Воин-Врач II

Глава 21 Проводы и встречи

Кузя выжил. Как — не имел ни малейшего представления даже я сам. Он узнавал сослуживцев, через неделю начал садиться на лавке, а через две — очень плохо, но ходить. Подволакивая правую ногу, и заправляя за пояс правую же руку, которая, кажется, начинала атрофироваться. Сохнуть, как тут говорили. Но он был жив и обстоятельством этим явно гордился. И всё то немногое доступное, что я рекомендовал ему из лечебной физкультуры, выполнял неукоснительно, как воинские тренировки. Говорил только по-прежнему плохо, заикаясь едва ли не до рвоты и судорог. Придумали со Свеном, что переживал за Кузьму, как за сына или крестника, что-то вроде школьной доски, небольшой, на которой можно было писа́ть углём, а обратная сторона её была привычно здесь навощённой. Стило, палочку для письма, пришлось делать толще обычного — левая рука после такой травмы и слушалась плохо, и дрожала сильно. Но он тренировался. Он по-прежнему хотел жить, даже потеряв каллиграфический талант и бо́льшую часть здоровья. Заполучив несколько очень тревожного вида шрамов на голове, которые пока и не думали скрывать еле отросшие волосы. В которых было больше половины седины.

С ним вместе часто выходила на прогулку вся группа долечивавшихся. Стёпку, мальчонку без руки, отправил к своим Буривой. Там им, в большом хозяйстве, и одна рука лишней не будет, ясное дело, а мальцу раздолье.

Бабе Любе натащили кудели едва ли не целый воз, и она полными днями пряла, негромко, но очень душевно напевая. И то, и другое выходило у одноногой старухи великолепно. Домнины «лебёдушки», усаживаясь в палате на лавки у окошка вокруг бабки в инвалидном кресле, помогали и прясть, и петь. Получалось у них так, что хоть билеты продавай. Ратники, даже Гнатовы, которых не брали мечи и стрелы, мороз и огонь, останавливались и забывали, кажется, куда шли до этого. Протяжные напевы брали за душу, не отпуская.

Через неделю с небольшим после прибытия отряда с севера уехали в санях к себе на юг половцы. Шарукан всё зазывал в гости, обещал такой праздник, что вся степь запомнит на всю жизнь. Когда сняли повязки с Аксулу, он, будь его воля, кажется, вообще не отходил бы от любимицы. А на Всеслава хан смотрел с каким-то чуть ли не священным трепетом. Бывший враг, спасший отца, первенца-сына и любимую дочку, совершенно точно стал другом и братом. И имелись все основания предполагать, что на этом дело не остановится. То, какими глазами смотрели друг на друга Ромка и Аксулу, позволяло рассчитывать на то, что Русь и Степь не только подружатся, но вскоре и породнятся, на самом высоком уровне. Когда у степной царевны чуть сильнее чёлка отрастёт. Я обрил перед операцией только лоб и виски́, сохранив основную массу её богатой соломенной гривы. Они с Дарёной и Домной придумали какую-то хитрую причёску, да так, что короткий ёжик вокруг быстро заживавшего шва был практически незаметен, если не присматриваться сильно.

Рома с Глебом в сопровождении полусотни Гнатовых поехали верхом, усилив охрану дорогого гостя и будущей невесты. И повезли с собой семь саней янтаря. Три — в подарок, четыре — на продажу и обмен. Солнечный камень пользовался бешеной популярностью у китайцев уже тогда, да и европейцы покупали его с большой охотой и очень задорого. А откуда он взялся у степняков в таком количестве, из людей хана не рассказал бы никто. Правду не рассказал, имеется в виду. Версия о богатом варяжском торговом караване, который, вот незадача, шёл-шёл к морю, да так и не добрался, придумалась сама собой и всем вполне понравилась. Такое в эту пору случалось сплошь и рядом.

От ятвягов пришли вести о том, что сводный отряд язычников встретил и сопровождает к Киеву группу нетопырей по Припяти. Эти двигались без захода в Полоцк, и, судя по донесению, тоже шли отнюдь не порожняком. Перед князем имела все шансы вот-вот встать серьёзнейшая проблема: «нема куда гро́ши девать». Но я почему-то был уверен, что Чародей что-нибудь придумает.

В части придумок он уже выбился с огромным отрывом в безусловного лидера среди изобретателей.

Всеславовка, которую по-прежнему считали чудодейственным лекарством, продавалась дорого. Настойки, число и состав которых постоянно увеличивал и улучшал Антоний, отец-настоятель Печорского монастыря, стоили и вовсе бешеных денег. Особенно та, что включала в перечень ингредиентов гриб-весёлку и ещё несколько трав и кореньев со сходными эффектами. Афродизиак, мягко говоря, получался сумасшедшей силы. Прознав об этом, возрастные и богатые, очень богатые товарищи из бояр и от крупного бизнеса начали обивать пороги обители с предложениями и просьбами, крайне настойчивыми и непривычно щедрыми, выкупить рецепт. Когда стало ясно, что за просьбами того и гляди последуют требования и прочие неприятные вещи вроде дыбы и иголок под ногти, Глеб выправил для Антония богатого и торжественного вида грамотку о том, что состав этой и других настоек выдумал самолично великий князь, и что делать и продавать их дозволял только и исключительно монахам обители, как лицам духовным и в искусстве творения снадобий подкованным. Всем желающим оспорить или позадавать вопросы в дополнение к тексту грамоты устно рекомендовалось без стеснения явиться по адресу: «Княжье подворье, самый высокий терем». И там позвать Гната Рысь — он, дескать, в курсе и всё разъяснит подробнее монахов. Интерес, как и следовало ожидать, а с ним и весь нездоровый промышленный шпионаж вокруг обители, сошли на нет очень быстро. Вроде как даже и без жертв. Но, зная Гнатку, поручиться не могу, конечно.

Не прошло и пяти месяцев с того времени, как мы с князем начали проживать по соседству, в одном теле, а дел было наворочено очень прилично. И если, опять же, чтоб не сглазить, отложить в сторону внешнюю политику и подрывную диверсионную деятельность, включавшую в себя пляски вприсядку на всех планах римского папы, вселенского патриарха и императора святой германской римской империи, получалось уже более чем достаточно.

Работала служба СЭС, санэпидемстанции, причём у народа уже никаких злости или непонимания не вызывала. Еженедельные сводки о новорожденных, доживших до месячного возраста, давали понять, что монастырские акушерки, как бы по-идиотски это не звучало, работали на «отлично». Это подтвердил даже Буривой.

У кого-то из его многочисленной родни ожидалось прибавление. Собирались пригласить Агафью, Грачёву жену, но она плотно «прописалась» в княжьем тереме, став одной из лучших учениц Чародея. Роженицу везли уже туда, на подворье, но малыш решил не ждать. Чудом, глухой ночью выехали саночки к воротам Лавры. Сторожа, не разобрав нервные крики мужа и стоны бабы, сориентировались визуально. Куда ещё можно отправить с таким-то пузом? К повитухам, ясно! Мальчонка родился здоровым, крепким. И к бабкам проторили дорожку другие семьи, ждавшие детишек. И то, что почти всех из новорожденных после этого окрестили, ни разу не расстраивало старого волхва.

— Вырастут — сами решат, где Богам молиться, в лесу или в Софии у отца Ивана. Главное — живыми да здоровыми в мир народились!

Он уважительно называл патриарха именно так, отцом Иваном. Поговаривали, они как-то засиделись ввечеру́ за всеславовкой и религиозными диспутами. Наутро оба были хмурыми и мятыми, и имели по приличному бланшу, у волхва — под правым глазом, у священника — под левым. Но с той поры отношение друг к другу у столпов веры как-то поменялось. И в дела окормления чужой паствы они, видимо, решили не лезть.

После памятной метели плотники быстро возвели на высоком месте что-то вроде каланчи: здоровенную башню, где постоянно дежурили наблюдатели. В каждом из городских «концов»-микрорайонов была похожая, но поменьше. Появилась и система оповещения. Сигналов было немного, и теперь днём и ночью жители могли получить помощь люди при пожаре, преступлении или болезни. У районных построек дежурила стража, монахи-лекари и добровольцы с баграми и бочкой. Если становилось понятно, что своих сил не доставало — сигнал передавали на каланчу, а оттуда уже били тревогу на весь город. По флажкам днём и огням ночью народ быстро наловчился понимать, что и где случилось, сбегаясь, иногда быстрее чрезвычайных служб. Несколько раз именно такие, бежавшие просто поглазеть, успевали задержать вора, а однажды даже целого убийцу. В общем, с появлением адаптированного под здешние реалии МЧС, вырос и уровень гражданской сознательности. А вот «Горгаз», «04», делать не стали. За неимением газа.

Свен и Фома, учредившие что-то вроде товарищества, уже торговали не только хоккейным, то есть ледняным инвентарём. Пошли в оборот и инвалидные кресла, и более удобные костыли, и даже хирургические наборы. Но их просто так было не приобрести — требовалось поручительство Русской Православной церкви, личная печать Буривоя или самого великого князя Киевского. С помощью этого бюрократического усложнения, придуманного Глебом и Гнатом, кстати, удалось выявить подозрительно заинтересовавшихся новинками. Троих. Двух латинян и одного поляка. Двое куда-то скоропостижно исчезли, а оставшийся лях, со слов Рыси, мог ещё пригодиться. Они же, Фома и Свен, два мужа двух шумных и скандальных раньше, а теперь солидных и непередаваемо важных жён-сестёр, снабжали требуемым хирургическим инвентарём княжье подворье и Лавру. И были этим не просто довольны, а горды и счастливы.

Словом, впёрся я со своими знаниями в добрый и милый, полный политических и религиозных распрей, одиннадцатый век нагло и не спросившись. Ну, как попал, так и впёрся, что ж поделать? Поэтому — спортивный маркетинг, диверсионная работа, хирургия, включая нейрохирургию. Поэтому спирт и порох. А уж когда удалось получить азотную кислоту и глицерин, ещё веселее стало. Гораздо.

Мы как-то смотрели со старшим сыном, когда он, кажется, что ли школу оканчивал, то ли на первых курсах учился, какой-то дурацкий и грустный фильм по его наводке. Хотел он моё мнение услышать. Там в корягу заколебавшийся работать не понятно кем и не понятно на кого парень встретил другого парня, полную себе противоположность: яркого шустрилу в модной красной курточке. И вместе они устроили что-то вроде секции дворового мордобоя. А потом и вовсе начали какую-то партизанскую работу против режима. Того самого, в котором оба и проживали. Дурь, в общем, дурацкая, редкостная. То, что оба они — один и тот же душевнобольной человек, я понял в первой трети фильма. Как и то, что методика приготовления того, что они там, в клубе, о котором нельзя говорить никогда, из жира, кислоты и опилок, у них там была, конечно, неправильная. Удачно вышло, что правильную сам я прекрасно помнил ещё с университета. И то, что для создания очень многих веществ не требовалось ни электромагнитов, ни вакуума, ни прочих синхрофазотронов.

В общем, новинок в одиннадцатом веке прибавилось значительно. В том числе крайне неожиданных для современников. Помимо упомянутых уже масляных светильников.

На восьмой день после проводов Ромы с Глебом вместе с будущей невестой старшего и Шарукана с Байгаром и прочей делегацией, ехали с Гнатом мимо торговой площади. Обедню отстояли, мудрыми мыслями отца Ивана насытились вполне, вот и выехали проветрить буйны головы. Думали выбраться за ворота и объехать город, раз или два. Но не вышло.

На площади готовились выступать заезжие скоморохи. О том, что точно не местные, говорило всё: и кибитка их, переставленная на полозья, явно больше пригодная к перемещению по дорогам, чем по снежной целине, и одёжка нездешняя, и даже музыкальные инструменты. У одного я даже большую лютню разглядел, вполне похожую на привычную мне гитару. Как-то, помнится, в институте увлекался и даже что-то умел, но потом забросил. Нельзя, чтобы у хирурга были мозоли на кончиках пальцев — чувствительность снижается, и иногда жизни может стоить тяга к музыке. Чужой жизни. А ещё у тощих и шустрых лицедеев, готовившихся поразить горожан чем-то новеньким и невиданным, были на диво сытые и дорогие лошади. До сих пор таких не бывало в Киеве, я, по крайней мере, не видел точно. Но и князь напрягся, хоть и совершенно неразличимо снаружи — понял это только я.

— Гнатка, покличь тихонько Алеся сюда. Задержимся чуть, глянем, что показывать станут, — о том, что Всеслав чем-то озадачен, не понял бы никто, даже Дарёна, наверное.

Гнат понял. Поднял руку над головой и, не сводя глаз с князя, передал что-то тремя-четырьмя жестами их тайного языка глухонемых. Который Чародей так и не изучил, кроме пяти-семи самых важных сочетаний, вроде «все ко мне», «прикрыть раненых», «взять тихо» и подобных. С дальнего края площади сразу же донёсся перестук копыт коня, что перешёл с шага на галоп, минуя рысь.

— Кони, Слав? — негромко и совершенно спокойно, сохраняя мимику, с какой я, пожалуй, сидел на совещаниях в райкомах и горздравах, спросил друг.

— И кони. И глаза. И перстни на двоих интересные. Не похоже ни на медь, ни даже на бронзу. Фамильные, разве? В любом случае, дорогие вещицы. Такие в диких краях напоказ носить — очень в себя верить. Давай-ка, друже, и Яновых десятка два по крышам рассади. Душа что-то не на месте, — точно так же, негромко, спокойно и с тем же подуставше-невозмутимым лицом проговорил Чародей. В том, что слышит его только старший разведчик, он был уверен. Оглядываться-осматриваться так, чтобы не привлекать внимание, в дружине умели все. Ну, Гнатовы точно все.

— Янкины на крышах с тех пор, как мы от Софии не направо, а налево свернули, — отозвался Рысь, и в его интонации проскочило что-то похожее на то, когда советуют не учить бабушек щи варить. — Думаешь, заваруха будет? Может, шугануть народ, да этих плясунов в погреба сложить, от греха? Там и поговорили бы. Вон, Сильвестр-то проникся вполне.

— Не знаю, Гнатка. Чую, что будет что-то, а вот плохое или хорошее — не могу понять пока, — потёр большим пальцем правую бровь князь. — Посмотрим представление. Послушаем Алеся. Твоих тут десятка три?

— Полсотни. Десятка три ещё будут вот-вот, — ровно ответил друг, обводя торжище прищуренными рысьими глазами. Которые, надо думать, своих узнавали гораздо лучше, чем князь. Тому, вроде как, померещилось три-четыре смутно знакомых фигуры и бороды. Но полсотни?

Сперва они пели. Я с изумлением узнал некоторые слова — язык был совершенно точно французский, но какой-то странный и по произношению, и по лексике. Сперва пели про какую-то битву у маленького или малого моста, прошедшую давным-давно, когда прекрасный город и его жителей хотели захватить и уничтожить дикие норманны. Тогда помогло слово Божие, вера во Христа и дружины каких-то тамошних графов и епископов. Потом спели про короля Филиппа, что ограбил итальянских торговцев, что везли через его земли какие-то сказочные богатства. Песенка была весёлая, говорилось там о том, что матерью короля была дама Анна из диких северных лесов далёкой земли «ля Рюси́», поэтому другого от Филиппа и ждать не следовало. Действо сопровождалось пляской кукол-марионеток над ширмой, что появилась над задней частью кибитки.

На ткань этой палатки-шатра, что окружала телегу и драпировала её заднюю часть, Рысь смотрел с привычным прищуром, за которым близкую смерть видел, наверное, только Всеслав. Князь знал, что если из-за той ткани вылетит арбалетный болт или стрела, то Гнат, будто случайно, ненавязчиво поставивший своего Булата на полкорпуса впереди, перехватить свистящую смерть успеет хоть мечом, хоть рукой, хоть зубами. Или грудью.

Горожане хохотали над картавым и не вполне синхронным переводом песенки, поддерживая и развивая мысли о том, что от потомства Злобного Хромца и не следовало ожидать ничего иного.

Потом над ширмой стали драться куклы. Одна в чёрно-жёлтом, с тяжелой челюстью, «говорившая» с жёстким «эр», характерным для немцев. Вторая — в бело-жёлтом, дралась двумя большими ключами, зажатыми в каждой руке, и блажила по-латински, по-итальянски, с приметным носом и в высокой шапке-тиаре. И им обоим поочерёдно отвешивала под хохот толпы пинков и оплеух третья кукла. В сером плаще, с мечами в обеих руках. Говорившая по-русски. И завывшая волком, вызвав овации, в финале выступления.

Император Генрих, папа Александр Второй и великий князь киевский и полоцкий Всеслав. Впервые настолько узнаваемо представленные в масс-медиа. В таком вполне однозначном контексте, где две стороны по очереди напинывали под задницы друг другу, а потом пришла третья, отпинала обеих и гордо провыла победный клич в конце.

Гнат, сидя рядом верхом на Булате, казалось, видел сощуренными глазами не только всю площадь, но и весь город. С каждым из неуловимых и невидимых лиходеев-нетопырей, которых здесь должно уже было собраться под сотню. Со всеми Янкиными стрелками на каждой из крыш. Со Ждановыми богатырями, что наверняка были готовы по сигналу вмиг разлиновать щитами всё торжище на квадраты. Алесь, чудом не прилипший к диковинным лошадям, как он обычно поступал на любом торгу, прошёл мимо них незамеченным, эдак нехотя мазнув равнодушным взглядом. Но когда задержался на короткое время возле князя и воеводы, голос выдал его тщательно скрываемые волнение и азарт. Связист-кавалерист и конный энтузиаст рассказал, что порода эта звалась бретонской, водилась на землях северных франков. Алесь изнамекался, что если вдруг выйдет удача отнять, сменять или купить пару таких — он непременно в деле и готов отказаться от чего угодно, есть овёс и спать на снегу, но лошадок этих, что обладали, с его слов, какими-то уникальными скоком-аллюром и неутомимостью, упустить никак нельзя.

Чародей, чья правая рука легла и не уходила с рукояти меча, смотрел за кукольным спектаклем без единой уловимой эмоции на лице, кроме вежливой лёгкой заинтересованности. Только бровь, правая, иногда чуть заметно подрагивала под старым шрамом.

Она вышла тогда, когда кукла в сером плаще добила противников. Когда горожане подняли крик до облаков, вслед за потешным визгливым волчьим воем, которым залилась деревянная фигурка на помосте. Когда каждый, наверное, воин мог бы залихватски ухмыльнуться, дескать: конечно, и германцам, и латинянам по загривкам настучим!

Стройная фигура в небогатой овчинной шубейке. Шапка, вряд ли пригодная для выступления на людях. Валенки со следами частого и умелого ремонта. Она вышла из-за кулис странного театра-кибитки и запела.

Старинная местная колыбельная, звуки которой, кажется, сразу утихомирили толпу. Древний, стародавний местный напев, которым убаюкивали малышей матери веками. «Баю-баю, люли-люли». Она пела негромко, но от её голоса затихла в три удара сердца вся площадь и, кажется, весь город.

Светло-русые волосы. Красные губы. Серо-зелёные глаза. Она была похожа на Дарёнку не как две капли воды. А как одна.