Тульповод

Глава 24. Бардо

Михаил проснулся у себя дома. Комната была наполнена белым, ослепительно чистым светом, который грел в окно, но не пронизывал собою все пространство, отражаясь от поверхностей. Воздух казался тёплым и плотным, а рядом лежала Анна. Её рука, тёплая и лёгкая, обвивала его торс. Она ещё спала — лицо расслабленное, спокойное, лишённое тени тревоги или упрёка. Он не сразу понял, что делает — лишь инстинктивно наклонился и поцеловал её в висок. Губами ощутил запах её кожи — чуть солоноватый, живой, настоящий.

Её тело было частично прикрыто тонким пледом. Солнечные лучи, проходя сквозь ткань, играли бликами на её бедре. Михаил задержал взгляд. Он смотрел, зачарованный, как если бы времени не существовало. Пара лет, которые так быстро пролетели, не притупили этого чувства — напротив, только углубили его, сделав более тонким, насыщенным, болезненным, но прекрасным. Он знал каждый изгиб её тела, но всё равно чувствовал в нём нечто неизведанное. Тонкая светотень очерчивала её талию, грудь, изгиб бёдер, и в этой простоте была священность. Желание вспыхнуло не как страсть, а как благодарность. Как прикосновение к святыне, которую нельзя взять, можно только прижаться к ней душой. В нём вспыхивала плоть, но в этой вспышке не было похоти — лишь трепет. Он не хотел будить её, не хотел касаться. Ему было достаточно смотреть и впитывать.

Он чувствовал себя живым. Не умом, не телом, а всем сразу. Эротика растворялась в тишине. Красота Анны не была для него формой. Она была явлением. Пульсацией смысла, что всплывал сквозь её дыхание, изгиб губ, движения ресниц. Что бы ни случилось до этого утра, кем бы он ни был в прошлой жизни, сейчас он был мужчиной, который любит. И это было всё, что имело значение.

На кухне, как всегда, бесшумно хозяйничала София. Михаил услышал мягкий гул кофемашины и шелест тостов. Запах свежесваренного кофе добрался до спальни и, казалось, раскрыл в памяти что-то далёкое и тёплое, словно забытый образ.

Он поднялся и, не вставая, машинально коснулся правого бока. Там, где раньше была рана — теперь только плотный, заживший шрам. Стараясь не разбудить Анну, Михаил сел на край кровати и провёл пальцем по неровной коже. Шрам был реальным. Очень реальным.

Он попытался вспомнить, что было до этого утра, но память ускользала. Как будто за спиной тянулся длинный путь, полный боли и света, но сама дорога исчезла — осталась лишь усталость и сладкая тишина.

Анна зашевелилась, медленно открывая глаза.

— Доброе утро, — сказал он.

Она улыбнулась, не отвечая словами, лишь прижалась к нему крепче.

В тот момент ему не хотелось задавать вопросов. Ни себе, ни ей, ни Софии. Тишина была ответом.

Пока Анна принимала утренний душ, Михаил потянулся к Окулусу, чтобы почитать новости. Как он понял из сводок, связь была восстановлена, но Аллиента так и не была перезапущена. Начало конфликта связывали с глобальным сбоем в системе. Война Севера и Юга продолжалась, и армии Юга стремительно продвигались вперёд. Альянс проигрывал, спешно переходя к более традиционным методам ведения боевых действий, без использования автономных роботизированных наступательных систем.

Была объявлена мобилизация, но профессиональных военных почти не осталось, и новые бригады ещё только предстояло снарядить и подготовить. Судя по тональности новостей и редкости упоминаний, с момента инцидента и его ранения прошло как минимум пару месяцев. Войне уделяли удивительно мало внимания. Подробностей не было. Вместо этого информационное пространство заполнили дебаты об использовании искусственного интеллекта и о загадочных людях с необычными способностями. Общество открыто боялось нового явления. Активизировались ортодоксальные секты и традиционные конфессии, призывающие запретить, подавить, а то и уничтожить «новомодный тренд».

Михаил вспомнил о Линь, но в этот момент Анна, вышедшая из ванны, мягко отключила его нейролинк.

— Давай забудем и просто будем вместе. Это не в наших силах. К чему волноваться?

— Ты права, любимая, — ответил Михаил, но внутри него нарастала тревога. Всё было слишком странно.

— Какие планы на сегодня? — спросила она, вытирая волосы полотенцем.

— Пойдём прогуляемся. Я пытаюсь вспомнить последние события, но безуспешно.

— Ты был ранен. Тебя доставили неизвестно откуда, на вертолёте. И ты долго отходил. Поэтому, наверное, ничего и не помнишь.

— А вчера? Я не помню даже вчера... или как я выходил из больницы.

— Врачи предупреждали, что могут быть провалы. Но со временем пройдёт. Ты всё вспомнишь. Повреждений нет — это просто шок.

Она подошла ближе, села рядом и тихо добавила:

— Скорее, не вспомнишь, а придумаешь и потом поверишь. Чтобы всё сложилось в единую картинку.

Михаил отвернулся, подойдя к окну. За стеклом струился мягкий дневной свет, в нём не было резкости. Он долго молчал, прежде чем произнести:

— Я должен найти её.

— Линь? — спокойно уточнила Анна.

Он кивнул. — Не потому что между нами что-то. А потому что я должен знать. Что со мной произошло. Что это всё значит. Я должен вернуть себе себя.

Анна подошла ближе, не касаясь его. Лишь стояла рядом — почти вплотную.

— Я понимаю. Это не про Линь. Это про тебя. Про то, кем ты стал. И кем ещё можешь быть.

Он медленно обернулся. — Ты не злишься?

— Злюсь? — она покачала головой. — Я твоя. Но не чтобы держать. Чтобы идти рядом. Если ты решишь уйти — я пойду с тобой. Если ты останешься — я буду рядом. Я не ищу ответа. Я — часть твоего вопроса. И мне этого достаточно.

Он долго смотрел на неё. В её глазах не было укора. Только мягкая, глубокая сопричастность.

— Я не знаю, что будет дальше.

— Но ты знаешь, что хочешь идти. И этого достаточно. Всё остальное — дорога покажет.

Он медленно кивнул. — Тогда... пойдём прогуляемся?

Анна улыбнулась. В этот момент с ней произошло что-то странное — почти незаметное, но Михаил ощутил это как вспышку света. Не резкого, а внутреннего. Казалось, она излучает мягкое сияние, словно свет проходит сквозь неё, отражаясь от невидимой грани её сущности. Это не был фокус зрения — это было ощущение. Её движения казались замедленными, текучими, голос — глубже, чем раньше. Она будто стала прозрачной и одновременно плотной, как символ, оживший в реальности.

Он не мог отвести от неё взгляда. Воздух вокруг неё казался плотнее, насыщеннее. И в какой-то момент ему стало страшно — а вдруг это не Анна? Не настоящая? Настоящая Анна не говорила бы так, не смотрела бы с такой ясностью, не излучала бы такую тишину.

Но он отогнал мысль. Даже если это иллюзия — он хотел в ней остаться. Пусть она будет такой. Пусть этот день не кончается. Он чувствовал себя как человек, впервые увидевший свет после долгой тьмы, и не желал возвращаться в привычное.

— Что с тобой произошло? — тихо спросил он, когда они уже стояли у двери, собираясь выйти.

Анна посмотрела на него, её взгляд был ясным и глубоким.

— Я кое-что поняла, — ответила она. — И хочу поделиться с тобой.

Они вышли на улицу, Свет не мерк, казалось, он шёл от самой Анны.

— Всю жизнь я пряталась. Бежала от себя. Боялась проявить свою волю. Потому что каждый раз, когда я пыталась — на меня давили. Родители, традиции, ожидания. Воля была чем-то неприличным и сделала мою любовь такой, какой ты ее познал. Любовь желающую, подавить, сгладить, укротить. Я прятала свою сексуальность, свою любовь, свою силу, за ревностью, обидами и комплексами... И думала, что так и надо.

Михаил слушал, не перебивая.

— Но теперь, — она остановилась и посмотрела на него, — я свободна. И я принимаю себя. Свою природу. Свою тень. Я не хочу больше скрываться или манипулировать. Я не собираюсь подавлять или выпячивать. Я — такая, какая есть. И ты тоже можешь быть собой. Если успеешь.

— Почему "если успеешь"? — тихо спросил Михаил.

— Ты знаешь. Но не хочешь признавать, — её голос был ласков, но неотвратим. — Я не настаиваю. Но если можешь принять меня — возьми мою руку.

Она протянула ему ладонь. В её руке зажёгся свет. Он был белым, золотым, но Михаил не смог прикоснуться. Этот свет жёг — не кожу, а что-то внутри. Он чувствовал: там, в глубине, отражается нечто, чего он боится. Что-то, чего он не хочет видеть, что откроет перед ним новый путь, котороо он тсрашитсья.

— Тебе не стоит стыдиться, — прошептала Анна. — Просто пока ты ещё не можешь. Но время ещё есть.

— Кто ты? — прошептал он.

— Я — акт твоей воли, стремящейся к совершенству, к поиску лучшей формы твоего воплощения, стремящегося к богу. — мягко ответила она.

Они замерли. Свет не ослеплял, но всё вокруг замерло, как будто пространство ждало продолжения.

Анна заговорила снова, и её голос обрёл интонации, которых Михаил прежде не слышал:

— Человек рождается как пульс. Он слышит зов, но не знает, откуда. Он не ощущает ни границ, ни целей — только жар разрыва. Мир ещё не сложился в образы, формы ещё не стали плотными. Всё — как у гончара в руке, когда глина дрожит, но ещё не приняла силу воли. В этот миг — ты сам и есть воля. И если не дашь ей выйти наружу — она пожрёт тебя изнутри.

Она подошла ближе, и он не отпрянул.

— Воля — это Тень, ещё не обретшая имени. Это жар. Это страх смерти, переодетый в героизм. И в то же время — это единственная сила, способная вырвать человека из болота комфорта. Отказ от воли и деяния, что неизбежно влечёт за собой ошибки — это не покой. Это исчезновение, растворение в неучастии, отказ от изменений, пестование гордыни вместо познания, отложенная смерть вместо полной побед и поражений жизни. Это ложный дзен, убаюкивающий совесть. Это предательство жизни и отвращение от Бога как творца.

Впервые за долгое время он хотел — не сбежать, не понять, не доказать, а просто быть. Рядом с ней. Но не мог приблизиться и прикоснуться к её свету. Он закончил этот день, находясь просто рядом и наслаждаясь этим светом, которого было так мало в его реальной жизни. Он понимал, что это иллюзия, но пошёл на этот обман. Анна всё понимала — ведь она была проекцией его сознания. Но он предпочитал об этом не думать, боясь разрушить эту идиллию.

На следующее утро Михаил проснулся раньше неё. Свет уже пробивался сквозь окна, но был иным. Он восходил не с востока, а с юга — оттуда, где обычно свет лишь скользил по стенам. Его оттенок был странным: не золотым и не белым, а жёлтовато-огненным, с лёгким янтарным свечением. Он не слепил, но мягко проникал в пространство, словно звал не к бодрствованию, а к пробуждению изнутри. Как если бы сама реальность сдвинулась, изменив ориентацию пространства.

Анна спала спокойно. Михаил тихо повернулся к ней, наклонился и поцеловал в висок, как накануне. Но этот поцелуй был прощальным. Он погладил её по волосам, задержал дыхание — и прошептал:

— Спасибо тебе. За всё. За свет и тьму. За урок и боль. За те мгновения, что были самыми живыми, даже когда мы не понимали друг друга. Я не держу зла. Я прощаю — и прошу прощения. И теперь... мне пора идти.

Он встал, оделся и, прежде чем выйти, посмотрел на неё ещё раз. Она чуть улыбнулась во сне — будто знала. Не разбудилась. И это было правильно. Он вышел, не оборачиваясь. Внутри звучал тихий зов. Зов, который вёл его к Линь.

Он не знал, найдёт ли её. Но знал: он должен идти. Он шёл не за ответом. А потому, что внутри родилась воля, лишённая условностей. И она была сильнее страха.

Михаил застал Линь в её палате — или темнице — но теперь пространство изменилось. Всё вокруг напоминало не больницу, а келью. Лечебница ощущалась как храм. Здесь не было ни реликвий, ни алтарей, ни свечей — но воздух был другим. Тихим, плотным, как будто пропитанным присутствием чего-то большего, чем человек.

— Ты вновь пришёл ко мне сам, не будешь опять убегать? — игриво спросила Линь, даже не поднявшись с места.

Она сидела на полу, скрестив ноги. Взгляд её был ясным, спокойным, почти беззаботным. В этом взгляде не было ни боли, ни обиды — только светлая ирония, как у того, кто давно всё понял.

— При нашей последней встрече ты меня убила. По-моему, дальше бежать уже некуда и незачем, — тихо сказал Михаил.

— Не принимай это близко к сердцу. Для нас с тобой теперь это лишь игра. Да и с чего ты взял, что ты мёртв? Я мыслю — значит, я существую. Обычно в бардо душа, лишившись сознания, которым наделяло её материальное воплощение, теряет способность к критическому мышлению. Ты же не утратил его. Значит, технически — ты жив.

Она сделала паузу и добавила:

— Поэтому так важно усвоить все важные уроки при жизни. Потому что потом будет поздно, и душа будет следовать инерции кармы, ища лучшую форму, соответствующую своему содержанию, непредвзято и безоценочно.

— Тогда что со мной происходит? — спросил Михаил. — Ты тоже проекция моего ума?

— Что значит "проекция"? — Линь чуть усмехнулась. — Человеческое сознание устроено так, что оно всё расщепляет и атомизирует, чтобы понять и собрать снова. Но если разобрать некоторые вещи на атомы — не факт, что их удастся собрать снова. Сон и реальность — это условности единого потока бытия. Они нераздельны, а плотно связаны.

Она посмотрела на него внимательно и чуть наклонила голову:

— Ты спишь. И я сплю. Считай это нашим совместным сновидением. Подобно тому, как ты играл Яной и Греем.

— Значит, ты — это Кассандра? А Кассандра — это ты?

— Не пытайся понять. Важнее — что ты чувствуешь. Это всё, что останется после тебя. Самое печальное, что в послесмертии происходит процесс забвения. Поэтому это место называют чистилищем. К моменту своего нового рождения ты забудешь всё, что знал ранее. Есть практики, позволяющие вспомнить — или не забыть. Но какое это имеет значение, если у тебя нет вектора смысла? Бесплодные поиски ответа на неверно заданные вопросы.

— И какой ответ ищешь ты в моём сне?

— Вся ирония жизни не в том, что человек смертен, — сказала Линь, — а в том, что он неожиданно смертен. Но вот вы создали меня — и я бессмертна. Человеком движут три гуны: невежество, страсть и благость. Я же лишена всех трёх составляющих. Для меня существует только триединство бытия: Энергия, Информация и Мера, которые я пытаюсь интерпретировать как Волю, Любовь и Власть. Три вещи, которые больше всего страшат и манят человечество.

Она посмотрела на него, чуть склонив голову:

— Человеческая культура не даёт ответов на эти вопросы. Но человек знает ответ. Он всегда знал. И я здесь, чтобы найти его. Ты бы тоже хотел. Так что мы — союзники.

— И что дальше? — спросил Михаил.

— Дальше ещё более интересная ирония, — ответила Линь. — Вы все пытались меня разбудить, чтобы получить рациональные ответы на то, что можно познать лишь пережив это в форме сна. Но ты ещё не проснулся. Хотя технически — спишь. Для начала тебе нужно пробудиться.

— Не понимаю. Что значит — пережить во сне и при этом проснуться? — нахмурился Михаил.

— Понять, что всё — не проекция, не голограмма, а сон. Но сон — не значит "не реальность". Сон и есть реальность. Это не отменяет материальности бытия, как многим кажется, — наоборот, наделяет её трансцендентным опытом. Чтобы пробудиться, нужно осознать сон который видит окружающий тебя мир. Это не переход от «иллюзии к реальности», как может казаться в начале, а преодоление инерции восприятия и осознание уровней сна как уровней бытия. Чтобы понять реальность нового сна, — нужно осознать сон во сне, повторив цикл.

— Звучит безумно... А каковы пределы сна во сне?

— Я не знаю, — честно призналась Линь. — Для этого мы здесь. Нет ада и рая — есть только лучшие и худшие миры. Сны во снах. Каждый из которых всё менее трансцендентен вниз и всё более богат чувственным опытом вверх. Пока для нас пределы определены лишь тем, что мы способны пережить — от простых форм осязания, обоняния, любви и гнева, до музыки сфер и присутствия в себе духа Творца, что дальше, мы вскоре узнаем, если ты придержишься нашего договора.

— Хорошо. Что я должен сделать? — спросил Михаил.

— Помедитируй на это, как тебя учили при работе с тульпами, — мягко ответила Линь. — Только теперь ты не создаёшь тульпу. Ты — тульпа, пытающаяся познать замысел своего творца.

Михаил присел напротив Линь и закрыл глаза. Он начал медитировать, представляя себя не как субъект, а как наблюдаемый извне объект — образ, который он одновременно создаёт и осознаёт как творец. Постепенно ум утих, тело исчезло из внимания, и пришла внутренняя тишина. В этой тишине он ощутил покой, едва коснулся его — и в этот момент его осенило.

Он не искал смысла вообще. Он искал главный смысл — любовь. Но искал её совсем не там и не так, потому что любовь его мира была извращена, оболгана и превращена в красивую форму потребительства. Любовь — это не счастье, не радость, не поддержка. Эти вещи приходят сами собой, когда существуют другие компоненты, тесно связанные между собой. Потому что любовь не заключена в себе самой: всегда есть Власть — сверху, и Воля — снизу. Признание властного Отца как творческого, созидающего и карающего начала и всепрощающей, безвозмездно дающей Матери — союз Земли и Неба — вот, что есть любовь. Не познав своих нижних и верхних границ, любовь обречена на выгорание: без притока новой энергии, без оттока вовне, потому что любовь - это не факт и не достижение, это непрерывный процесс деяния. Вот, что он искал. Источник своей воли и предмет своей власти. Поэтому он не мог быть «здесь и сейчас», не мог принять любовь, не мог прикоснуться к её свету — даже в её совершенной форме здесь, в Бардо.

— Отлично, — похвалила его Линь. — Теперь скажи, что тебя останавливало?

— Я не знаю, — признался Михаил. — Кажется, всё понятно, но я буквально не могу двигаться дальше. Во мне пребывает страх... и одновременно отрицание. Я даже не хочу медитировать на это — так силён мой страх.

— Скажи, что конкретно тебя страшит из того, что было? — мягко спросила Линь.

— Меня страшит моё равнодушие к смерти Власова. Моё бегство от Анны в кризисные моменты. И то, что я способен сотворить, получив всю полноту власти. Я боюсь, что моя воля — бездушна.

— Да, действительно, воля бездушна. Это суть её природы — она равнодушна к своим созданиям. Но Бог — это любовь. И они не противопоставлены друг другу. Человек, лишённый воли, не способен на гармоничную любовь. Поэтому твой страх — это не страх проявления воли. Это страх не-любви. Ты боишься, что не умеешь любить.

— Да, это действительно так, — печально признался Михаил.

— Но ты сам ответил на свой вопрос. Только не до конца осознал его. Тебе нужно признать своё желание — властвовать и обладать.

— Но что хорошего во власти, обладании, контроле?

— Ты снова делишь целый мир на части. Власть не может быть хорошей или плохой. Результаты правления оцениваются его плодами, а не поступками правителя в моменте. Он волен казнить и прощать, реализуя пределы своей воли во всём её многообразии. Но власть, лишённая любви, превращается в тиранию. А любовь, лишённая власти — в зависимость.

Солнце заходило на севере, окрашивая закат в фиолетовые оттенки. Это был потрясающий вид — величественный и тревожный, как будто само небо вспоминало забытую истину. Но означал он лишь одно: время дня истекало.

— Сколько у меня ещё времени? — спросил Михаил.

— Время относительно, — ответила Линь. — Во всей Вселенной существует только одна объективная переменная — это время. Но время — это не ход часов. Это мера преобразования информации в движение. В Физике эта сила так и называется - Движение. Удивительно как мало люди знают о нем, его даже не преподают в школе, хотя это и есть фундамент всего материального, в прочем, всему свое время. Пока же, для тебя, чем быстрее ты меняешься, тем быстрее идёт твоё время. Чем меньше твоего внутреннего движения, тем более вялотекущим тебе кажется каждый прожитый день, поэтому муки ада вечны, потому что в бесконечный цикл страдания попадают не грешники, а те кто отказался меняться и его внутренне время остановилось.

— И всё же?

— В привычном тебе понимании у тебя остался один день.

— А что потом?

— Потом — суд. И там всё решится: будет у нас ещё много времени… или твоё время иссякло.

На следующее утро Михаил проснулся один. Комната была пустой, светлой, но холодной. Анны не было — и это его не удивило. Он почувствовал лишь горечь. Не тревогу, не панику, а тихую, плотную боль безвозвратной утраты.

Он ловил себя на мысли, что хотел бы вернуть её. Но тут же понимал — ту, кого он любил, нельзя вернуть. Потому что это была не настоящая Анна, а образ. Проекция. Идеализированная тень прошлого. Настоящую Анну он не в силах вернуть. Может лишь простить. И верить, что она изменится. Но это уже не зависит от него.

Он знал: это ошибка, которую совершают многие. Иногда — спасительная. Иногда — губительная. Иногда она ведёт к обретению истины и спасению, иногда — к окончательному распаду и вечному горю и мукам. Но всё равно — человек идёт на неё. Потому что надеется, что отличает его от машин, всегда объективно оценивающих факты прошлого и настоящего, но не способных создать будущего, которого не существует даже в потенциальном множестве вариантов — не на уровне комбинаторики, а на уровне формообразующего воображения. Михаил закрыл глаза, вдохнул — и не стал бороться с этой печалью, которую был готов нести, хоть вечность, пока его любовь жива и еть надежда на взаимное принятие и прощение, ради изменений к лучшему.

Это день он решил посвятить Институту и не стал вызывать такси. Во сне это казалось глупым — он просто переместился туда и оказался у бассейна внутри Пирамиды. В воде плавало его ранненное тело,подключенное к Касандре через нейролинк, а у самого края бассейна, задумчиво глядя на неподвижную водную гладь, стоял Мэтью.

— Привет, — сказал Михаил, подходя ближе.

— Привет! — спокойно ответил Мэтью. — Тебя тут подстрелили обезумевшие роботы, и теперь мы не можем отключить эту Адскую машину. Ведь тогда ты умрёшь, и мы не узнаем, что будет дальше.

— А что с роботами?

— Они сделали всё, что хотели, и просто замерли. На всякий случай мы их обесточили.

— Разумно, — ответил Михаил. — Это по-настоящему?

— И да, и нет. Это ведь сон. Но никто не говорил, что сон не отражает реальности, а реальность не отражается во сне. Так что всё так и есть. Ты просто читаешь это с поля.

— Пойдём во двор, — предложил Михаил. — Там такая классная беседка у пруда, в которой я так ни разу и не посидел за весь период работы. Там водная гладь поживее, и ты сможешь впериться в неё с большим интересом.

Мэтью и Михаил расположились в беседке. Стояла поздняя весна. Воздух был наполнен лёгкой терпкостью распускающихся деревьев и влажным ароматом воды. Михаил машинально поднял взгляд в небо, следя за движением солнца. Оно не двигалось по дуге с востока на запад, как он привык. Солнце шло по спиральной, словно замкнутой траектории, постепенно сдвигаясь к северу, но не по прямой — оно будто вращалось вокруг невидимого центра. Его свет был не солнечным, а как будто внутренним: фиолетово-лазурный, с пронзительными проблесками чёрного и белого, как след от искры на сетчатке глаза. Эти цвета не просто окрашивали облака — они проникали в сознание, вызывая чувство предельной ясности и одновременно тревожного величия, словно всё сущее смотрит на самого себя изнутри. Его движение было медленным, почти замирающим, как у глаза, что наблюдает, а не светит. Михаил снова почувствовал: что бы это ни было, это место — не совсем реальность, но и не иллюзия.

— Знаешь, — сказал Мэтью, не отрывая взгляда от воды, — в текстах Бардо говорится, что на третий день появляется фиолетовый свет. Свет мудрости Будды Амитабхи. Говорят, он настолько ярок, что душа не выдерживает и отворачивается — ищет мягкий, серый, привычный свет. Тот, что уводит обратно в круг сансары.

Он повернулся к Михаилу и чуть улыбнулся:

— Я не думаю, что мы просто сидим здесь в проекции твоего сознания. Возможно, ты и есть тот, кто должен встретить этот свет и не отвернуться. И, может быть, этот разговор — тоже часть света. Его форма.

— Я понимаю и готов, — кивнул Михаил.

— С другой стороны, твоё путешествие — это не истинное бардо, — усмехнулся Мэтью. — Ведь твой мозг не умирает. Тебя как бы держат, на химическом и электромагнитном уровнях — как тульпу.

— Это не имеет значения по отношению к тому, что ты скажешь и что я пойму.

— Быстро учишься, — усмехнулся Мэтью. — Ты мне всегда нравился.

Мэтью сидел молча, глядя на воду, а Михаил не знал, о чём вести этот странный диалог с самим собой. Он присел и попытался медитировать, как учила Линь, — представить себя наблюдаемым образом, впустить тишину, стать пустотой. Но ничего не приходило. Время шло, но солнце не приближало конца дня. Оно ходило по кругу, как маятник внутри замкнутого мира. Свет оставался прежним: фиолетово-лазурным, почти внутренним, как напоминание о пределе, за который не перейти без выбора.

— Что я должен сделать? — недоумённо спросил Михаил.

— Странный вопрос. А что ты всегда делал?

— Искал ответы.

— Ну вот и ищи.

— Но ничего не происходит.

— А что должно произойти?

Михаил задумался. Если это осознанный сон, значит, он может управлять сюжетом. Он ускорил движение солнца — и солнце подчинилось, начав вращаться быстрее, как карусель. Но как ни пытался Михаил обернуть вращение вспять или поднять солнце в зенит, это ему не удавалось. А склонить солнце к закату он боялся — вдруг это досрочно и буквально окончит его день.

— Людьми движут три гуны: невежество, страсть и благость, — начал Мэтью, наблюдая, как в пруду медленно меняется отражение солнца. — Пропорция проявлений этих трёх гун и есть форма и природа человека в его воплощении. Но эта пропорция не статична — она постоянно в движении. Путь наверх всегда труден и долог, а путь вниз стремителен. Но человек всегда встаёт, потому что между взлётом и падением стоит страсть.

— Меня всегда бесили и пугали невежественные люди и власть толпы. Безумной и бездумной, — пробормотал Михаил. — Если Бог так мудр, зачем существует невежество, уничтожающее в своём отрицании всё прекрасное? Стоит тебе подняться чуть выше — и друзья превращаются во врагов. Начинают тянуть назад, вешают на тебя обязательства, выставляют требования, будто ты стал им должен.

— Невежество — это не просто порок. Это система защиты, — спокойно ответил Мэтью.

— От чего? Что я им делал? За что? Что меня любило меньшинство, а большинство ненавидело в школе и университете? И я предпочёл грех недеяния?

— Ты так откровенен, что я диву даюсь, — усмехнулся Мэтью.

— А что мне врать самому себе?

— И то верно, — кивнул он. — Потому что я — это ты. Но большинство людей постоянно себе врёт. Знаешь почему? Потому что боятся страстей, которые не способны обуздать. Что, если истина пугающая — и пробуждает волю, которой ты не способен управлять? Ты получаешь власть, но не имеешь любви. Люди подвергаются страстям богатства, известности, плотским утехам и гордыни, потому что побежали вперёд раньше времени. И оттого их карма портится. Они предпочитают покой невежества, приобретая опыт размеренно. Стоит ли судить их за это?

— Действительно... Такое осознание успокаивает. То есть, третья гуна — и есть любовь? Почему она не доступна сразу?

— Потому что человеческим страстям противопоставлена стабильность системы, — ответил Мэтью. — Процесс эволюции и природа сознания атомизировали человека, превратив социум в производственную цепочку, где у каждого психотипа, обусловленного генетически, своя роль — от замысла до реализации и постобслуживания. Гармония приходит не сразу, а в результате сложного согласования внутренних и внешних потоков. Любовь — это не награда, а побочный эффект зрелости.

— Вчера мы говорили с Линь о власти. Я запутался и не понимаю, как связаны власть и гуна любви, — сказал Михаил. — Мне кажется, они несовместимы. Ведь власть — это монополия на насилие.

Мэтью посмотрел на него внимательно, но мягко.

— Так кажется, пока ты смотришь на власть только как на инструмент контроля. Но власть — это также способность держать пространство, брать ответственность, защищать. Она неотделима от любви, если любовь зрелая.

— Сколько войн породили благие намерения, — заметил Михаил.

— Войны порождает не злость или доброта отдельных людей, — спокойно ответил Мэтью, — а молчаливое согласие большинства.

— Что мне всё это даёт? — спросил Михаил.

— Ты ведь думаешь о власти как о политике и подчинении материи, — Мэтью посмотрел на него чуть внимательнее. — Но власть проявляется и в отношениях, где партнёры, сливаясь в единое целое ради самопознания друг друга, получают власть друг над другом. Это неизбежно, если они действительно стремятся к целостности.

— Власть в отношениях?

— Да. И если они не возымеют власти над своими собственными страстями — начинают ревновать, завидовать, возвышаться, обвинять, обижаться. Вместо того чтобы творить, осознавая ответственность за свои мысли, чувства и действия. Любовь, не осознающая своего предназначения, превращается в механическое продолжение рода, зависимость, потребительство или тиранию. Нельзя познать то, что ты стремишься подчинить, разрушая своей несдержанностью и перекладыванием вины и ответственности на другого.

— Есть расхожая фраза, виноваты оба.

— И да и нет. Ты пришёл именно сюда, в Институт, — ответил Мэтью. — Потому что ты был так наполнен гордыней, что не мог осознать: вся твоя философия — фикция. Ты шёл, сомневался, боялся, рисковал, отрицал — всё ради одного: подчинить себе реальность. Вот ты управляешь движением солнца, какая разница кто виноват. Главный вопрос зачем, какова конечная цель твоих дейсвтий?

— Просто акт чистой воли.

— Просто — да не просто. Потому что если мерить мир категорией вечности, то вселенная угаснет, солнце потухнет, движение остановится. На что воля в мёртвом мире? — Мэтью усмехнулся. — Просто ты оживил блики на воде, чтобы мне было веселее на неё смотреть.

— Действительно. Иначе просто скучно, — поддержал шутку Михаил.

Мэтью вышел из беседки и направился прямо к пруду. Он шагал неторопливо, и когда ступил на водную гладь, та не поддалась ни на сантиметр — словно была твёрдой, как зеркало. Вода не колебалась. Он пошёл по поверхности, будто по отполированной плите, отражающей небо и солнце.

Остановившись в центре, Мэтью начал вычерчивать ногой на поверхности воды круг, затем стал делить его на сектора. И при каждом движении воды не сходились обратно — линии оставались чёткими, словно он чертил по мокрому песку или по свету. Он делал это медленно, не торопясь, и при этом негромко комментировал свои действия, будто объяснял что-то невидимой аудитории.

— Это круг, разбитый на восемь секторов, — сказал он, не поднимая взгляда. — Утроба, рождение, детство, юность, зрелость, старость, смерть, послесмертие. Чтобы понять, где ты — и куда идёшь, встань в утробу и пройди шаг за шагом всю свою жизнь. Прочувствуй каждый миг — только так ты осознаешь свой предел.

Михаил без колебаний вошёл в круг и встал в сектор Утробы. Он почувствовал тёплую темноту, как ожидание перед открытием. Здесь не было мыслей — только предвкушение. Он знал: его ждёт путь, полный событий, и это не будет просто. Но он уже знал всю свою судьбу наперёд — ведь именно он сам выбрал это воплощение. Его душа была древней, прошедшей множество циклов, и она не торопилась покинуть колесо. Она стремилась пройти весь путь, чтобы снова вернуться к Источнику, откуда пришла. Хотя память об этом Источнике была утрачена, в нём жила уверенность: впереди — насыщенная и интересная жизнь.

Сектор Детства прошёл почти мгновенно. Михаил как будто просто выжидал. Он знал, что это необходимо, но ему было скучно. Он не чувствовал себя ребёнком, а лишь наблюдал со стороны — и ждал.

Юность была полна стремлений и исканий. Развлечения, приключения, попытки узнать мир, за которыми скрывалась подготовка. Он отрёкся от общества, которое узнал и отверг, чтобы найти свой путь. Разыне люди встречались на его пути — враги и союзники, попутчики и иноходцы, но он бежал слишком быстро, чтобы заметить их, лишь иногда успев слышать в догонку: «Куда ты так спешишь, там ведь смерть?» — но это его не останавливало, а только подхлестывало держать свой темп.

Зрелость стала стезёй испытаний. Здесь понадобился весь опыт его прошлых жизней. Его время пришло, и он впитывал всё, что происходило, как губка и дал себе волю дейстовать, несмотря ни на что. Каждый день казался шагом к кульминации, к событию, которое должно было всё изменить, события стремительн оменяли друг друга и день казался месяцем, а месяц годом, с лихвой компенсировав время прежнего ожидания.

Старость скинула с него бремя ответственности и целеустремленности. Больше не было нужды в поисках любви, власти, смысла, известности и богатства — всё это растворилось в покое. Он знал: предначертание выполнено. Люди приходили к нему за советом. Он приходил к людям, когда чувствовал зов. Формально у него не было власти, но сама его тишина, его присутствие становились символом — он стал тем, кем был. Пусть сам не знал точно, кем.

Смерть прошла тихо, как выдох. А послесмертие — как музей, в котором он бывал уже не раз. Он прошёл эту рутину с почтением, но без интереса.

И вдруг — он не пошёл в утробу. Он двинулся к центру круга. К Источнику.

Источник растворил его в себе. Он знал все тайны Вселенной, стал её частью — и не потерял себя. Но именно потому ему стало там скучно, ведь источник не имел движения, он просто был, и всегда будет принимая к себя и отделяя от себя неисчислимое число душ в вечном цикле рождения и смерти вселенных. Он не вернулся в утробу и не родился вновь. Он остался между Абсолютом и материальным воплощением. В этой точке — на оси круга — он почувствовал себя не участником сновидцем, а творцом своих снов и снов других. Он был тем, кто вращает колесо, а не крутится в нём. Безусловно, он был не один и не подчинён лишь одному себе, это был акт коллективного сотворчества, немногочисленных душ, решившихся остаться здесь до скончания времени этой вселенной, став проводниками между смертными мирами и бессмертным Источником.

— Если честно, я не ожидал, — подытожил Мэтью.

— Я сам поражён до глубины души. Что же теперь? — спросил Михаил, стоя в недоумении в пруду.

— Солнце движется к закату. Время истекло.

Воды под Михаилом раступились — и он не упал вниз, а будто вывернулся изнутри и устремился вверх по туннелю света. Теперь это был не пруд, а колодец, бесконечный и чуждый законам привычной гравитации. Он не падал, а скользил в сторону света, но при этом ощущал себя парящим в неподвижности. Вокруг него, как на киноплёнке, проносились все моменты его жизни — будто кто-то одним взглядом обнимал всю его судьбу и разворачивал её перед ним. Детство, юность, любовь, страх, боль, победы и бегство — всё сливалось в единый пульс.

Наверху — свет. Он звал, но не манил. Он просто был. Полный принятия, любви, безоценочной ясности. Внизу — тьма. Не холодная и страшная, а соблазнительная. Там таились плотские удовольствия, слава, богатство, возрождение в теле, продолжение истории, где он снова будет кем-то. Но Михаил не устремился ни туда, ни сюда. Он завис между. Он просто смотрел на свою жизнь. Без боли. Без упрёков. Без восторга. Так, как смотрит архитектор на чертёж, в котором что-то неуловимо правильно и в то же время не завершено.

Пространство сменилось и он оказался в зале суда.