Вечное пламя

54

Ночь была звездной. Где-то у горизонта ходила далекая гроза. Доносился глухой, едва различимый за шелестом листьев, рокот. Гром, пушки? Кто знает…

Любопытное небо заглядывало под листву, стараясь разглядеть сияющими глазами звезд маленьких суетливых человечков. Искры многочисленных костров поднимались вверх, терялись в кронах деревьев.

Младший политрук Колобков лежал на теплой земле, подложив под голову вещмешок. Спать не хотелось. Хотя весь день прошел в хлопотах, беготне, и, сказать честно, Колобков смертельно устал – но сон не шел. Поэтому Дима просто валялся у костра, прислушиваясь к потрескиванию еловых поленьев. Неподалеку располагался госпиталь, где лежал, не приходя в сознание, его коллега и друг, Ванька Лопухин. И в ставшее привычным беспокойство вплеталась нотка уверенности и надежды: все-таки жив.

Лазаретом заведовала медсестра Лиза – девочка, прибившаяся к отряду сразу же после того, как Лопухин с пограничниками ушел за доктором. Бойкая. Яркая. Смелая…

Весть о том, что в отряде появилась девушка, разлетелась мгновенно. И на следующее утро с красноармейцами произошла та самая метаморфоза, которой никак не могли добиться политруки, командиры и даже сам Болдин. Бойцы дружно кинулись мыться, бриться, стирать потертую уже одежду. И теперь каждый был орел, а смотрел соколом. Колобков наделал фотографий, извел остатки пленки и ничуть не жалел об этом. С таких людей стоило делать портреты.

Штаб, однако, увидев эту метаморфозу в подчиненных, обеспокоился и через политруков передал солдатам, что никаких вольностей в дивизии быть не может. Война – не место для романов. Красноармейцы, в свою очередь, отнеслись к информации с пониманием. Однако свежие цветы в большой артиллерийской гильзе, исполнявшей роль вазы, появлялись регулярно, а желающих постирать бинты всегда оказывалось более чем достаточно.

За то время, пока Лопухин отсутствовал, небольшой партизанский отряд разросся до значительных размеров. Сводная дивизия из пяти тысяч человек плотно держала под контролем окрестные леса и дороги, терроризируя немецкие колонны и нанося удары по вставшим на постой гарнизонам. У партизан были госпиталь, трибунал, прокуратура, штаб, кухня, несколько пушек и значительное количество боеприпасов – в основном все трофейное, захваченное в боях.

Несколько раз немцы посылали в леса карательные отряды, но, столкнувшись с яростным сопротивлением, более в чащу старались не соваться, ограничиваясь артобстрелами. В небе, впрочем, очень часто можно было видеть «раму», самолет-разведчик «Фокке-вульф». Однако авианалеты проходили не часто. Белорусский лес надежно скрывал своих жителей.

Среди партизан было множество комсомольцев, и Колобков, неожиданно для самого себя, активно включился в комсомольскую работу, организовал ячейку, вел учетные списки, проводил собрания. Его актив всегда старался оказаться в тех местах, где в первую очередь нужна была помощь. Это было странное чувство, будто Дима хотел каждый день использовать себя по максимуму, до последней капли… Чтобы хоть как-то приблизить момент, когда враг двинется назад. Повернет, спасаясь… Никакие речи, никакая пропаганда не могли дать людям этого заряда бодрости, этой силы, чтобы тащить на себе весь ужас войны. Это упорство, нежелание опускать руки там, где другого варианта уже и нет совсем, словно бы само по себе просыпалось в бойцах, толкало их вперед, на штыки и под пули – уничтожать, вбивать в землю, гнать врага…

Грядущие поколения, те, что родятся через много лет после той войны, будут совсем другими. Они, живущие в мире, так и не поймут этого чувства, когда выхода нет, но что-то гонит тебя вперед, туда, где мрак и смерть, пули и выстрелы. Потому что так надо, потому что кто же, если не мы? Те, кто родятся потом, не поймут, не смогут понять беспредельного фронтового упрямства, не объяснимого ничем.

Но это будет потом.