Воин-Врач II

Глава 10 Социальный оборот

Факелов было три штуки. Закреплённые на столбах-опорах у противоположной стены на высоте чуть ниже человеческого роста, они давали неровный, но вполне яркий свет. Пахло смолой от них, и землёй от всего остального вокруг. Она была под руками и за спиной, к ней был прислонён затылок, который приятно холодило. Это было гораздо лучше, чем смотреть на пляску пламени, и он закрыл глаза. Руки обежали-ощупали тело и одежду в поисках, видимо, ран и специального инвентаря. Но невозмутимые слуги проклятого колдуна забрали всё, до самой последней иголки в отвороте рукава рясы. Будто точно знали, что и где искать. А вот ран и увечий на теле точно не было. Но только легче от этого не становилось.

Пальцы пробежались по деревянным колодкам на запястьях, нащупали крупные звенья цепей, что уходили от них куда-то за спину. Наверное, к вмурованному в земляную стену столбу. До которого если даже докопаться, то только для того, чтоб понять, что ни под, ни над ним узы не вытянуть. А сами колодки, судя по ощущениям, закрывались на штыри, тоже деревянные, вбитые в отверстия для них плотно, да ещё и пролитые водой. Такие пальцем точно не вытолкнешь. Надо осмотреться повнимательнее, вдруг, найдётся, за что зацепиться глазу? Вот только на огонь смотреть больше не хотелось совершенно.

Открыв глаза еле заметными щёлками, чтобы не слепнуть от продолжавшего свой танец и пугавшего пламени, он начал изучать пространство вокруг. Яма в земле, большая, три на четыре шага, а то и просторнее. В двух шагах от него — те самые столбы с проклятыми факелами. По углам темень непроглядная. Своды высокие, ходить можно не пригибаясь. Закопчённые балки наверху давали понять, что огонь тут горел часто, давно. Огонь… «Господи, пусть это будет просто дурным сном! Пусть я умер, пусть отравили меня дикари или мадьяры-торгаши. Сделай так, чтобы мир, сгоравший в огне по воле проклятого колдуна, мне просто привиделся!». И он вздрогнул, закрыв глаза, замотав головой и потянув ладони к лицу.

— Нет, монах, не почудилось. Ты видел то, что видел, на самом деле, — раздался из мрака тот дьявольский голос. И прямо из правого столба, из пламени факела, вышел он сам, вождь русов, богомерзкий чародей. Просто появившись из ниоткуда — ни его, ни даже его дыхания в темнице не слышалось и не чуялось!

Брат Сильвестр засучил ногами, стараясь сильнее вжаться в холодную землю за спиной, что стала вдруг жёсткой, как камень.

— Мне жаль, что ты и приславшие тебя не понимают никаких других языков, кроме страха, алчности и смерти. Мне пришлось говорить с тобой на первом из них. Но знаю я все три, — князь выступил на полшага вперёд и вправо, так, чтобы огонь освещал его лицо. И чтобы не запутаться ногами в сброшенном длинном плаще с капюшоном, в котором дожидался за столбом, пока придёт в себя религиозно-дипломатический шпион. В таких же плащах, натёртых углём, непроглядно-чёрных, как зимняя ночь, ждали знака за другими столбами и Вар с Немым. Но об этом никто, кроме них троих и Рыси за дверью, не знал. Как и про заранее расколотые глиняные чашки, осколки которых держались на тонком слое мёда. И про то, что гром и землетрясение в финале разговора с монахом объяснялись элементарно — все, кто стоял, одновременно с силой топнули в пол. Хотя, наверное, хватило бы и одного Гарасима с его сапожищем, в который обычный человек легко мог бы обе ноги спрятать.

— Ты пришёл в мой дом незваным, но гостем. И поэтому покинешь его живым. Я буду ждать, что ты не подведёшь, и передашь сказанное мною своим хозяевам, — латинянин готов был поклясться, что голос князя звучал с грустью.

Всеслав шагнул вперёд медленно, не взглянув на судорожно поджавшего ноги джеймсбонда, и положил на землю пластину-табулу со священными символами, крестом и ключами.

— Буду надеяться и на то, что алчность и жажда власти и наживы не окончательно сожгли их души. Что есть ещё шанс спасти их раскаянием, как святого Симеона-Петра, которого тогда простил милосердный Господь.

Монаха колотило. И от того, что демон появился в пустой закрытой темнице из ниоткуда. И от того, что говорил, а не рычал, как прежде, да ещё вот так, с искренним сочувствием и печалью по заблудшим душам. Как святой. И от того, что знал подлинное имя святого Петра, неизвестное большинству простых непосвящённых людей.

— Господь сподобил меня многим чудесам, монах. Меня и моих воинов, — Чародей повёл рукой в сторону факелов, будто отшатнувшихся от его ладони.

А латинянина затрясло ещё сильнее. В тени, за пляшущим огнём, показались головы ближников русского вождя: того обычного, похожего на здешних идолов, вытесанных из дерева, и второго, чьё лицо было будто сшито на скорую руку из кусков других лиц. Показались и мечи их, в которых дьявольское пламя отражалось невероятно ярко. И больше ничего. Из мрака смотрели на монаха только головы и мечи. Тел, рук и ног у демонов не было.

— И все мы скорбим над безумцами и обманутыми, что решат бросить нам вызов. Поверь мне, монах: битва с нами — последнее, что ты хотел бы увидеть прежде, чем отправиться в ад…

Сильвестр был не в силах ни кивнуть, ни даже моргнуть в знак согласия.

— Вы можете жить в мире, монах. А можете не жить. Выбор за вами, — скорбно произнёс Чародей и резко махнул рукой.

Во мраке вспыхнуло яркое облако, ослепив вытаращившего глаза брата Сильвестра. Мы с Немым и Варом наоборот зажмурились, зная, чего ждать. И вышли из темницы бесшумно, по волчьи, подхватив плащи, не дожидаясь, пока проморгается от пороховой вспышки латинянин. И услышали из-за двери его судорожные истовые молитвы, прерываемые рыданиями.

К ужину едва не опоздали, задержавшись с Фомой и Свеном, которые пытали меня, выуживая неизвестно из каких глубин памяти все крохи и обрывки знаний о металлургии. Оставалось надеяться, что они из этого смогут извлечь какую-то пользу. И, судя по их горящим глазам, надеяться вполне обоснованно.

Рогволд сидел на коленях у отца Ивана вполне смирно, что бывало с ним крайне редко. Патриарх Всея Руси играл с княжичем в «Киса-брысь», то поглаживая, то легко шлёпая маленькую ладошку. Волька смеялся от всей души, когда успевал отдёрнуть руку. Дарёнка наблюдала за их игрой с таким счастливым лицом, что князь аж залюбовался.

Отужинав и отпустив женщин и детей, включая старших, остались с Гнатом и советниками, в число которых теперь входил и Иван, светлый старец с тёмным прошлым. С Яром и Ставром они беседовали на равных, можно сказать, тепло и со взаимным уважением.

— Не знаю уж, что вы сделали тут с этим бедолагой, но он прямиком с княжьего двора прибежал во храм, разыскал там меня и слёзно умолил об исповеди, — сообщил патриарх.

— Как-то быстро отдулся, — недоверчиво буркнул Рысь, покосившись на окно. — Такому, как по мне, только в смертных грехах исповедоваться дня три без передышки.

— На себя посмотри, — беззлобно поддел его Ставр.

— Наверное, только за последний месяц выдал, хитрец латинский. Перед отправкой-то к нам его наверняка папа римский наставлял, отпустил все грехи предыдущие, да на будущее запасец «отмолил» изрядный, — предположил дедко Яр.

— Если бы… — вздохнул, опустив глаза, Иван.

— Ты, отче, тайну исповеди свято блюди, — сказал князь задумчиво. — Слышал я, что кающегося сам Бог в лице пастыря выслушивает. А Богу не с руки сплетни разносить.

— Верно говоришь, княже. Но сказано в поучениях иереям, что услышанным на исповеди священник может воспользоваться для того, чтобы составлять свои проповеди, сообразно потребностям и нуждам паствы его, — размеренно и внятно, будто читая те самые поучения вслух, ответил патриарх. И посмотрел на Всеслава. — Чувствую я нужду в вас, дети мои, нужду острую в проповеди.

— Точно! И потребности! Острые, ага! — едва ли не хором, перебивая друг друга, среагировали тут же самые старшие из «детей»: сивый медведь Яр и Ставр, верхняя половина от лютого волка.

— Так внемлите же с почтением притче о том, что бывает, когда развращает человека власть и богатство. В одной дальней стране жил один юноша, и звали его Ансельмо…

В ходе проповеди Гнат ругался сквозь зубы, сжимая кулаки. Юрий хмурился, то грустно, а то и откровенно зло. Ветеран-инвалид совмещал оба этих варианта, а по завершении притчи подвёл ей итог собственной, более краткой. Без единого почти цензурного слова. А мы с князем, гоняя желваки по скулам, думали о том, что план наш исходный теперь можно смело расширять и углублять. В силу вновь открывшихся обстоятельств, нам появилось, о чём вдумчиво и вполне аргументированно побеседовать с властителями и народами нескольких стран и племён Восточной Европы.

— Полезная притча вышла, отче. Поучительная, — начал Всеслав, не обращая внимание на Ставра, что время от времени ещё взрывался грубой, но уже не такой громкой бранью — остывал, хоть и медленно. — Она, мыслю, и тебе нужной оказалась. Тяжко, поди, столько дряни внутри себя одного хранить.

— Верно сказал, княже. Как камень с души снял. И, чую, не зря. Пока эти лаялись, — кивнул он на нетопырей, — ты, по глазам судя, мыслил, как из узнанного пользу извлечь.

— Есть такое, Иван. Нам — пользу, супостатам — вред. Не дело, когда Божьим именем да словом такое творится. А, раз нет у Него других рук, кроме наших, то нам и начинать, — согласился князь. И коротко пересказал патриарху историю допроса и финальной обработки задержанного Джакомо Бондини. Который, если я правильно понял толкования Ива́новой притчи, был теперь немножко и наш агент тоже. Похоже, перевербовали мы шпиона случайно, в запале. Не рассчитали глубин воздействия на здешнюю, не избалованную чудесами и спецэффектами, психику.

Ранним утром, сквозь непроглядную тьму, не нарушаемую здесь ни светом из окон многоэтажек, ни фонарями, ни огнями реклам, до меня, привычно наблюдавшего за подворьем с крыши терема, донеслись радостные крики. Возвращения наших «болгарских» десятков ждали со дня на день. Гнат места себе не находил и, будь его воля, сидел бы сутки напролёт на причалах, дожидаясь возвращения первой русской команды нелегальной разведки с победой и вестями. А так вынужден был разрываться между князем, мастерскими, докладами осведомителей и полевой работой в городе. И на любой звук от ворот либо срывался к окну, либо поворачивался едва ли не прыжком, если был на дворе. Видимо, дождался наконец-то. Меня привычно закружило и втянуло в тело князя, который поднялся беззвучно, не потревожив жену и сына, и вышел из ложницы.

Живыми вернулись все. Ранены были трое, но у двоих всё заросло на обратном пути, а одного, того самого Корбута, что получил из Всеславовых рук наградной меч, сразу оттащили в баню, где я обработал и зашил глубокую, но несложную рану бедра. Обширного нагноения не было, и мы с князем очень рассчитывали, что чудодейственные порошки и отвары не допустят заражения.

За этой суетой было не до заслушивания докладов. А как разобрались с первоочередным — со спасением жизни и здоровья — переместились, отмывшись, в большую гридницу, где место за столом нашлось каждому из двух десятков диверсантов. Гнат, пока все степенно ели и поочерёдно уважительно благодарили Богов, князя и воеводу за защиту, помощь да науку, начал аж ногой по полу колотить на нервной почве, будто не Рысью был, а зайцем. Но вот, соблюдя все древние ритуалы, приступили и к отчёту о проведённой операции. Докладывал Корбут, на правах старшего, награждённого и раненого.

До точки добрались без проблем, латгалы проводили до укромной неприметной бухточки, откуда в ночь вышел большой струг с опытным кормчим и командой. Нашлась похожая бухта и в шведских водах, одинаково невидимая ни с моря, ни со скал. Парни с нужным опытом предположили, что такие хитрые отнорки мореходы использовали для контрабанды. И для пиратства они тоже вполне подходили. И князь пометил в памяти, что корабелов ладожских надо бы непременно щедро наградить, и про места такие удачные выспросить подробнее.

На торгу появление ватаги «южан» запомнилось, как и было запланировано. Над этим думали особо внимательно. Северяне верили в знаки, в приметы, чтили, как бы не изгалялась католическая церковь, старые идеалы: отвагу, храбрость и честь. И удачу. Поэтому, когда заблестело что-то по краю небосвода над заливом, а с берега донеслись крики сторожей, полгорода ринулось к причалам. На воде ещё что-то полыхало, когда на камни полезли из ледяной воды, отплёвываясь и явно не с молитвой на устах, какие-то боевого вида ребята. Они умело и от всей души ругались на пяти языках, это из тех, что поняли и узнали в «группе встречающих». Следуя древнему правилу моряков — «человек за бортом» — двадцать матерившихся воинов, а сомнений в том, что опоясанные мечами мужчины могут быть кем-то ещё, не возникло, оттащили в ближайшую корчму, называемую странным словом «хёрг». Там спасённых угостили рыбой и пивом. Потом и сами они, растеребив мокрые кожаные шнурки на кошелях, отдарились за спасение и гостеприимство. Неоднократно.

Выходило, что драккар, похожий на тот, что принадлежал Орму Олафсону, как сразу определили по описанию шведы, напал на торговый кнорр, что шёл с польских земель в Бирку, Берёзовый остров, чтобы расторговаться южными редкостями: шёлком, перцем, разноцветными бусами и узорчатыми кривыми мечами, за которые кузнецы отвешивали золота в два-три веса. В ходе обмена мнениями между экипажами судов и кораблей, оба плавсредства загорелись и пришли в негодность. Оставшиеся в живых два десятка воинов, что нанялись охранять судно, груз и торговцев, также пришедших в негодность, доре́зали последних нападавших, попрыгали в воду и поплыли в сторону костров на берегу. Обсуждение истории проходило в несколько туров и этапов. То есть пьянка, драка, снова пьянка и снова драка. По результатам оценки, хозяева признали выплюнутых морем южан вполне достойными, чтобы находиться в одном доме с настоящими мужчинами.

Наутро «болгары» выползли на торг, чтоб прикупить что-то более тёплое и модное, взамен того, что так и не успело окончательно просохнуть за ночь. История с турами и этапами повторилась полностью, только на этот раз за них перед городской стражей вступились чуть ли не все, жившие ближе к бухте, и заставшие вчерашние разговоры в корчме. И успевшие либо выпить за счет гостей, либо отовариться от них по лицам, либо и то, и другое. Через два дня храбрецы, которых пощадили воды фьорда, уже были в городе, как родные. Через неделю половина из них собачилась о тарифах с портовыми девками, а вторая искала, где бы перехватить деньжат, чтоб тоже было, о чём поскандалить, и чем угостить новых друзей. Словом, влились в струю. А через десять дней пропали так, будто их никогда и не было вовсе.

— Мы место заранее присмотрели. Путь санный там один лежал, на втором дневном переходе было два удачных отрезка, выбрали тот, что более безопасным казался, и к бухте, где струг ждал, ближе, — говорил Корбут под кивки своих. — Только вот саней оказалось больше, чем тут отрабатывали.

— Сильно? — не удержавшись, влез с вопросом Рысь.

— Не особо. Вдвое где-то, — ответил боец. А остальные закивали привычно. А Ставр закусил жилистый тёмный кулак.

Операция прошла, как по нотам, как было много раз отработано. С поправкой на усиленный конвой и неожиданно выросший объём груза. И на то, что всех, кто мог даже случайно опознать «болгар», убрали в первую очередь, быстро. Один из них, полоумный Бьорн, о котором диверсанты отзывались с уважением, и распорол ногу Корбуту, имея в теле уже с десяток стрел и швырковых ножей. Таких факторов, как бессмертный берсерк, подготовка не предусматривала. Трое внеплановых «трёхсотых»-раненых немного озадачили группу. Минуты на полторы. Затем караван продолжил путь.

Корабельщики ругались хуже северян. Уверяли, что с таким «перевесом» им волну не одолеть. Клялись, что не доберутся до устья Двины. Умоляли не подводить их, не рушить их морскую удачу. Сначала. Но тот «романтический флёр», что бывает у только что вернувшихся с задания диверсантов, обычно к долгим дискуссиям не располагает. Там сразу как-то становится ясно, что ты либо выполняешь приказ, как они только что свой, либо… Второе «либо» выбирают редко. Люди с каменными лицами и ледяными, стылыми, или наоборот яростно пылающими глазами к спорам не располагают совершенно. То, что за ними и вокруг них стояла и продолжает стоять смерть, становится очевидно и ощутимо. Ладожане помогли с погрузкой и отчалили, ухитрившись компенсировать мастерством навигации потерю скорости. Хотя через борта перехлёстывала даже невысокая волна. Но Боги уберегли.

Корбут повинился, что волшебникам-корабелам на радостях, как добрались до своего берега, отдал пуд золота. Князь только отмахнулся, как от осеннего листа: не отвлекайся, мол, на ерунду, дальше продолжай!

Транспорт под незапланированный объём пришлось срочно искать по соседним селениям. Снова помогли проводники латгалов, что не ушли, остались дожидаться возвращения группы. Поэтому с «болгарами», и уж тем более с полочанами, ни единая живая душа не связала бы ушедшие по льду Двины в три этапа, в три разных ночи, цепочки тяжело гружёных саней.

— Прими, княже, — Корбут с поклоном передал через стоявшего рядом Гната тряпицу. Тот вручил её князю.

Развернув, мы увидели аккуратно сложенные стопкой листы бересты. С записями и пометками. Всеславова память сразу узнала руку Третьяка, полоцкого ключника, что начинал служить ещё его отцу. И глаза впились в строчки. Над плечом сопел средний сын, подозванный ближе спешным нетерпеливым взмахом руки. И это был первый в жизни раз, когда он позволил себе выругаться при отце и женщинах. Но Чародей не отреагировал никак. Только кивнул согласно, повторно читая записи.

— С какого?.. — чудом не продолжил князь мысль.

— Говорили там, что латиняне решили за два года вперёд взять. Знать, что-то важное задумали, — ответил Корбут, правильно поняв вопрос.