: ещё один пример того, что доброе, дружное, мирное житьё само находит новые выгоды и преимущества с каждым днём.

Последняя фраза, насквозь политическая, произнесена была точно не для Степного волка, и тот прикрыл узкие голубые глаза, показывая, что понял это и согласен со сказанным. Народ же за столами притих окончательно, задумываясь. И запоминая.

— Верно, метко сказано, мой добрый друг и сосед, — чуть склонил голову гость. И вернулся к подаркам. — Здесь ткани далёкой земли Сун. Я помню сказанное тобой раньше, Всеслав, но жёлтолицые и вправду хранят свои тайны крепко. Мы умеем ждать, княже. Мы ждём. И следим очень внимательно.

Чародей смотрел за лицом хана, надеясь углядеть хоть тень, хоть намёк на какую-то эмоцию. Но кыпчаки явно умели хранить свои тайны не хуже китайцев.

А краем глаза князь отмечал вспыхнувший восторг и восхищение на лице жены и стоявших рядом Домны и Агафьи. И с другой стороны — те же чувства на лицах воинов и священнослужителей, неожиданно. Но шелка́, что выкладывали на лавках и крышке сундука люди Шарукана и впрямь поражали яркими нездешними красками и мотивами. Там были и страшные усатые цмоки-летучие драконы, и волшебные цветы, и дома со странными гнутыми крышами на четыре ската. Стоило это всё, конечно, диких денег.

— И личный подарок, от нас с отцом, — он явно наслаждался произведённым эффектом. То, что не показывала мимика, еле уловимо выдавал голос.

Из третьего ларя, богато отделанного резьбой и, кажется, золотыми накладками с изящной чеканкой, появились и те самые, особые, личные дары великих ханов Степи.

Давно, в прошлой жизни, довелось мне совершить преступление. Одно из тех, за которые раньше в Союзе давали от пяти до пятнадцати лет по «валютной» восемьдесят восьмой статье, которую спекулянты романтично называли «бабочками». Но время было уже другим, а, может, просто повезло. Не поймали.

Тогда мы привезли из Афганистана «чеки», которыми можно было расплачиваться в магазинах «Берёзка». Это потом всё новое, модное и красивое стало доступным на каждом шагу, а в конце восьмидесятых в магазинах товаров народного потребления было очень печально и лаконично. Как справедливо писали в книжках, что бубнила из-за забора Лёши-соседа механическая девка в смартфоне, прилавки были заполнены пыльными галошами великанских размеров и банками солёных огурцов, такого же примерно калибра, и тоже пыльными. Всё шикарное, вся, как потом снова стало модно говорить, «запрещёнка», хранились на складах и витринах других магазинов, где не было ни очередей, ни пыли. А дефицитные импортные товары были

Тогда мы набрали японской техники Panasonic, фирмовых шмоток, джинсовых костюмов Montana. Но мне очень хотелось сделать жене какой-то особенный, специальный подарок. И я приметил, выйдя покурить, профессиональный интерес в чёрных глазах одного гражданина, что неубедительно делал вид, будто на крыльце валютного магазина оказался по нелепой случайности. Он представился Петей, хотя похож не был ни капли. С такой хитрой мудростью и грустью в глазах и на характерном носу только единоплеменников по пустыням водить десятилетиями. Но как бы то ни было, мне он помог. Наверняка обжулил беспощадно — своих денег, а тем более «чеков», я считать никогда особо не умел. То ли дело на работе — там за каждый рубль с горздравами и райкомами бился. Для себя же у меня в плане финансов всегда было только два определения: они или есть, или же их нету. Тогда они были.

«Петя», кося по сторонам опасливым взглядом, как напуганная лошадь, показал мне принесённое в шикарном раньше, а теперь до блеклой слепоты застиранном полиэтиленовом пакете. Схватил пачку чеков и пропал, как и не было никогда. А я пошёл обратно вызволять жену из силков капитализма.

Тогда она второй раз на моей памяти плакала из-за подарка. Первый раз был, когда я в самом начале нашего знакомства в такси дал ей бархатную красную коробочку с кольцом.

— Это что? — удивлённо спросила она.

— Как «что»? Кольцо же, — удивился и я, снова не подумав о том, что чёткий план действий сложился совсем недавно и только в моей голове. И поделиться им я просто не успел. Такси вызвал прямо к больнице, в обед, предварительно предупредив по телефону друга-геолога, чтоб подъехал и побыл свидетелем. У него тогда был роман с заведующей ЗАГСом, поэтому устроилось всё не по-советски и не по-бюрократически быстро.

— А куда едем? — продолжала недоумевать жена.

— Расписываться, — лаконично объяснил я. — А в субботу на вокзал и в Крым, в Феодосию. Билеты и путёвки я достал. На три недели.

Вот тогда-то она и разрыдалась впервые. А второй раз был, когда достала из жёваного пакета и примерила перед большим зеркалом пышную и красивую зимнюю шапку из черно-бурой лисы.

История повторялась, хоть и задом наперёд. Из сундука появились шуба, муфта и шапка, того самого серебристо-чёрного оттенка, кажется, даже чуть мерцавшего голубоватым. И слёзы в глазах Дарёны были точно такими же, как и у моей жены. Через тысячу с лишним лет вперёд.

Молчаливые нукеры перекладывали меха, проводя по ним ладонями с бережным трепетом. Серебристые волны густых шерстинок блестели и переливались на свету́.

— Дальняя родня, что живёт на востоке, где лежит пресное море Байгал-Далай*, поклонилась этими священными редкими шкурами Ясинь-хану. Отец велел сшить одежду по вашему обычаю для тебя, княгини Дарёны и княжича Рогволда, — голос Шарукана звучал довольным до крайности, а из сундука и впрямь показались ещё две шубы, одна побольше, а вторая маленькая, будто игрушечная.

* Байгал-Далай (бурят.) — одно из названий озера Байкал в 11 веке.

Глядя на крошечную детскую шубейку, ратники, торговцы, волхвы и священники расплывались в совершенно одинаковых умильных улыбках. И пока всё внимание было намертво приковано к редкой красоты и ценности подаркам, Шарукан подступил ближе и, подняв голову, проговорил чуть слышно на ухо склонившемуся князю:

— Великий Тенгри сказал двум старым канам, что семья великого князя русов станет больше к осени. Об этом не говорят до срока и подарки не дарят ни у вас, ни у нас, чтобы не злить духов. Поэтому то, что найдёшь на дне — тоже тебе. Хоть и кажется совсем не по размеру.

Хитрая, но добрая улыбка стала первой за вечер эмоцией на его загорелом лице. Всеслав не нашёл слов, чтобы поблагодарить и за подарки, и за соблюдение приме́т по отношению к нерождённым детям, что оказались одинаковыми у русских и у кыпчаков. И просто крепко, искренне и по-дружески обнял хана.

Дарёна отдарилась дорогими бусами и золотыми височными кольцами для каждой из трёх приехавших Шарукановых дочек. Средняя, как и две её сестры, приняла с поклоном, бусы надела сразу, а на блестящие кольца с привесками долго смотрела сквозь глухую ткань на лице, тяжко вздохнув и судорожно дрогнув плечами в конце.

Странная паранджа на ней не была элементом традиционной одежды. Но показывать изуродованное опухолью лицо ханской дочери было неверно ни с политической, ни с морально-этической точек зрения. Обнадёживало лишь то, что первичный беглый осмотр давал все шансы на то, что это была просто липома: большой, страшный, но жировик, а не рак и тем более мозговая грыжа. Со Степным волком условились, что послезавтра, когда отыграем финал чемпионата, я прооперирую девушку. Не знаю, какие уж там в их краях ходили про меня слухи, но едва услышав об этом она кинулась мне в ноги, заливаясь слезами. Хотя, какие там слухи. Ясинь-хан и Сырчан там ходили, живые и здоровые. А могли бы не ходить.

Мы с Шаруканом смотрели, как осторожно уселся рядом с бедной девушкой Рома, первый сын Всеслава. И завёл какой-то неслышный нам разговор. Не со старшей, то и дело поглядывавшей на них, но без ревности или злости, а с видимой тревогой за сестру. Не с младшей, что без умолку трещала с Глебом, и явно на какие-то околохоккейные темы, судя по шарфу с символикой «Полоцких Волков» на её шее. А именно со средней, скромной незаметной молчуньей Аксулу́, чьё имя переводилось на русский как «белая красавица». Светлые густые соломенные волосы и небольшой участок небесно-голубой радужки левого глаза, что ещё не был полностью перекрыт опухолью, белой её считать вполне позволяли. Но красавицей бедняжку вряд ли назвал бы кто-то, кроме близкой родни. И, пожалуй, меня. Потому что план операции в голове рисовался уже вполне отчётливо.

— Тоже ножами резать станешь? — вроде бы привычно скупо спросил хан. Но тревога за любимицу проскочила-таки в голосе.

— Это же не прыщик, его ногтями не выдавить, — развёл руками Всеслав. — Я выберу самый малый скальпель, Шарукан. И шить буду не шёлком, а самым тонким кетгутом.

— Что это такое? — уточнил степной вождь про значение незнакомого слова.

— Если проще говорить — живая нить. Она сама исчезает в ране. Помнишь отару, что твои люди пригнали по осени? — Чародей дождался утвердительного кивка и продолжил. — У одной из белых овец я взял нужные ткани из внутренностей. Вымочил их в крепком настое белой золы. Очистил скребком до нужного качества. Спрял нити, которые потом нужное время продержал в уксусе и том живом огне, из которого монахи навострились такие вкусные настойки делать. Потом прожёг в специальном чане, где горячий воздух не пересушил нити, но сделал их безопасными и пригодными для использования.

Шарукан слушал очень внимательно, иногда кивая. А я будто заново пережил всю эту мороку с кетгутом и ещё раз порадовался от всей души, что делали мы всё вместе с Феодосием, и теперь за производство шовного материала отвечали уже монахи. Я и первый-то опыт еле пережил. Даже мои, натренированные, казалось бы, за долгую первую жизнь, терпение и мелкая моторика начинали сбоить. Но результат порадовал — швы и впрямь рассасывались, и следы оставляли не в пример лучше, чем после шёлка. Феодосий испросил разрешения на производство кетгута в промышленных масштабах и получил его. В обмен на обещание всю торговлю вести строго через Глеба. Тут уж князь понимал больше моего, я и не лез.

— Ты великий лекарь, мудрец и чародей, — подумав, резюмировал хан. И, поскольку прозвучало это как тост, а Домна как раз наполнила нам маленькие, на один глото́к, ку́бочки-лафитнички, мы сразу и выпили.

И лишь под самый вечер, когда налюбовались крошечным чёрно-буро-серебристым меховым конвертиком-коконом для новорожденного, что нашёлся на дне чудесного сундука, Дарёнка в ложнице примеряла, красуясь перед мужем, волшебную шубу на голое тело, а Рогволд крепко спал, в дверь поскреблись.

— Кто? — спокойный и расслабленный голос полуголого Чародея никак не вязался с тем, как он неслышно вмиг переставил жену подальше от входа, а сам наоборот замер так, чтобы удару правой в дверном проёме ничего не помешало. Выросший же словно сам собой в руке отцов меч на голос вполне походил. Предельным, смертельным, пока выжидавшим спокойствием.

— Я, Слав, — раздался тихий полушёпот-полусвист Рыси. Такой и с двух шагов не услышишь.

Дверь открылась бесшумно, так, как умела только в крепких руках нетопырей.

— Прости, друже, и ты, Дарён, извини, неотложное дело, самому не скумекать мне, — глаза Гната скользнули по босой ступне княгини, что выглядывала из-под длинной шубы, и тут же метнулись в сторону и вверх. Скажи кто другой, что Рысь умеет смущаться — я ни за что бы не поверил.

— Вести с запада, друже. Наши все уже ждут сидят, и ещё Буривоя я позвал.

— Верно всё сделал, Гнатка. Ложись, Дарёнушка, засыпай. Чую, дело небыстрое, — Чародей, проходя мимо, погладил жену по волосам и неслышно поцеловал в щёку, тут же подхватив с лавки рубаху и свитку.

И как в воду глядел опять.

А наутро я гонял по льду, под внимательными взглядами черниговцев и кыпчаков. Святославова дружина вчера Ставру, видимо, не поверила, и теперь являла собой наглядное доказательство того, насколько именно лекарство от яда отличается дозировкой. Глаза были одинаково узкими, а морды — круглыми у гостей что с юга, что с севера.

Отряды ледняков следили и повторяли движения чётко, по-военному. Только «Стражи» больше волновались и спешили, в отличие от «Лесников». Поэтому в победе Буривоевых я почти не сомневался. Хоккей, ну, то есть ледня́ — это же почти как бокс. Это вам не шахматы, тут думать надо, а не нервничать.

Они их, конечно, размотали. Со счётом 8−1, причём до последних минут вели всухую. «Шайба престижа» влетела в тулуп ворот вместе со «Стражем», который только что не в зубах её туда затащил. А я только ещё раз порадовался, что мы решили делать ворота именно такими. Пусть ни разу не прозрачные, зато долгоиграющие. Сети здешние, даже вдвое-втрое сложенные, деревянная шайба с выжженным клеймом прошибала навылет элементарно.

С клеймом тоже Глеб подсуетился. Напилить из полена калиброванных низких цилиндриков и выварить их в масле смог бы любой дурак. А вот сделать так, чтобы на обеих сторонах красовались совершенно одинаковые символы Полоцких князей, ещё от пращура Рогволда пошедшие, а то и раньше сильно, было мало кому доступно. Хитрый узор, похожий не то на двух птиц, летящих навстречу друг другу, не то на стилизованную звезду, которая могла быть одновременно и пяти- и шестиконечной, на простом дереве вы́резать и то было трудно. Даже Свен, мастеря пресс для нанесения клейма-клише одновременно с обеих сторон, избухтелся. Пришлось задобрить его идеей неэлектро-электровафельницы из моего времени. Задумка эта была влёт подхвачена его ушлой женой и её сестрой, и клетчатые-решётчатые лакомства, подаваемые с мёдом, сметаной, сыром, солёной рыбой или вареньем сразу понравились горожанам. А дел-то было: две половинки плитки из правильно обожжённой глины, да железный штырёк в проушинах, чтоб не разваливалась конструкция, когда крышку поднимали.

Пресс для шайб был сложнее и глины там не было. Клише для символа-родового герба выглаживал ювелир-златокузнец Фома, два полных дня. Но вышло просто великолепно. И один этот звёздный рельеф на простых дубовых кругляшках, такой же, как на щитах и стягах княжьей дружины, сразу делал шайбы чуть ли не волшебными. И продавать их позволял в пять, а то все десять концов дороже обычных. И подделать его, Фома ручался, в Киеве могли от силы два человека, и один из них — Свен. Мы с князем видели своими глазами, как одухотворённо пинали в одном углу торговой площади какого-то ловчилу, уверявшего, что на его шайбах узор правильный. Хоть и был он нанесён только с одной стороны, и на печать Всеславову немного походил, пожалуй, только если наощупь.

Половина утра ушла на тренировку. Вторая — на повторный анализ донесений с запада, планирование и организацию поддерживающих и отвлекающих мероприятий. Старики смотрели на князя с восхищением, когда он коротко и решительно отдавал приказы, а потом, иногда, сочтя нужным, пояснял их. Буривой, будто прописавшийся в «Ставке» за эти два дня, как родной, только что слёзы умиления не утирал бородой. Кулаками утирал, тёмными, жилистыми и изрубленными в далёких битвах прошлого.

Финал назначили на первую половину дня. После обедни народ повалил на берег так, будто там ожидалось Второе Пришествие или принародное сожжение Изяслава. Страшно представить, но даже наш ВИП-коридор, устроенный Ждановыми богатырями в шлемах и кольчугах, чуть покачивался от волновавшихся вне его народных масс. По моему твёрдому убеждению, этих покачнуть могло только землетрясение баллов на восемь. Накал страстей был налицо.

Ода, у которой почти сошли синяки под глазами, оставив характерные для третьего дня и усиленной работы лекарей лилово-желтые разводы, разукрасила лицо в цвета «ПВ», как теперь многие называли отряд фаворитов, «Полоцких Волков». «Правительственная ложа» была украшена так, что правая половина была «наша», левая — «Стражей Киева». И мы успели заметить, что даже взрослые, разумные и смысленные мужи искали возможность пересесть на «свою» половину, пусть даже это и было в перспективе невыгодно политически и экономически. Спорт — дело такое, азартное, нечего и говорить. Но фанатских драк по-прежнему не было, что не могло не радовать. Помогло и то, что на службе патриарх отдельно громогласно пообещал, что каждому, кто перенесёт спортивную злость в обычную человеческую, он лично грехов не отпустит: так и будете, скзазал, ходить, неотпущенными.

«Лесники» забились в оборону и, будь их воля, просто пролежали бы все три периода аккуратной стопкой возле своих ворот, чтоб шайба в те попасть не смогла чисто физически. Ну, пусть не всегда лёжа, но игра от обороны у них была прекрасная, тут и говорить не о чем. Первый период откатали по нулям, пусть и заставив зрителей побушевать-побеспокоиться несколько раз. Буривой сиял единственным зрячим глазом, как Солнышко.

— Василь, про передачи от борта к борту помнишь? — крикнул князь, перевесившись через перила ложи.

— Помню, княже! — отозвался тут же, подскочив на скамейке, старшина отряда — капитан команды.

— И про букву хитрую не позабудь! — со значением, будто тайну великую выдавая, добавил Всеслав значительно тише. Но не помогло, потому как весь «стадион» и так замер, вслушиваясь в их перекличку.

— Понял, батюшка-князь! — расцвёл Василь, и тут же собрал вручную вокруг своей остальные пять голо́в отряда, что-то чертя пальцем на дощатом настиле под ногами.

«Хитрой буковой» была буква «Зю», неизвестная ни единому лингвисту-филологу не здесь, ни в будущем. И передачи зигзагом, меж бортами, а потом чуть назад, смогли рассеять-растащить внимание «Лесников». Три шайбы «Волки» вколотили во втором периоде, пропустив всего одну. Что происходило на трибунах — отказываюсь даже говорить. Такого, пожалуй, не было даже тогда, когда весь город восстал против Ярославичей, а после радовался новому князю. Но, разумеется, ни обиды, ни ревности не было ни у меня, ни у Всеслава. Мы наслаждались игрой. Да, она была предсказуемо слабее технически, чем у любой из известных мне команд моего времени. Но искренность, энергия и небывалая поддержка болельщиков компенсировали это с лихвой.

В третьем периоде «Лесники» умудрились свести дело вничью. Ставр, как главный судья матча, прослушал и узнал о себе явно много нового. И было очень удачным то, что безногий убийца полностью увлёкся игрой. Иначе, конечно, жертв среди мирного, но трепливого населения, было бы не избежать.

Когда по буллитам, «ударам один на один», победили «Волки», благодаря Василю, что забил-таки, собравшись, решающую шайбу, я думал, мы все провалимся не то, что под лёд, а прямиком в преисподнюю! Такого, надо думать, в этом мире точно никто и никогда не видел. Я в своём — так наверняка. Хотя на атакующее звено Ми-24 чем-то было похоже. Децибелами, наверное.

Команды снова принесли на княжье подворье, не позволяя касаться земли ногами, прямо в коньках, в форме и с клюшками, кто бросить не успел. Народ гроздьями висел на заборах и крышах, нервируя Гнатовых и Лютовых. Они-то были на службе, несмотря ни на что, а ей бурление народных масс явно шло не на пользу. Но как-то обошлось.

Каждому ледняку из каждой команды князь нашёл добрые слова, каждого назвал по имени. С ярко расписанного блюда, что несла сама матушка-княгиня, брал тяжёлые железные кругляши с памятной и приметной Всеславовой печатью на дорогих шёлковых лентах и надевал на потные жилистые шеи. Бронза, серебро и, наконец, золото.

— Слушай меня, народ киевский! Первый чемпионат по русской ледне́ закончился сегодня. Победу, честную, бесспорную, трудную — сами всё видели — одержали «Полоцкие Волки»! — голос Чародея летел над толпами, как не снилось, наверное, и пресловутому Майклу Бафферу с его «Гет рэди ту рамбл!».

Дружина, не сговариваясь, хотя довольная морда Гната и говорила обратное, подняла вой до небес. Забрехали панически все собаки к городе, заорали петухи, замычали коровы. Вполне достойное светопреставления аудиосопровождение, конечно.

— И отряд-победитель получает памятный дар-трофей! Братину-кубок, как символ того, что достойным всегда будет, чего выпить! — люд с пониманием захохотал. — И что те, кто усердно, изо всех сил работает для того, чтобы стать первым, стать лучшим, никогда не останется голодным и позабытым!

Народ уже хрипел, устав выть.

— Каждый из наших сегодняшних героев-победителей навсегда останется в нашей памяти! Их дети и внуки будут знать, что отцы и деды были первыми, кто не побоялся, кто сразился в самом первом чемпионате! Каждый из них — победил! А кубок этот, что до следующей зимы простоит на видном месте в тереме «Волков», мы на будущую зиму разыграем снова. И у каждой из команд, что подготовятся к будущему чемпионату, будет возможность получить его! И удержать! Либо передать тому отряду, чьи бойцы-ледники будут лучше готовы! Это ледня́, здесь всё, как в жизни, только быстрее и красивее: победы и поражения достаются тем, кто заслужил их. А сегодня, завтра, и до самого финала игр следующего года, лучшие — «Полоцкие Волки»!