Вороненое сердце 2. Управитель

16. Сердцеед

Мое возвращение в Академию прошло тихо и мирно. Другим курсантам о моей преждевременной гибели решили не сообщать, пока не найдут тело, поэтому все считали, что я просто загулял. Такое положение дел меня целиком и полностью устраивало: меня никто ни в чем не подозревал, да и вопросов лишних не задавал. Разве что князь Зорский, с которым мы пересеклись вечером в коридоре, глянул на меня с осуждением, но ничего не сказал.

Не успел я закрыть дверь своих апартаментов в общежитии, как в нее осторожно постучали. На пороге стоял молодой Шереметьев, как всегда бледный и немного рассеянный, с тонкой стопкой бумаг в тонких руках.

— Добрый вечер, граф, — он слабо улыбнулся. — Ввиду вашего отсутствия, я взял на себя смелость подготовить для вас конспекты лекций Григория Ефимовича, — он протянул мне свои бумаги.

— Право, не стоило так утруждаться, — такое внимание и забота меня смутили.

— Кому-то все равно пришлось бы, — пожал узкими плечами молодой человек. — Распутин велел.

— И вы вызвались добровольно? — я взял конспекты и положил на тумбочку рядом с дверью.

— Признаться, он так на меня глянул, что скорее добровольно-принудительно, — улыбка Шереметьева стала шире, но выглядела несколько смущенной. — Теперь мои слова о «смелости» выглядят довольно глупо…

— Нисколько, — я покачал головой, маскируя за вежливостью размышления.

Что побудило Распутина заставить спешно подготовить для меня конспекты? Он думал, что я погиб, значит, поручил Шереметьеву все подготовить совсем недавно. Но Распутин мог и сам просто дать мне нужные записи или книги, но предпочел выбрать для этой задачи курсанта, приглядеться к которому меня просил Нечаев. Если учесть, что мой наставник знает о Тайной канцелярии, то не исключено, что он в курсе происходящего. Возможно, эта напускная забота о моей успеваемости не более чем маскировка, чтобы помочь мне втереться в доверие к Шереметьеву.

Как бы то ни было, я решил не упускать благоприятную возможность завести дружбу с Николаем. Но сделать это мне хотелось скорее для того, чтобы лично убедиться в его невиновности.

— Войдете? — предложил я, отступая чуть в сторону и делая приглашающий жест рукой. — У меня есть неплохой коньяк.

— Прошу простить, граф, — с сожалением покачал чернявой головой молодой Шереметьев. — Время уже позднее, а мне нужно придерживаться режима дня. Да и пить доктор запрещает — это скверно сочетается с горькими пилюлями, коими он пичкает меня едва ли ни с самого рождения.

— Не сочтите за грубость, но от какой хвори лечат столь обстоятельно и долго? Мне неизвестны подобные недуги.

— Они никому не известны, — вздохнул юноша, — но это не мешает им изводить людей. Говорят, это связано с влиянием абсолюта, но никаких доказательств нет.

— Если я чем-то могу помочь…

— Не можете, — с неподдельным сожалением произнес Шереметьев, и его взгляд затуманился. — Никто не может.

Мы немного помолчали, и каждый задумался о своем.

— Мне пора, — вежливо улыбнулся Николай. — До завтра, Михаил Семенович.

— Можно просто Михаил, — предложил я и протянул ему руку. — Спасибо за конспекты.

— Пожалуйста, — рукопожатие Шереметьева оказалось вялым и слабым. — Доброго вам вечера.

— И вам.

Мы распрощались, и Николай Шереметьев пошел дальше по коридору к своей комнате. Я вышел и проводил его взглядом, а когда собирался вернуться и закрыть дверь, он вдруг обернулся.

— Григорий Ефимович сказал, что завтра занятия начнутся в подземелье под Академией. Велел никому не опаздывать.

— Буду вовремя, — пообещал я.

— И еще, — Шереметьев замолчал в нерешительности, но потом все, же произнес. — Я настоятельно рекомендую вам сегодня ознакомиться с первым конспектом. Уверяю, вы найдете в нем нечто особенное.

— Хорошо, — по взгляду собеседника я понял, что он имеет в виду нечто отличное от лекций Распутина. — Непременно прочту его.

— Доброй ночи, — еще раз пожелал мне Николай и скрылся за дверью.

— Доброй, — пробормотал я, возвращаясь в свои покои.

Едва замок щелкнул, конспекты Шереметьева оказались в моих руках. Я включил светильник и сел в удобное кресло рядом с небольшим круглым столиком. Большая часть записей сразу же оказалась на столешнице — меня интересовала самая верхняя тонкая тетрадь, на которую просил обратить внимание Шереметьев.

На обложке аккуратным подчерком было выведено название конспекта: «О полозах, их строении и повадках». Начав читать с первой страницы и углубляясь в текст, я с каждой минутой все больше недоумевал, что имел ввиду мой сокурсник. Все изложенные факты уже были мне известны. Но даже в противном случае едва ли представляли из себя нечто достойное особого упоминания.

Продолжая складывать убористые, красиво выведенные буквы в слова, я думал над их возможным тайным смыслом и искал зацепки, но раз за разом терпел неудачу. Наконец, трижды прочитав конспект, я устало отложил его в сторону и признал свое поражение: чтобы ни хотел поведать мне Шереметьев, это оказалось за гранью моего понимания.

Открыв окно и впустив в комнату свежий ночной воздух, я прошелся по помещению взад-вперед, то и дело поглядывая на тетрадь. Сдаваться мне никогда не нравилось, поэтому спустя пару минут мои глаза снова скользили по уже хорошо знакомому тексту.

Местами Шереметьев записывал слова Распутина довольно витиевато, используя при этом не всегда подходящие слова, без которых вполне мог обойтись. Особенно это было заметно в начале некоторых абзацев и…

…только сейчас меня осенило — заглавные буквы первых слов в начале каждого абзаца!

Все это время я искал что-то изложенное прямым текстом, затем завуалированное, а потом и вовсе зашифрованное. Но все оказалось куда прозаичнее. Это и шифром-то не получалось назвать, даже с натяжкой. И как я сразу не догадался?

После сложения заглавных букв сначала в белиберду, а потом, путем разделения, и в слова, у меня получилось весьма неприятное послание: «В Академии опасно. Они следят. Не полозы. Люди».

От прочитанного мне стало немного не по себе. Захотелось пойти к Шереметьеву и потребовать объяснений. Но часы показывали почти час ночи, так что едва ли столь поздний визит будет уместным и не вызовет подозрений. Нужно придумать, как поговорить наедине, не привлекая ненужного внимания.

Пока я сжигал выписанные на отдельный лист буквы, думал о том, на кого именно указывал Шереметьев. И почему именно мне? Возможно ли, что Нечаев прав, и это уловка, чтобы втереться ко мне в доверие? Если нет, то почему Николай не обратился к тому же Распутину или своей бабушке?

Помимо этих, в моей голове роилось еще множество вопросов, ответы на которые мог дать только молодой граф Шереметьев. Нужно дождаться утра и…

…шорох за окном привлек мое внимание. Выключив свет, я выждал несколько секунд, жадно ловя каждый звук. Поначалу мне казалось, что кто-то вот-вот попытается влезть в окно, но шорох постепенно отдалялся. Кто-то тихо прошел под окнами, углубляясь в прилегающий к задней стороне общежития парк.

Когда глаза привыкли к темноте, я осторожно выглянул на улицу, используя штору в качестве укрытия. Высокая фигура почти скрылась в начавшей желтеть, но все еще густой листве. В неясном свете звезд мне удалось разглядеть лишь силуэт. Судя по всему, он принадлежал курсанту, который не озаботился снять форму Академии. Самым рослым из всех, кого я тут видел, был князь Зорский. Вот только он всегда шагал весьма уверенно, а походка растворившегося в тени неизвестного выглядела скованной и нерешительной, такая больше подходила Шереметьеву. Но Николай не отличался ростом и видным телосложением, так что его кандидатура отпадала.

Некоторое время я стоял у окна в нерешительности. Просто выпрыгнуть из окна второго этажа не казалось мне хорошей идеей: опасно, много шума, да и обратно просто так не попасть, придется идти через общий вход, где дежурят гувернантки. Можно связать из простыни, одеяла и скатерти подобие веревки и спустится по ней, но тоже слишком заметно. Лучше дождаться возвращения того, кто ушел в парк, и надеяться, что он вернется тем же путем.

Вскоре поднялся ветер и начался легкий дождь. Проторчав у окна битый час, я отчаянно сдерживался, чтобы не зевать и упрямо вглядывался в темноту, прячась за шторой, как за щитом. Наконец, ветви впереди зашевелились, и из низ выскользнули два силуэта: мужской и женский. Оба двигались быстро и на ходу поправляли одежду.

Я сразу узнал князя Зорского, за которым торопливо семенила молоденькая гувернантка, чья прическа выглядела более растрепанной, нежели обычно. Да и пуговицы в районе груди на закрытой униформе она застегивала лишь сейчас. Князь же заправлял в штаны сорочку.

Все ясно. Я едва сдержал удрученный вздох: ожидал узнать подробности заговора, а стал свидетелем интрижки между курсантом и работницей Академии…

Тем временем, князь остался стоять на краю парка, тогда как его любовница, шурша юбкой, влезла в окно первого этажа. Ставни тихо скрипнули, а потом из соседнего, видимо, окна, показалась другая гувернантка, уже постарше. Она быстро засеменила навстречу Зорскому, и оба исчезли во тьме парка.

А князь-то — сердцеед!

Покачав головой, я закрыл окно. Послание Шереметьева взбудоражило мое воображение, и теперь придется приводить мысли в порядок, чтобы не начать страдать шизофренией и манией преследования.

Я принял душ, сбросил одежду и уже собирался лечь спать, но все же не смог справиться с искушением вновь выглянуть в окно. Как раз в этот момент из парка вышел Зорский и, чуть пошатываясь, побрел вдоль общежития. Мне пришлось вновь приоткрыть окно и высунуться наружу, чтобы увидеть, как он забирается в свое окно по «веревке» из простыней.

И чего только не сделает молодой человек ради женского тепла и ласки. Судить удалого князя я не собирался, точно также, как и лезть в его амурные дела. Меня это попросту не касалось. Закрыв окно, я лег спать, думая о том, что неплохо было бы прогуляться с Дарьей по ночному парку…

Разбудил меня пронзительный женский крик. Я вскочил как ошпаренный и побежал к окну. Уже начало светать, но из-за низких темных туч и проливного дождя видимость значительно ухудшилась. Кричали точно из парка.

Как можно быстрее нацепив первое, что попалось под руку, я выскочил в коридор, где столкнулся с встревоженным Шереметьевым. Мы переглянулись и бросились к лестнице еще до того, как остальные заспанные курсанты успели открыть свои двери.

Внизу нас встретили две гувернантки, одну из которых я видел минувшей ночью. Девушки не знали, что делать, и бестолково топтались у дверей, выглядывая наружу.

— С дороги! — я растолкал их, выскочил на крыльцо и побежал вдоль здания, чтобы обогнуть его и углубиться в парк, где все еще звучал надрывный крик.

Шереметьев не отставал — его частое захлебывающееся дыхание звучало сразу у меня за спиной. Мы пробежали под окнами, из которых один за другим высовывались наши озадаченные сокурсники. Многим не захотелось покидать общежитие и бегать под проливным дождем, чтобы узнать, кому это там приспичило надрываться ни свет, ни заря. Но я не раз слышал подобные крики и знал, что ничего хорошего они не предвещают.

Дождь лил, как из ведра. Он быстро намочил одежду, которая теперь неприятно липла к телу. Пока я прорывался сквозь кусты, мокрые ветки хлестали по лицу. Но сейчас мне было не до них — крик все не смолкал и рвался к мрачным небесам высокой, бьющей по ушам нотой.

Выскочив на полянку, я сразу же увидел одну из служек Академии. Совсем еще молодая девушка стояла на месте, неотрывно глядя на что-то, сокрытое от меня травой. Бледная как снег служка кричала, что есть мочи, и заливалась слезами. В ее широко распахнутых глазах отражался дикий страх.

— Тихо! — я схватил девушку за плечи и резко встряхнул, выводя из шокового состояния.

Она, наконец, перестала кричать, но рот так и не закрыла. Только уставилась на меня перепуганными глазищами.

— Объясни… — отпустив девушку, я повернулся и замер, тихо пробормотав. — Вот же чёрт…

В высокой траве лежала женщина в форме гувернантки. Судя по всему та, кого я видел вчера. Сорванные с нее панталоны лежали в стороне, задранная юбка обнажала полные широко раздвинутые ноги. Пуговицы на груди были расстегнуты и испачканы кровью из жуткой рваной раны, в которой белели сломанные ребра.

— Что… — догнавший меня Шереметьев едва не споткнулся, увидев то, что видел я. Парень побледнел сильнее, чем обычно, и согнулся в три погибели, пытаясь унять приступ рвоты.

— Я проснулась от холода, — залепетала молодая девчонка. — Окно настежь открыто, а соседки нет. Никто ее не видел. Пошла искать и… — вновь подступившие слезы сдавили горло служки.

— Иди и позови Распутина, — жестко велел я, пресекая очередной приступ паники у девушки. Наверняка, крик уже переполошил всю Академию, но мне нужно было избавиться от лишних ушей и переговорить с Шереметьевым. — Скажи, что на территории произошло убийство.

— Но… мне… как же… это… — замямлила она.

— Живо! — рявкнул я так, что служка вздрогнула и опрометью бросилась через парк, в сторону здания Академии.

— Что же делается-то?.. — Шереметьев поборол свой приступ и теперь осторожно подошел к мертвой женщине.

Я сделал то же самое. Чуть прикрытые, словно от удовольствия, глаза гувернантки смотрели вверх, где небо скрывали густые желтые кроны. Бледное лицо не выражало ни боли, ни ужаса, а бескровные губы и вовсе застыли в счастливой улыбке. Это никак не вязалось с той болью, которую должен испытывать человек с разорванной грудиной.

— Почему она улыбается? — вслух спросил Шереметьев. — Ей не было больно?

— Она могла умереть до того, как с ней сделали это… — я обошел вокруг тела, глядя по сторонам в поисках зацепок.

Шереметьев опустился на колено и потянулся пальцами к ране на груди мертвой женщины.

— Лучше не трогай, — предостерег я его. — Это место преступления.

— Но, — парень одернул пальцы, но продолжал смотреть на жуткую рану. — У нее… сердца нет.

— Есть, — пробормотал я, увидев в траве неподалеку нечто алое. — Вот оно лежит.

Шереметьев нервно сглотнул, выпрямился и медленно подошел ко мне, словно ступая по минному полю. Он осторожно раздвинул мокрую траву дрожащими руками и тут же отшатнулся.

— Оно не целое, — пролепетал он, зажимая рот тонкими пальцами.

— Ага, — я тоже это заметил. — Кто-то вырвал его и откусил кусок, после чего выкинул.

— А почему не доел? — часто заморгал Николай.

— Откуда мне знать? — я только пожал плечами. — Не понравилось, видимо.

— И кто же мог такое сотворить? — Шереметьев уставился на меня, в надежде получить хоть какие-то ответы.

— Возможно, наш общий знакомый, — оглядевшись и убедившись, что нас никто не слышит, я все равно понизил голос. — Ночью я видел, как князь Зорский вышел из этого парка сначала с молодой гувернанткой, а потом на ее место пришла, кажется, эта несчастная. Я еще подумал, что наш сокурсник — тот еще сердцеед, но мне и в голову не пришло, что это в прямом смысле…

— Лев, безусловно, любит женщин, — Шереметьев все же справился с волнением, — но не до такой степени. То, что он развлекается с гувернантками, — для меня не новость. Но он не мог такого сотворить.

— Уверен? — я вскинул бровь.

— Более чем, — решительно кивнул Шереметьев. — И я прошу пока никому не говорить о том, что вы видели его ночью. Дайте мне хотя бы сутки, чтобы попробовать во всем разобраться.

— Если князь не виновен, то ему нечего бояться, — утаивать информацию от следствия мне вовсе не хотелось.

— Но это может испортить его репутацию. Князя непременно выгонят из Академии и возьмут под стражу до выяснения обстоятельств, а если его вину докажут…

— То гувернантки в Академии смогут спать спокойнее, — мрачно закончил я.

— Граф, молю, — Шереметьев посмотрел мне в глаза. — У меня не так много друзей, и Лев один из них. Он и так на плохом счету у Распутина. Давайте сначала сами во всем разберемся. Я… — он не договорил, так как мы услышали приближающиеся торопливые шаги.

Первыми до нас добрались четверо солдат в мундирах и при оружии. За ними одетым в черное призраком, сильно хромая и опираясь на трость, поспешно вышагивал Распутин. Помимо хромоты на правую ногу, я заметил бинты на его левой руке, а на прикрытом черными спутанными волосами лбу появился свежий ожог.

Солдаты деликатно, но настойчиво оттеснили нас с Шереметьевым в сторону и принялись осматривать тело. Наставник же, наоборот, прошел мимо мертвой гувернантки, бросив на нее лишь косой взгляд, и встал перед нами.

— И почему же я не удивлен? — он исподлобья уставился на меня своими темными глазами. — Почему, стоит вам появиться, как происходит что-то скверное?

— С вами это скверное и без моего появление случилось, — я кивком головы указал на забинтованную руку мужчины.

— Это мы обсудим позднее, — Распутин небрежно одернул широкий рукав, скрывая в нем травмированную кисть. — А сейчас я хочу узнать все, что вам известно.

— Мы… — Шереметьев осекся и украдкой взглянул на меня. В его взгляде вновь проскользнула мольба.

— Тело обнаружила молодая служка. Мы же услышали ее крик и прибежали сюда, так что нам ничего неизвестно, — солгал я.

— Служба сыска все равно захочет с вами поговорить, — мрачно буркнул Распутин. — А сейчас живо в подземелье. Вас ждет урок.

— У-урок? — молодой граф Шереметьев, кажется, ушам своим не поверил. — Но ведь произошло убийство!

— И что? — Распутин смерил его холодным взглядом. — Эту жизнь, — он небрежным кивком указал на мертвую женщину, — уже не спасти. Но я все еще могу научить вас спасать другие. У каждого свой долг и своя работа. Служба сыска расследует дела. Вы получаете знания. Я их вам даю.

— Но…

— Этот разговор окончен, — прервал Шереметьева Распутин. — Передайте остальным, что занятие пройдет по расписанию. Вы, как будущие управители драгунов, увидите еще множество смертей. Начинайте привыкать.

— Но как можно к такому привыкнуть? — возмутился Шереметьев.

— Куда легче, чем вы можете себе представить, — невозмутимо отозвался Распутин и отвернулся от нас, уделив внимание погибшей.

Мой сокурсник поджал губы и отвел взгляд. Все в его поведении говорило, что он не желает мириться с таким положением дел, да и видеть смерть для него в новинку. Я же в очередной раз обогнал других курсантов и привык к смерти еще до того, как впервые переступил порог Академии.

Вот только подобная «успеваемость» меня вовсе не радовала…