Воин-Врач II

Глава 12 Зимние забавы

Вьюга успокоилась только на шестые сутки. Ветер завывал так, что и вправду начинало временами казаться, что за стенами и над крышей вьются злые и очень голодные неупокоенные души. Сидеть в такую погоду на покатой кровле терема могло быть, наверное, крайне скучно — молочно-белая круговерть днём менялась на непроглядную чёрно-серо-синюю ночью. Лунный свет, пожалуй, значительно оживил бы это мёрзлое однообразие. Или сделал бы его ещё страшнее своим мертвенно-холодным серебристым блеском. Но мне скучно не было. Мне было слишком много лет, но за них я так и не научился скучать. «Если не можешь найти себе занятие — мне скажи, я живо найду!» — говорила в далёком детстве мама. Наверное, именно она тогда и приучила, что держать руки или хотя бы мозги незанятыми стыдно и грозит тем, что их тебе займут другие, и не факт, что тем, чем тебе бы хотелось. Я и в сыновьях пытался эту привычку воспитать. Получалось по-разному. Потому что парни тоже разные получились.

Старший с раннего детства книжки полюбил, читать не то в три, не то в четыре года научился. И, помню, озадачил тогда вопросом: «папа, а чтение — это полезное занятие?». Тогда я и не представлял, каких книжек вывалит нам на полки Запад, едва Союз даст слабину. А дома книг было много, все читанные не по разу. Жена моего младшего брата в книжном магазине работала, она и доставала. На вопрос сына ответил уверенно: «да, сынок, читать полезно!». И с тех пор его без книжки в руках, почитай, и не видел.

Младший тоже всегда выглядел донельзя занятым и деловым, с самой начальной школы. Только понять, чем именно он был занят, не всегда выходило, наверное, даже у него самого́. Но вид имел такой, будто все беды и проблемы мира навалились на него разом, и помочь больше некому, он один за всё в ответе. Это выражение лица — «отстаньте от меня с вашей ерундой, я очень занят» — младший быстро и умело натягивал класса со второго, с опущенными уголками рта и озабоченной складкой меж бровей.

Я вспоминал их, слушая вой ветра. Как они там? Как жена? Здорова ли? И снова приходил к тому же самому логичному выводу о том, что та прошлая жизнь окончилась, когда моё старое усталое тело раздавили дубовые плахи, съехав с лесовоза. Я не знаю, могу ли вернуться назад. И куда? В горстку пепла в колумбарии? Не знаю, сколько прошло времени там с моей смерти, и даже в какую сторону. Зато точно помню, что движение — есть способ существования материи, а высшая форма движения — мышление. Значит, здесь и сейчас я совершенно точно жив. Значит, именно тут мне и предстояло этим заниматься. Материализм всегда выручал. Пусть и диалектический. А тут ещё выпадали редкие по своей оригинальности шансы скрутить из истории такую спираль, что сам старик-Гегель удавился бы от зависти.

На второй день метели стало ясно, что военная мудрость «чем бы воин не был занят, лишь бы был он утомлён» верна полностью, везде и всегда, что в будущем, что в прошлом. Предоставленные сами себе ратники превращались в детей, в соответствии с другой хохмой из моего детства. Помню, как майор-замполит на Дальнем Востоке орал на весь гарнизон перед строем: «Чем солдат отличается от ребёнка⁈ Ничем!!! Только писька больше и винтовка настоящая!». А у нас ещё и бабы на территории. Беда, ясное дело.

Поняв, что Гнат снова лазит где-то в городе, Всеслав взялся за дело самостоятельно, объявив парковый день. Но смотр показал, что всё оружие до последнего засапожника и так пребывало у воинов в полном блестящем котовьем благополучии. Подворотничков нет — пришивать нечего. Внутренний старшина едва не растерялся было, но принял ответственное решение о переносе энергии изнутри наружу. В прямом смысле слова.

Ждановы «бульдозеры» со следовавшими за ними Яновыми и Алесевыми подметальщиками очистили подворье-«плац» до противного быстро. Надо было выдать им, как в Советской армии, не лопаты и мётлы, а по два лома. Где второй на тот случай, если первый устанет или сломается. Но в Средневековье с железом было совсем не так, как в Союзе. Туго было с ним, поэтому и ломов было негусто. Поэтому пошли стахановцы, сменяясь десятками по тут же выстроенному графику, очищать от чёртовой снежной массы всю вверенную князю территорию внутри городских стен. Наплевав на то, что метель униматься и не думала.

Результатом такого нежданного «штабного деятельного идиотизма» оказались пять спасённых жизней в первые же несколько минут. Как уж кто-то из стрелков приметил, что ворота одного из подворий приоткрыты, никто не понял. А когда ввалились через сугробы в избу, нашли троих замерзавших ребятишек и охавшую бабу на сносях. Гражданских мгновенно эвакуировали на княжий двор, где Агафья, та самая жена Грача, Домниного брата, прошла с честью проверку на профпригодность. Повезло, что роды выпали несложные, но ассистировал, скорее, даже я ей, а не наоборот. Только перевязка и пересечение пуповины одной рукой, проделанные мной чисто автоматически, едва дара речи её не лишили. И у меня стало на одного ученика больше.

Всего в городе за полдня спасли почти четыре десятка замерзавших: кто ногу на крыльце подвернул, у кого печка рассы́палась. А у некоторых просто не было сил отколупать из заваленной сугробом поленницы охапку дров, а то и просто дойти до неё по заметённому двору. Стариков спасли много. Бабки, не веря счастью своему, выли и рыдали, моля за соколиков и за князя-батюшку всех Богов сразу.

Чтоб не расходовать дровяной «НЗ» с княжьего подворья, вылезший будто из-под снега и тут же впрягшийся в командование спасательной операцией Рысь вытянул на крыльцо богатого терема едва ли не за бороду толстого тепло одетого мужика. Тот оказался одним из первых торговых людей города, и в его сфере интересов как раз были дрова. И было их у него запасено очень много: он точно знал, сколько расходует Киев в день, в неделю и за всю зиму — не первый и не десятый год этим промышлял.

Гнат сперва хотел топливо привычно отнять в связи с форс-мажором. Снег, зима, дождь и понедельник на Руси, оказывается, считались чрезвычайными и неожиданными задолго до появления МЧС. Но Всеслав беспределить не позволил, а с купцом начал торговаться. И через несколько фраз понял, что очень поспешил. У этого, пожалуй, можно было и конфисковать. Даже нужно. Но было поздно. Проклятый монополист клялся и божился, что почти разорён, а голодные дети его, чьи заплывшие салом испуганные рожи то и дело мелькали в дверях, вот-вот пойдут по миру. Потому, только потому, княже, тебе продать могу всего вдвое дороже обычного прайса, оторвав от сердца.

Выручил Гнат. Выдав лаконичное контрпредложение: «или вдвое дешевле обычной цены — или терем спалю прямо сейчас». А когда заглянувший ему в глаза торгаш побелел в цвет не унимавшейся метели и заткнулся на полуслове, поддержал его даже:

— Не робей, мироед! Наторгуешь ещё. Они ж живы останутся, значит, ещё не раз к тебе за дровами теми придут. А коли околеют — уже ничего точно не купят. Знаешь присловье такое — «кто в Днепре утонет, тот больше купаться не будет!».

Онемевший купец только кивнул. Не среагировав на шутку, что Всеслав заиграл у меня, а Рысь — у него.

Наладили снабжение топливом и харчами, примерно по той же схеме, что и с дровяным магнатом. Ясно, что люд запасал на зиму и продукты, и поленья, но были и старики, и немощные, и просто бедные. И те, кого поначалу напугал разгул стихии, что в первую же ночь обрушила на город столько снега, что от изб кое-где только коньки крыш и торчали. Тратить товары на таких не хотели. Один только торговец, что солониной промышлял, грянул шапку оземь и поразил:

— Не стану я с тобой, княже, из-за резан да вервиц рядиться! Ты, вон, ратную силу поднял, чтоб людишек слабых от беды спасти, сам с ними ходишь, а мне с тебя серебро трясти? Да провалиться мне пропадом! Дай только, если не во вред будет, десятка два воев покрепче, чтоб моим подсобили по дворам всё растащить. Тогда за пару дней точно управимся.

Именно он, Тихон, прямо на следующий день получил бессрочный и крайне выгодный контракт на снабжение великокняжеского подворья и всей дружины мясом и субпродуктами, а к нему в довесок золотишка полпуда и какую-то Изяславову шубу, которой, кажется, рад был больше, чем всему прочему. Остальные получили урок. Возможно. И совершенно точно — стресс, язву и нездоровый цвет лица.

Меж улицами натянули верёвки, чтоб в не унимавшемся буране случайные прохожие, кого нужда из дома погнала, не заблудились и не помёрзли. На перекрёстках стояли, меняясь регулярно, ратники в тулупах. Ну, Ждановым, кто попадал в дежурства, приходилось сидеть — под их стати тулупов сразу не нашлось.

За пять дней едва ли не битком забили одно крыло терема, что сразу отвели под лазарет. Алесевы ребята пробились как-то сквозь буран на трёх санях, невероятным чудом не заплутав в непроглядной мгле, и прикатили с монастыря Антония, Феодосия и ещё с десяток монахов, а с ними запасы трав и мазей. Очень вовремя вышло, наши как раз к концу подходили.

Когда развиднелось и стало понятно, что на этот раз Мара и Карачун ушли несолоно хлебавши, запел-зарокотал колокол на Святой Софии. И народ потянулся на зов по улицам, что продолжали чистить княжьи ратники. И каждый, каждый кланялся им до земли. Ну, до утоптанного снега, то есть.

Патриарх Всея Руси говорил, пожалуй, лишь немногим тише того колокола. По его словам, разносящимся, наверное, до самого Днепра и до Аскольдовой могилы, выходило, что буран напустили злобные колдуны и ведьмин люд с закатной стороны, которым сильная, крепкая Правдой и верой Русь — кость в горле и бревно в глазу. А поведал ему об этом не абы кто, а лично Архангел Михаил, архистратиг воинства Господнего, явившись во сне третьего дня, в самый разгар небывалой метели. И велел всячески поддержать и поспособствовать великому надёже-князю в делах его благочестивых.

Народ, разрумянясь на лёгком морозце, внимал, разинув рты. Глядя неверящими глазами на стоявшего практически плечом к плечу со священником старика с длинным посохом, на навершьи которого была вырезана волчья голова. С такими раньше, до Владимира-князя, величественно и спокойно ходили по лесам и долам волхвы, помощники Старых Богов. Про этого полоцкого деда тоже болтали разное. Но сейчас Юрий-Яр стоял рядом с патриархом, степенно качая седой бородой в такт его словам. Не прятался. Не призывал жечь церкви и сшибать кресты, приколоченные к вековым дубам в чащах. Согласно кивал. Они были заодно. Наверное, некоторым в толпе это и не нравилось. И тем, кто яро верил в Белого Бога, и тем, кто не утратил древней памяти в Рода и Сварога. Но они тоже стояли на площади плечами к плечам и с одинаково замиравшими сердцами слушали небывалую, как и миновавшая смертная вьюга, проповедь.

Иван, подтверждая высокий класс ораторских школ старинных монастырей, вмурованных в неприступные скалы, вещал, завораживая и не отпуская внимания. И пусть все небывалые события, от самоубийственного прыжка с обрыва на коне до оживления мёртвых, от восшествия на престол Киева до замирения со степняками, он объяснял исключительно благоволением и милостью Господа. Народ внимал с почтением и восторгом. А некоторые, особенно густо стоявшие вокруг возвышавшегося горным уступом над людским морем Гарасимом с торчавшим из набитого волчьими шкурами короба Ставром в какой-то волчьей же шапке-малахае, только понятливо ухмылялись вслед за Яром, что продолжал согласно кивать, чуть прикрывая глаза, таившие лёгкую мудрую улыбку. Дескать, нас-то не проведёшь, мы-то вернее знаем, какие Боги батюшку-князя тогда за руку водили.

Речи о том, сколько невинных душ могло бы отлететь в эту пургу, вслед за вывшими и хороводившими в ней демонами, толпа встретила суровым гулом. Про то, как князь с дружиной вызволял из заметённых изб хворых и слабых, про то, как спас семью Дуньки, Власовой вдовы, знал каждый. Власа срубили половцы на Альте, в той ловушке, куда привели дружину Ярославичи. Дунька осталась с тремя ребятишками мал мала меньше и на сносях. От вестей про Власову смерть едва дитя не скинула. И вот уж, кажись, сомкнула челюсти смертушка на вдове да детках павшего воина, как вдруг ворвались в выстывшую избу ратники Всеславовы и прогнали костлявую. И роду видного, доброго воина Власа пресечься не дали.

Гнат рассказывал, что промеж людей и другие слухи ходили. Многие своими глазами видали тех демонов, навьи души, голые костяки людские в истлевших плащах, что скакали на остовах-скелетах конских, и вьюга-пурга выла и свистела у них меж белых, покрытых инеем, костей. И куча народу божилась, что видела то в одном, то в другом конце Киева жуткие сечи-битвы. Когда вои Чародеевы бросались на защиту живых душ, нещадно рубя мёртвых. Показывали тайком и какие-то старые промёрзшие изрубленные кости, уверяя, что остались они после тех яростных схваток, когда кидались с волчьим воем полочане на призраков. Верили тем слухам, кажется, вполне охотно. Выло и свистело в округе всю неделю и вправду жутко, а что уж там творилось в снежной круговерти, где и руки собственной вытянутой не разглядеть было — поди знай?

Завершил же проповедь патриарх кратким призывом помолиться. Удивив окончательно формулировкой: «у того, у тех, в кого верите, люди киевские, попросите искренне помощи для тех, кто лишения и муки претерпел от адовой метели той». Уверяя, что просьбу от сердца услышат и страждущим помогут. И за великого князя велел молиться.

Сам батюшка-князь в пользу просьб от сердца верил менее охотно, чем народ киевский. И в том, что Высшие силы явят чудо и всех спасут, сомневался. Он и проповедь-то слушал вполуха, едва ли не силком приведённый на Софийское крыльцо Рысью, вместе с сыновьями и Дарёной. Забрали его из крыла-госпиталя, где он сидел, выдыхая после двух только что сделанных ампутаций. Ногу пришлось отнять старухе, что выбралась за дровами, да поскользнулась, заработав трёхлодыжечный перелом, и пролежав заметённой в сугробе чуть ли не полсуток. Ступня её с кривыми жёлтыми ногтями только что не зазвенела, когда с неё стянули обувку на операционной лавке. А руку выше локтя — мальчонке лет трёх, немногим старше Вольки. Один из маленьких чёрных пальчиков отломился с хрустом, и раскололся надвое, упав на пол, когда мальчика бережно доставал из запазухи Жданов воин, что нашёл замерзавшего при расчистке торговой площади. Он поднял два куска пальца и протянул Всеславу. Они были едва заметны на широкой, как лопата, жёсткой ладони с тёмными полосами мозолей. В глазах того ратника стояли слёзы и святая вера в то, что Чародей сможет сделать чудо и приживить мальцу пальчик.

После метели жизнь пошла своим чередом. Рядился народ на торгу, потянулись к прорубям бабы с вёдрами и бельём, мычала, хрюкала и квохтала в сараях скотина и птица. Только в одном из дальних лабазов-складов, где не достали бы ни собаки, ни крысы, ни вороны, лежали на льду и снегу тела тех, кому пережить эту вьюгу Боги не довели.

А через седмицу князь-батюшка снова удивил.

На Почайне-реке сноровистые Ждановы «бульдозеры» влёт очистили до самого льда снег. Место выбрали так, чтобы от прорубей было подальше, но с берега видно хорошо. Вокруг тёмного овала площадки сложили и пролили водой бортики высотой по грудь взрослому человеку. Морозец был не трескучий, но тоже вполне себе крепкий, поэтому странная ледяная «крепостица» уже к обеду схватилась так, что хоть бегом по ней скачи. А потом на лёд вышли сам Всеслав, Гнат Рысь и ещё четверо ребят из ладожских и латгалов. С какими-то странными кривыми палками.