Воин-Врач II

Глава 3 Чудес не бывает

— Дарён! — махнул я жене на парня, и она очутилась у того в головах быстрее, чем можно было даже представить: только подол взмахнул, кажется, там, где она только что была — и вот её узкие ладони уже на висках Сырчана, что метался в трёх шагах впереди. Смотрелось это тревожно. Хотя там, в той ситуации, наверное не было того, что выглядело бы как-то по-другому.

Брови Шарукана снова взлетели, едва он услышал глубокий протяжный напев. И увидел, как смягчается, расслабляясь на глазах, лицо сына. Рукоять камчи выпала у того изо рта, соскользнула со стопки ковров и стукнула о дно лодьи. Хан вздрогнул от этого звука, как от выстрела. Хотя да, в этом времени такого не бывало, огнестрельного оружия ведь не было пока. Тут вздрагивали, когда стрела впивалась в тело. Когда было уже поздно.

Я нахмурился давно, сразу, как только ноги ступили со сходен на дно. И брови продолжали сходиться всё ближе с каждой секундой, с каждой новой полученной толикой информации. И то слово, что пришло вслед за воспоминанием о здешних стрелах, звучало в мозгу всё громче. Поздно…

Зрачки Сырчана давали понять, что накачали его, вероятнее всего, морфином. Хотя откуда бы он тут? Значит, наверное, опиум. И вряд ли у здешних степных шаманов в ходу внутривенные инъекции, так что поили или окуривали. И запашок этот, что я за гнилостной вонью сразу в речном ветерке сразу было не заметил, догадку подтверждал. Это ж сколько надо было выпоить парню и, главное, старику, чтоб добиться стойкого болеутоляющего эффекта? Память подсказала, что при приёме внутрь усваивается около четверти объёма алкалоида. Хотя, это по морфину. Но в любом случае, то, что дедок четвёртые сутки находился в таком тяжело загруженном состоянии, к выздоровлению его приблизить никак не могло. Как только сердце выдержало столько?

Сын хана замер, уставив глаза с еле заметными зрачками в по-осеннему низкие сероватые кучевые облака, что будто тоже смотрели на этих двоих, приплывших на «скоропомощной» лодье, с тоскливым безнадёжным сочувствием. Слово «поздно» опять звякнуло в голове разбитым зеркалом или осколками любимой чашки, что словно сама собой выскочила из пальцев и грянулась о плитку пола.

«Ну уж нет!» — проснулся во мне привычный злой кураж. Иногда, когда пропадала не то, что уверенность в позитивном исходе, но даже и последняя надежда на него, выручала именно такая холодная ярость. Когда работаешь до последнего, до самого последнего шанса, самой крайней секунды. И потом ещё. Бывало, что и везло.

«Чудес не бывает, запомни!» — говорил мне старый академик, корифей и величина, лауреат всего, чего только можно было, во всём мире. Спасший столько народу, что можно было бы, наверное, целый город заселить, и не маленький. И схоронивший, как и любой врач, стольких, чтобы на душе наросла та непременная, обязательная профессиональная мозоль. Та, что не позволяет слишком сильно сочувствовать и сопереживать, зато помогает чётко и профессионально, без вредных несвоевременных эмоций, делать свою работу. Та, которой на самом деле нет.

«Бывает достаточно или не достаточно знаний и навыков! Ну, и везёт иногда» — добавил он тогда. Легенда, мировая величина в хирургии. Тот, кто до меня лет семь не брал учеников. Тот, кто никогда не входил в операционную только с правой или только с левой ноги. Зато всегда подступал к пациенту с достаточными знаниями и навыками. Поэтому чаще отходил от стола, на котором сердце пациента качало кровь, а лёгкие — воздух.

Мысли об этом мелькали где-то далеко на фоне, за спиной напряженно замершего князя, который, как тогда, на насаде, словно ещё дальше отшагнул, чтоб не отвлечь, не сказать чего под руку.

То, что я направился к старику, а не к парню, будто бревном или конским копытом ударило по Шарукану. Он тяжко опустился на ближайшую скамью и словно обратился в камень. Став одним из разбросанных по Великой степи каменных изваяний. С опущенными плечами и скорбным лицом. Будь я менее занят… хотя даже не так, будь я другим человеком с другими характером и жизненным опытом, мне бы стало его искренне жаль. Иногда жизнь ставит перед очень неожиданным и тяжёлым выбором. Так, наверное, чувствует себя маленький ребёнок, которому задают идиотский и страшный вопрос: «кого ты больше любишь, маму или папу?». Видимо, хан верил в мои силы и в чудеса слишком сильно, раз до последнего запрещал себе думать о том, что может потерять кого-то из этих двоих. Или их обоих.

Руки нашли пульс, левая — на широком, смуглом и жёстком, как доска, запястье, а правая — под бородой. Как и следовало ожидать, сердце молотило, как сумасшедшее, иногда спотыкаясь и пропуская удары. На касания мои Асинь-хан не отреагировал никак. Под задранным веком обнаружился точно такой же, как у внука, крошечный зрачок. Только склера, бело́к глаза, была неприятного жёлтого цвета, густо испещрённая тёмно-красными сосудами, частью полопавшимися. Ещё лучше…

Булавка-фибула, снятая со сброшенного в сторону плаща-корзня, уколола старика в предплечье. Быстрым и точным движением. Над ранкой показалась красная бусинка крови. Дед продолжал отрешённо улыбаться, не открывая глаз. И на боль не среагировал ровным счётом никак. Очень хорошо, просто замечательно… Как же мне понять, что и где у тебя болит, дедушка? Я ведь не тот врач, который ставит диагнозы после вскрытия, мне бы пораньше знать не помешало. Да и тебе, откровенно говоря, тоже…

Я опустил нижнюю челюсть Старого волка, осмотрев язык и зубы. Они были на удивление крепкими, хоть и сточенными в силу возраста. Налёта, сыпи или плёнок на слизистой не было. Вспомнился старый английский сериал про хромого вредного терапевта с тросточкой, которому приходилось сталкиваться с такими загадочными болезнями, описания которых не во всяком учебнике найдёшь. А ещё пришёл на ум древний анекдот, ещё с моих студенческих лет, где спорили о том, чья работа сложнее, человеческий доктор с ветеринаром. Зашёл как раз пациент, и врач-терапевт спросил его с мудрым видом: «ну-с, на что жалуетесь?». А ветеринар тут же воскликнул: «Не, ну так-то любой дурак сможет!..».

Распахнул на старике какой-то богато расшитый не то халат, не то кафтан. Треснула, распоротая острым ножом, ткань мокрой от пота рубахи под ним. От этого резкого звука дёрнулся Шарукан на лавке.

А ты крепко повоевал, дед. Наверное, можно надеяться, что протянешь ещё немного, раз пережил эти стрелы и это, видимо, копьё. Или нельзя надеяться. Эх, как бы сейчас кстати был самый плохенький, самый простенький аппарат УЗИ!

Руки скользили по тёмному телу, скатывая тёмными валиками и шариками под ладонями грязь с по́том. «Простучал» лёгкие, прослушал — вроде, чисто. Пальпировать живот не хотелось ни в какую. Нажмёшь не так — и привет. Поэтому просто провёл ладонями, прислушиваясь к ощущениям. Руки князя были гораздо жёстче моих, но уж что есть, с тем и работаем. Показалось, что внизу справа кожа была горячее. Это уже интереснее. Хоть что-то. Оставалось только понять, как подтвердить не версию даже, а хотя бы тень от неё.

Сместившись чуть пониже, не придумал ничего умнее, чем хлопнуть основанием ладони по правой пятке старика. Над коротким голенищем вышитого потёртого сапога с острым, загнутым наверх, носом поднялась пыль. Но главным было то, что на блаженном лице Старого волка проскользнули какие-то детские недовольство и досада, будто его от просмотра мультиков отвлекли, или игрушку любимую отобрали. А правая рука дёрнулась по направлению к нижней части живота и паху. Не достигнув цели, еле уловимо, тут же упав обратно на кошму, разумеется. Но мне и этого было уже достаточно.

— Гнат, Ян, работаем! — я постарался устроиться поудобнее на жёстких досках, хотя недавняя память и говорила, что тут как ни сядь, удобства не будет.

Под правой рукой скатертью-самобранкой развернулась скатка полевого хирургического набора, совсем недавно продемонстрированного Шарукану. Хан снова вздрогнул и подался всем телом вперёд, но со скамьи не встал. Лишь сместился чуть, чтобы видеть отца в окружении чужаков через плечо Немого.

Я, пожалуй, не хотел бы оказаться на его месте. Отец и сын при смерти, из своих на лодье четыре безоружных воина, которые, может, и преданные, и умелые, но про князя русов и его ближников оставшиеся в живых торки рассказывали такое, во что верилось с большим трудом. Только вот рассказчиков тех было много и говорили они одно и то же, слово в слово. Двое с лицами убийц замерли возле Чародея, что хмуро ощупывал Ясинь-хана, и, судя по всему, был очень разочарован увиденным. Тот, у которого морда будто из кусков криво сшита, Ян, кажется, стоял на коленях так, точно у него кол внутри торчал. Воевода Рысь, стеречься которого велели в один голос все ка́мы, застыл напротив с лицом, предвещавшим близкую смерть. Голова сына была в руках жены князя, непонятной бабы, что пела, казалось, беспрерывно, не наполняя грудь воздухом. И кто знает, вдруг она тоже обучена шеи сворачивать? Голубые глаза хана метались меж узкими ве́ками, будто ища хоть что-то, на чём остановиться и передохнуть. И не находя.

Я же думал лишь о том, что времени нет совсем, ни минут, ни секунд лишних. И о том, что в этот раз у меня есть не только «анестезиолог», но и ассистенты, да аж двое. Правда, опыта у них — слёзы. Ровно на две свиных туши, что мы успели разобрать. Этого хватило только для того, чтобы Гнат с Немым перестали дёргаться от каждого движения скальпеля и ножниц, и научились отличать зажим от пинцета. Которые Рысь прозвал «хва́том» и «клювом», пёс его знает почему. Но с этими названиями дело почему-то пошло значительно шустрее. Руки у них обоих были твёрдыми, как у любого из лучших воинов и стрелков. Каждый из них мог одним рукопожатием сломать человеку минимум четыре пястных кости, да так, наверное, что я и в клинике не собрал бы обратно. Держать края раны и подавать нужные инструменты им было по-прежнему страшновато и непривычно. Ну а мне по-прежнему приходилось использовать то, что имелось. С одной стороны — неизвестная пока болячка. С другой — двое матёрых убийц с музейным пыточным набором. Хотя нет, со мной трое. Но на нашей стороне был и козырь. В этом мире, в этом времени никто не знал анатомию, физиологию и хирургию лучше меня. Знания и навыки. Ещё бы везение не помешало, конечно…

Операционное поле протирал проклятой сивухой раз пять. Сперва тряпки становились аж чёрными, стоило лишь буквально пару раз провести по животу. Дай-то Бог, если они десятилетиями в такой грязище живут нормально, чтоб и к воспалениям какая-никакая устойчивость у них была. Очень кстати оказалось бы.

Доверить обработку Гнату не решился. Одно дело — свиная туша, и совсем другое — отец соседского вождя, живой пока, хоть и еле-еле. Нажми Рысь чуть сильнее — аппендикс лопнет, и дела не будет. Лечить гнойный перитонит мне тут нечем, не с чем и негде. Да и незачем. Поэтому обрабатывал сам, как сапёр, едва касаясь и почти не дыша. И разрез делал так же. Шарукан не усидел-таки на лавке, перебрался к Ясинь-хану, уселся возле головы, а руки положил ему на плечи. Я лишь кивнул благодарно. Только плясок невменяемого пациента нам тут и недоставало.

В полость заходил ещё медленнее и осторожнее. Если сравнивать, то не просто, как сапёр, а как сапёр с лютого похмелья, выверяя движения пальцев до сотых, до тысячных, кажется, долей миллиметра. А потом увидел, что догадка подтвердилась.

Я оперировал больше полувека. Я повидал много из того, о чём большинство людей даже не догадывается. Но подобного не встречал ни разу. Это даже на аппендикс похоже не было. Казалось, что навстречу мне из старика лезет какая-то морская гусеница, судя по красно-жёлто-белому цвету — смертельно ядовитая. Так оно и было, в принципе. И то, что мы успели увидеться с ней — уже было чудом из тех, которых не бывает. Но этого мне снова было мало.

— Это не трогать, даже рядом не находиться! Лопнет — хана! — бросил я, пытаясь завести нити за это неожиданное чудище. Шарукан утёр пот с лица, что приобрело какой-то пепельный оттенок.

Подобраться к нужному месту было трудно, неудобно и постоянно сохранялась опасность, что этот гнойный пузырь лопнет и изольётся в брюшную полость. Тогда деда, лежавшего неподвижно с тем же отрешённым выражением лица, останется только зарезать тут же, чтоб не мучился. Но пока шансы на другое развитие событий оставались. Значит, думать о плохом было рано.

Левая рука наложила-таки узел и затянула его. Рядом второй. Между ними скользнуло остриё скальпеля — и жирная ядовитая гусеница сантиметров пятнадцати длиной осталась у меня на правой ладони. Нервно и тревожно подрагивая, как желе, медуза или наполненный водой воздушный шарик. Вот тут уж я и в самом деле перестал дышать.

Эта дрянь всё-таки лопнула. Тонкая, туго натянутая оболочка разошлась лоскутами, и зловонное гнойное содержимое заляпало кошму, руку, рубаху и порты. Мне. Ну и Рыси чуть досталось. Но в рану не попало ничего, и это было очередным чудом. Вторым из тех, каких не бывает никогда в жизни. Тем более два раза подряд.

Я тщательно обработал резавшей глаза сивухой руки, от локтей, до своих не по-здешнему коротких ногтей. И послойно зашил брюшину. И едва отложил иглу, как дед открыл глаза. Но не закричал и даже не дёрнулся. Глядя куда-то не то сквозь меня, не то прямо мне в мозг, он хрипло, шаркая сухим языком по пересохшим губам, проговорил что-то на своём, довольно долго и неожиданно осмысленно. Шарукан склонился над его ухом и прошептал что-то в ответ.

— Сау бол, урус, — выговорил Старый волк, с видимым трудом и напряжением фокусируя взгляд на мне. Память князя подсказала, что это означало «будь здоров» и одновременно являлось благодарностью.

Моя же память аукнулась старым забытым словом, что было в ходу у нас на целине, в моей давно прошедшей или ещё не наступившей юности. «Хоб» — так там скрепляли договорённости и выражали согласие. Если память не врала — переводилось на русский это как-то, вроде «пусть так будет» или «да будет так». Казахский «аминь», короче говоря.

— Сау бол, хан. Хоб! — отозвался я почти без паузы, не отрываясь от нанесения монастырской мази на шов. Заметив лишь краем глаза, как дрогнула бровь у Старого волка. Сын его, чьи руки так и лежали на плечах отца, вздрогнул в очередной раз весь целиком.

Холстина с лиственничной смолой была так себе пластырем, откровенно говоря. Но, как говорил в мои времена один давно покойный сибирский юморист с красной мордой: «Картошка, ежели с маслом — она в пять раз вкуснее, чем нихрена!». Как говорится, у других и такого нет, да и у тебя два дня назад и этого не было, так что не греши, Врач, нечего перебирать, не тот расклад. Залепив шов, одновременно рассказывая хану, что тут же переводил на ухо отцу, что двигаться резко нельзя, что постельный или напольный — как у них тут, не знаю — режим, я перебрался к Сырчану и срезал заскорузлые тряпки с правой ноги.

— Ах ты ж ма-а-ать, — хором и с совершенно одинаковой интонацией протянули Всеслав внутри и Рысь снаружи. И, если б не Дарёна, что сглотнула, отвела глаза а потом и вовсе зажмурилась, я бы непременно мысль эту развил. Многоэтажно, с загибами имени Петра Алексеевича Романова. До которого тоже лет семьсот ещё.

Если не вдаваться в подробности — то несколько дней назад это был открытый перелом берцовых костей в верхней трети. Сейчас же это было полное говно.

Молодому парню, сыну вождя, первенцу, оказали, видимо, помощь. Перетянули ногу выше перелома, а потом нагрузив его опиумом или чем там ещё, попробовали вправить-сложить на место кость. Не снимая сапога. Никогда ещё мне не хотелось пообщаться с предыдущим лечащим врачом своего пациента настолько сильно, как сейчас. Видят Боги, про которых шептал что-то, морщась от вида и от вони Всеслав, убить коллегу я, может, и не убил бы, но на руках его попрыгал бы каблуками от души. Чтоб он чисто физически не смог больше никого так лечить, как ханского сына. И мысль эта меня, признаться, удивила. Вспыльчивым я, случалось, бывал, но тут уж был прям перебор даже для меня. Наверное, средневековый антураж и соседство с оборотнем-князем так повлияло. Или то, что меня сперва раздавило в брызги тяжеленными дубовыми брёвнами, под которыми я после и сгорел дотла.

Но как бы то ни было, парень дышал. Дарёна, у которой по той щеке, что была видна мне, текла из зажмуренного глаза слеза, продолжала выводить мотив про туман над рекой. По обе стороны от меня ждали приказов Рысь и Немой. Сдаваться было некогда.