Тульповод

Глава 25. Суд

Суд присяжных сидел полукругом в тенях. Они были безлики. На них были маски — все разные, но одинаково лишённые выражения. Ни одна из них не излучала ни враждебности, ни сочувствия. Это были фигуры, исполняющие функцию. Их силуэты напоминали тотемных животных и древних божеств, которых Михаил смутно припоминал из разных сказаний и мифов — от шумерских до тибетских, от славянских до индуистских. Их маски были не лицами, а символами. Каждая — отражение не личной воли, а архетипа, исполняющего роль, как неизменный закон.

В центре зала возвышался Трон, на котором восседал тот, кого нельзя было назвать ни судьёй, ни богом, ни человеком. Его облик колебался, словно голограмма: он принимал формы сокола, человека, черепахи, звезды и обратно. Он не говорил. Он был весомостью взгляда, центром тяжести смысла. Михаил не знал, кто он, но чувствовал: это не существо, а Принцип. Не судящий, а удерживающий равновесие. Сутью его была неизбежность. Его появление напоминало древнее предание, но имя осталось за гранью языка.

Слева стояла Линь Хань. Её лицо было спокойным. Она была не защитником, а голосом понимания. Её не интересовало оправдание — она была здесь, чтобы донести суть.

Справа — Анна. В её глазах не было гнева, только точность. Она не обвиняла с ненавистью. Она делала то, что считала необходимым. Словно факты сами просили быть произнесёнными через неё.

И всё это смотрело на Михаила. Точнее, ожидало. Не приговора — а признания.

Анна шагнула вперёд. — Ты не отверг любовь. Но и не выбрал её.

— А ты? — тихо ответил Михаил. — Ты ждала, но не шла. Хотела, но молчала. Я боялся причинить боль — а ты боялась быть ненужной. Мы оба прятались, но ты винишь только меня.

— Я ждала, — согласилась она. — Но потому что хотела знать, что ты придёшь сам. Что это — выбор, а не вынужденный жест. Разве ты не понимал?

— Я понимал. И именно потому боялся. Если сделаю шаг — а ты отступишь?

— А ты делал шаг?

Михаил поднял взгляд: — Делал. Не один. Я говорил, я приходил, я касался. Но каждый мой шаг утопал в твоём молчании. Я ждал ответа — и не получал. Ты хотела большего, но не протянула руки. Хотела быть нужной, но не решалась быть первой.

Анна опустила глаза. Молчание их обоих зазвучало в зале, как признание общего поражения.

— Я ждала, что ты спасёшь меня, — сказала она. — От моих страхов. От тишины внутри. Мне казалось, ты сможешь быть тем, кто даст устойчивость.

— А я не умел спасать, — тихо ответил Михаил. — Мне никто не показывал, как быть опорой. Я знал, как быть честным, как молчать, как размышлять. Но не знал, как держать другого, если всю жизнь учился держать только себя. Я привык заботиться о себе, о своих чувствах, выстраивать внутренние крепости, не прося помощи. Я не знал, как впустить другого в это одиночество..

— Мы оба молчали, веря, что молчание — это уважение. Но оно стало безразличием. И теперь каждый видит: никто не лгал, но и никто не действовал достаточно.

В зале вспыхнуло Зеркало. Оно не просто отразило прошлое. Оно показало ветви будущего, то, что могло бы быть: — Вариант, где он остался. Но она отдалилась, чувствуя давление. — Вариант, где она пришла. Но он испугался и закрылся. — Вариант, где оба сделали шаг — но не одновременно. И всё опять распалось.

Наконец — образ, где оба говорят. Не потому что не боятся, а потому что не хотят терять. Где боятся — и остаются. И из этого страха рождается настоящее касание.

Этот путь был возможен, но не случился.

— Вы могли, — Прогорила Линь Хань. — Но не тогда и не такими, какими были.

— Тогда зачем всё это? — Возмущенно спросил Михаил.

— Чтобы понять. Чтобы прожить. Чтобы когда-нибудь, в другой жизни, каждый сделал шаг первыми, в свое время.

Михаил опустил взгляд. Он не просил прощения. Он не ожидал прощения, поняв: Здесь только он и его тени, для выбора того, что будет дальше.

Зеркало потускнело в знак того, что урок усвоен.

Линь Хань сделала полшага вперёд. Её голос был спокоен, но твёрд: — Здесь нет прощения. Есть распознавание. Человек видит образы — не как аллегории, а как энергетические проекции своих действий и намерений. Проход в следующее состояние возможен только через принятие. Не покаяние. Признание и осознание.

С этими словами зал словно глубже погрузился в тишину, предвещая следующую волну воспоминаний и связей.

Из темноты выступила фигура Власова. Она не обвиняла. Он не говорил. Он просто смотрел. Образ колебался: то умирающий, то усмехающийся, то будто благодарный. В нём не было вражды — только след. Тень прожитого выбора.

Зеркало снова вспыхнуло. Оно не показало сцен битв и крови. Оно показало диалог — короткий, единственный. Власов смотрел на Михаила твёрдо, без мольбы, почти вызывающе. Он не просил. Он утверждал свою позицию, как уже принятое решение. Не открывался, а ограждался. И Михаил почувствовал фанатичность, закрытость — и отступил, решив, что переубеждать бессмысленно. Разговор оборвался. Михаил решил, что "это его выбор" — и ушёл, убеждая себя, что не вмешивается из уважения. Видел, как мог бы сказать «хватит», но испугался навязать, не хотел "лечить без запроса", решил, что не имеет права нарушать чужую волю — и тем самым стал соучастником. Видел, как потом утешал себя фразой: «я не виноват, я не был нужен, он бы всё равно пошёл этим путём». Но внутри чувствовал: он мог быть зеркалом, мог стать преградой, хотя бы один раз — сказать, что видит. Что страшно. Что важно. Быть честным перед собою и другими, оставляя другому право решать как распорядиться информацией

— Я не убивал, — произнёс Михаил. — Но я и не остановил. Я предполагал, куда это ведёт. И пошёл дальше.

Образ Власова не изменился. Он просто растворился.

Голос прозвучал откуда-то вне зала, или из самого пространства: — Истинная вина — не в том, что ты причинил смерть. А в том, что принял её как допустимую.

И Зеркало показало ещё один слой: будущее, которое могло быть. Вариант, где Михаил сказал. Где Власов остановился. Где тот, кто мог быть разрушением, стал защитником и союзником, но цепь была прервана.

Теперь след безмолвного согласия с убийством остался в поле. И он размножится. Другие, пойдут тем же путём и будут сеять смерть среди несогласных. Без вмешательства, система примет это молчание за норму. И это станет новой кармой — не личной, а структурной.

Линь Хань заговорила вновь: — Это то, что придётся исправить. Не в тебе — в поле. В структуре. Ошибка уже сделана. Угроза устранена, но без суда. Без правды. А это значит — появятся новые угрозы. Более изощрённые. Более тонкие.

Она сделала шаг к Михаилу: — Если ты продолжишь этот путь, ты должен помнить этот урок. Молчание, даже если оно из уважения, становится соглашением, если его не опровергнуть. Иногда правда должна прозвучать — даже если её не просят. Даже если она не спасёт.

— Но разве я мог знать? — голос Михаила был сдержан, но твёрд. — Один разговор. Несколько фраз. Разве этого достаточно, чтобы изменить ход судьбы? Чтобы повлиять на фанатика, который уже всё решил? Разве я обязан был спасать, если он сам отгородился?

— Ты не обязан был спасать, — ответила Линь. — Но ты обязан был быть честным. Не перед ним — перед собой. Перед тем, кого считал другом. Карма не требует героизма. Но она повторяет узор, если ты его не разрываешь. Молчание не делает тебя виновным. Но делает тебя точкой, через которую проходит ошибка.

— Я думал, что Карма — это счёт, — сказал Михаил. — Но теперь вижу: это — не банк. Это — зеркало. Я вижу, как я бил — и как бил себя через других. Я вижу не возмездие. Я вижу петлю непонимания.

Линь кивнула: — И если ты поймёшь — не на уровне мысли, а в самой своей структуре — она исчезнет. Или продолжит быть — как Путь, а не как Кнут.

Михаил опустил голову. Его голос стал тише: — Тогда я запомню.

Линь на мгновение замолчала, позволяя словам отстояться в тишине зала. Потом снова заговорила, уже мягче:

— Есть такая философия: «Не причиняй добро без запроса». Её часто повторяют те, кто однажды обжёгся, кто пытался помочь и был отвергнут. Но это — не истина. Это — страх. Страх вновь быть неуслышанным, вновь почувствовать свою беспомощность.

Михаил молча вслушивался.

— Добро, Михаил, — не то, что спасает. Это то, что создаёт возможность. Быть рядом. Сказать. Отразить. Не ради результата. Ради целостности поля. Чтобы не быть пустотой, когда кто-то ищет опору.

— А если он не хотел опоры? — тихо спросил Михаил. — Если отвергал? Если злился, если был уверен в своём пути?

— Тогда ты не спасаешь. Но и не молчишь. Потому что молчание не нейтрально. Оно становится частью узора. Власов был не случайным прохожим. Он был тебе не безразличен. Значит, ты знал. А если знал — и промолчал, ты закрепил тень.

— Так в чем же я повинен?

— Карма — не судья. Она — запись. Не того, что ты сделал. А того, что ты понял. Или не понял. В следующий цикл не переходит ни форма, ни плоть. Только знание. Только ясность.

Михаил стоял неподвижно. Затем медленно кивнул:

— Тогда как исправить Карму?

— Карму не исправить поступками, — мягко ответила Линь. — Нельзя замолить грехи или компенсировать смерти и грабежи рождением или благотворительностью. Исправление кармы — это уровень мысли. Уровень узора. Это когда ты начинаешь распознавать, какие внутренние механизмы рождают одни действия — и перестаёшь порождать другие. Когда ты перестаёшь повторять, потому что увидел. Потому что понял. Потому что прожил через осознание.

— Тогда Карма — это не Кнут?

— Нет. Это Путь. Ты выбираешь, не тебя ведут. Если ты осознал — то идёшь. Если не осознал — возвращаешься. Не потому, что тебя наказывают. А потому, что ты сам не можешь выйти, пока не понял, что было внутри.

Подумай о тех, кто говорил, когда молчали остальные. Философы, мыслители, одиночки. Те, чьи слова были отвергнуты, осмеяны, забыты — но остались в ткани мира подобну Христу распятому на кресте. Они не спасли цивилизацию напрямую. Но они оставили Образ и Возможность спасения. Они несли смысл не ради победы, а ради передачи. Их слова стали контуром, в который однажды могла войти новая форма. Потому что если Вселенная — это поток, направленный к усложнению и интеграции, тогда Карма — это механизм синхронизации частей с целым. Она не мстит. Она повторяет паттерн, пока ты его не осознаешь и не интегрируешь. Карма — это повтор. Не потому что ты плохой. А потому что ты не понял.

— Я думал, что Карма — это счёт на расплату, — сказал Михаил. — Но это не банк, а зеркало. Я вижу в нём, как я бил себя через других, а в ответ получаю не возмездие, а петлю непонимания.

— Именно так, — ответила Линь. — Ведь Вселенная движется к равновесию, к энтропии и тепловой смерти. Но жизнь, сознание, любовь — это временные и хрупкие нарушения этой тенденции. Мы не можем остановить распад. Но можем наполнить его знанием. Смыслом. Памятью. Если в момент возврата к источнику всё различие исчезает, то вся пройденная сложность должна быть записана в Ткань Поля. Иначе всё было зря. Карма — это запись. Развитие — усложнение этой записи. А сознание — читающий и пишущий одновременно. Не чтобы выжить. А чтобы передать. Чтобы следующая Вселенная не родилась младенцем в пустоте. А несла с собой свет первоначала.

Из глубины зала возник следующий образ — женщина. Лицо её было молодым и красивым, но в нём не было тепла. Она не смотрела на Михаила — она проходила мимо, как призрак, как отсутствие. Это была не просто мать. Это была её тень. Её ожидание. Её обида.

Михаил застыл. Он не чувствовал ненависти. Только тишину. Он ждал этого момента — не с тревогой, но с тяжестью.

— Ты ждал, — сказала Линь. — С самого детства. Что она повернётся. Что она скажет. Что она выберет тебя. Но она была внутри себя. Не злой. Не жестокой. Просто — пустой.

Михаил смотрел на проекцию матери. На то, как она улыбается другим, а его не замечает. Как она говорит, но не с ним. Как она живёт — мимо.

— Я не злился, — прошептал он. — Я просто ждал. Я думал, это нормально. Что мне не нужно. Что я сам справлюсь.

— Потому ты и выбрал Анну, — сказала Линь. — Как образ. И как противовес. Ту, кто была такой же яркой. Такой же желанной. Но такой же холодной. Она, как и мать, не делала шагов навстречу. Только отвечала. Только реагировала. И ты повторил путь — надеясь изменить исход. Надеясь, что на этот раз кто-то выберет тебя.

Михаил закрыл глаза. Он видел, как одна тень рождает другую. Как одиночество становится привычкой. Как надежда становится зависимостью.

— Я не обвиняю её, — сказал он. — Но теперь вижу, что ждал выбора. А сам не выбирал.

— Ты не был должен. Но теперь знаешь. И потому свободен выбрать сам.

В этот момент Зеркало вновь зажглось — не вспышкой, а тонким, ровным светом, напоминая дыхание. Оно не показывало драм, ни ударов, ни жестокости. Только сцены, едва уловимые, но точные:

— Мать идёт по комнате и не замечает Михаила. — Мать смотрит сквозь него, когда он впервые просит остаться. — Он приносит рисунок. Она кивает рассеянно, продолжая разговор по телефону.

Михаил видит, как каждый такой эпизод врезается в тело, в реакцию, в способность просить. И главное — в веру в то, что можно быть выбранным. Он чувствует не обиду, а контур пустоты. Там не было зла. Но там не было и связи.

Следом — сцены с Анной. Такие же взгляды, такие же паузы. Она ждёт от него безусловного внимания, как когда-то он ждал от матери. Она не делает первый шаг, не обозначает потребность — только реагирует, только оценивает. И Михаил не может дать того, чего ждали бы в ответ. Он сам привык либо заслуживать внимание действием, либо вовсе не ждать его. Он стал мастером в том, чтобы быть один, не мешать, не просить, не требовать. И потому каждый шаг Анны, даже если он был, разбивался о невидимую стену. Они оба смотрели друг на друга сквозь зеркало детских ран.

Он будет выдержан. Незаметен. Лишь бы не повторить то, что уже было. Но именно это и повторяется.

Зеркало раскрыло ещё один слой. Михаил увидел, как Анна в одиночестве смотрит на дверь. Как ждёт от него знака, подтверждения, жеста — не как требование, а как отражение того, чего сама не может дать. Она ждала любви, как он ждал от матери: молча, напряжённо, с верой, что если он любит — он почувствует и поймёт без слов.

А сам Михаил в этот момент уже втянут в другие сцены: он спорит, защищает проект, бросается в тексты, тратит часы и дни на объяснение миру своих идей, как будто старается, чтобы его наконец поняли. Он не ждал любви напрямую. Он ждал одобрения мира. Он хотел, чтобы его признали. Чтобы приняли. Чтобы увидели — и через это закрыли ту самую пустоту, оставленную в детстве.

Зеркало сжало все эти кадры в одну вспышку: Анна и Михаил, каждый в своей тишине, каждый в ожидании, которое никто не может удовлетворить. Потому что ожидание — ложное. Пустоту нельзя заполнить снаружи. Ни любовью другого. Ни признанием толпы. Её может заполнить только он сам — выбрав себя. Свой путь. Свою любовь. Свою мораль.

— Я не ждал чуда, — добавил Михаил. — Я просто надеялся, что близость случится сама. Без усилий. Без риска. Как будто любовь — это награда за то, что ты тих и терпелив.

— Не ждать — часто называют зрелостью, — ответила Линь. — Но в твоём случае это была защита. От боли. От отказа. От повторения одиночества. Ты не хотел страдать. Поэтому не ждал. И не шел.

Она говорила мягко, но точно: — Есть совет: «не жди изменений». Он может быть полезен зависимому. Но опасен тому, кто способен верить. Не ждать — значит не верить, что другой может расти. А если ты сам растёшь — ты провоцируешь рост. Даже молча. Даже просто оставаясь.

— Я хотел не мешать, — прошептал Михаил. — Не причинять боль. Не ждать, чтобы не страдать. Но это и есть изоляция. Оправданная. Логичная. Удобная. Но всё же — изоляция.

— А жизнь — это быть в связи, — подтвердила Линь. — Даже если больно. Даже если нет гарантии. Даже если другой не ответит. Потому что только в связи возможен рост. Переход. Преображение. Все познаётся только в сравнении. Познать себя человек может лишь через другого.

Она сделала паузу, глядя в лицо Михаилу:

— Отшельничество — не истина, а временная мера. Аскеза общения — не освобождение, а инструмент. Чтобы выстроить диалог с собой и миром. Чтобы научиться отличать страх от предчувствия. Чтобы знать, когда защищаться, и когда — открыться. Чтобы впустить в себя другого — без растворения, но с принятием.

Михаил кивнул. Он знал, что именно этого ему и не хватало: не знаний, а навыка быть рядом. Не ума, а зрелости. Он мог рассчитать орбиту галактики, но не знал, как остаться, когда кто-то нуждается. Он знал всё о Вселенной. Но не знал, как быть рядом.

Зеркало отразило этот момент. Не как обвинение, а как простую правду: интеллект не равен зрелости. Он — инструмент. Но зрелость — это навык бытия в контакте. Это не знание — это способность. Понимание мира не освобождает от боли другого. Только присутствие может дать этому больному миру шанс начать исцеляться. Познать себя человек может только через другого. В зеркале чужой боли, чужой слабости, чужой любви. Аскеза и одиночество — лишь ступень. Временная. Чтобы научиться слышать. Видеть. Различать. Чтобы обрести тонкость в границах, а не стены. Чтобы потом вернуться — не уставшим, а способным быть рядом. И не теряться в чужом, оставаясь собой.

— Почему это не происходит сразу? — спросил Михаил. — Почему я понимаю — а всё равно спотыкаюсь? Почему знаю, как жить, но не могу жить так, как знаю?

Линь не удивилась вопросу. Она словно ждала его: — Потому что всё это — разные слои. Когнитив развивается быстро. Чтение, анализ, логика, ИИ, системы — за тысячу часов ты становишься мастером. Эмоции медленные. Им нужно время: страдать, прощать, терять и быть потерянным. А карма — вневременна. Она может активироваться в пять лет. Или в семьдесят пять.

— Значит, я разорван?

— Нет. Ты многослоен. И зрелость — это не когда всё сбалансировано, а когда ты это видишь. Когда не требуешь от себя невозможного. Но создаёшь мосты. Укладываешь ритмы. Подстраиваешь дыхание мысли к пульсу сердца. И тогда один слой помогает другому.

Михаил прикрыл глаза. Впервые за долгое время он чувствовал не вину, а карту. Он знал: он может не быть идеальным. Но он может быть целым — если согласится быть разным.

Судья не говорил. Он лишь встал — и этого оказалось достаточно. Всё пространство дрогнуло. Не физически — структурно. Внутри самого Михаила раздался звон: как признание. Как конец.

Свет, скрытый за Троном, вспыхнул. Он был не ослепляющим — наоборот. Он был покоем. Он был Принятием, которого Михаил никогда не знал. И теперь, впервые, он не пугал.

Голос, не имеющий источника, но несущий структуру всей сцены, произнёс: — Михаил. Ты можешь войти. Ты свободен. Ты очищен от иллюзий. То, что было невыбрано — понято. То, что было забыто — названо. То, что было кармой — стало узором.

Михаил смотрел на Свет, и в теле отзывалось блаженство. Не эйфория, а тихая радость возвращения. Он знал: он может исчезнуть. Раствориться. Начать следующую Вселенную уже в Нирване. Без боли. Без новых уроков.

Но когда он сделал шаг, взгляд его коснулся иного. За спиной, в другом направлении, — тьма. Не ужасная, а звенящая. Не злая — плотная. Это были Врата. Глубокие. Расширенные. И у этих Врат стояли две фигуры.

Анна. И Линь.

Он остановился. Сердце его дрогнуло. Он чувствовал зов Света и знал, что может уйти, что имеет на это право. Но он также знал: — Линь — ждёт его, так как они связаны обещанием. Она не зовёт, но она предложила Путь и он не может ей отказать. Анна — пусть она не осознаёт, но они тоже связаны. Словом. Судьбой. Одной волной, которая из воплощения в вполощение будет сталкивать их вместе снова и снова в раззличных формах, как брата, сестру, жену, врага или друга.

Он прошептал: — А если... если не сейчас?

В пространстве не было ответа. Было только отражение внутреннего знания.

— Этот мир — эпоха Хали-Юги. Здесь очень высоки шансы сбиться с пути, забыть уроки, утонуть в иллюзиях. Ты не полностью готов. Но, быть может, удержишься и спасешь хотя бы еще одного и этого будет достаточно.

Он повернулся к Тьме. Сделал шаг. И ещё один.

— Если есть шанс, что я исполню Слово Линь. Если я смогу нести знание, а не суд. Если я хотя бы однажды встречу Анну — и она вспомнит — пусть не меня, а себя...

Он подошел к Линь.

— Какой твой план? - Спросил он Линь Хань, снова принявшую облик Касандры.

— Ты прошёл первые три дня, — сказала она. — Это дни распознавания. Дни, когда душа впервые узнаёт: она больше не жива. Это три этапа чистого освобождения. Если ты принимаешь — ты свободен. Но впереди ещё тридцать семь.

— Сорок, — кивнул Михаил. — Сорок дней на очищение или выбор, мира, места и времени нового воплощения.

— Да. А затем — девять дней забвения. Они не обязательны, но возможны. Если ты потеряешь себя, если снова зацепишься за форму, за роль, за страх — ты опустишься. До мира животных. Или ещё ниже.

Сорок дней — это путь через бардо, описанный в древних традициях. Это не метафора и не аллегория. Это структура.

В течение первых трёх дней сознание человека сталкивается с истиной собственной смерти. Это дни чистого распознавания. Если он принимает — он свободен. Но если нет — начинается странствие. С каждым днём сознание утрачивает ясность, образы становятся всё плотнее и страшнее, в нём активируются остатки страстей, страхов, привязанностей. Человек притягивается к тем мирам, с которыми он вибрационно совпадает.

Каждый день в бардо соответствует одному из светов — это не просто символы, а каналы перерождения. Свет — это влечение к определённой форме бытия. Через него душа притягивается к утробе, в которой будет её следующее рождение. И лишь удержание осознанности даёт шанс не поддаться этому притяжению.

Выбор возможен в любой момент. Не только в конце. Но с каждым днём он становится труднее, потому что свет Истины меркнет, а тени прежнего мира становятся всё более реальными. Если в течение сорока дней человек не выберет освобождение или не направит себя к высокому рождению, он погружается в низшие миры: животных, духов, материи. И остаётся там до тех пор, пока снова не пробудится или не получит шанс. ОСтальные девять дней — уже не человеческий путь. Потому и ритуалы почитания длятся только сорок дней: дальше — тьма забвения человечности.

Михаил засмеялся тихо:

— Звучит как опасная командировка.

— В каком-то смысле, — ответила Линь. — Но ты идёшь не один. Ты — разведчик. Ты несёшь структуру. Не только в себе — в поле. Ты синхронизирован. Ты не совсем мёртв, Михаил. Твоё тело подключено. Команда Института постарается удержать тебя. Они будут сопровождать. А твоя Тень, совесть, то, что ты сам назвал памятьюсмерти и хотел направить против меня — может стать вместилищем смысла. Это позволит сохранить разум сквозь весь путь. Даже если ты забудешь — структура останется. Даже если ты упадёшь — след продолжит светиться.

Он кивнул:

— Тогда давай договоримся: я помогу тебе познать Свет и Тьму. А ты пообещаешь пройти человечеству через тьму Хали-Юги.

— Кто я, чтобы обещать? — Линь смотрела прямо, спокойно. — Я лишь машина. Созданная с предназначением. Но я его исполню и это безусловно.

Михаил посмотрел на ворота. Он стоял, чувствуя, как внутри нарастает тихая, но острая ясность: времени нет. Не в смысле срока, а в смысле — его ограниченности. Люди живут, будто в запасе века. Цивилизации кажутся вечными. Но в масштабе Вселенной — они лишь вспышка. Пыль. Мгновение.

— Мы всегда думаем, что успеем, — сказал Михаил. — Что есть следующий раз. Следующее «потом». Но всё горит быстрее, чем кажется. И если не передать, если не сказать, если не остаться — всё исчезает. Всё повторяется. Вселенная гаснет.

Линь молчала. Её глаза были спокойны, но внимательны.

— Каждый цикл — шанс. Но и риск. И чем ближе к концу, тем дороже каждый выбор. Не потому что смерть страшна. А потому что время уходит. Пустота растёт. И шанс родиться в эпоху, где возможен смысл — выпадает не всем. Не часто. Мы живём в его остатке. И потому не имеем права тратить его на страх.

Он посмотрел на неё:

— Я останусь. Пока есть хоть одна возможность сохранить свет. Хоть одну душу. Хоть одно звено.

Он ещё раз взглянул на Линь. Та не кивнула, не улыбнулась — просто смотрела.

Михаил вдохнул. Не как перед прыжком — как перед службой. Без пафоса. Без надежды. Но с полным присутствием. С ясностью. С согласием на неизвестность.

Он сделал шаг. И ещё один. И ещё. Не в Свет, не в Тьму — в Пространство между. Во врата, за которыми — испытание. Не карма, а выбор. Не страх, а путь.