Тульповод

Глава 17. Пленник

Преодолев замешательство, полицейские быстро погрузили арестантов в автомобили, но не торопились трогаться с места. Где-то во дворе Института ещё дымился упавший дрон, а вокруг царило гробовое молчание. Скалин сидел в первой машине, Линь Хань и Михаил — во второй, остальных поместили в пассажирский транспорт. Деактивированные нейтронным импульсом роботы продолжали лежать на земле.

Спустя короткое время к воротам Института подлетели автомобили с корпоративными номерами. Из них высыпались экипированные и вооружённые бойцы, а также сотрудники отдела киберпреступлений и иных ведомств. Полицейские, словно ожидая указаний, оставались на местах, не двигаясь. Таким образом, Михаил мог наблюдать, как Институт постепенно облепляют десятки служб и агентств.

Происшествие с падением дрона и применением нейтронного заряда в черте города явно подняло шум. Видимо, импульс вырубил электронику в этом и соседних кварталах, превратив синтетические мозги домашних и рабочих роботов в компот.

К машине, где находились Михаил и Линь Хань, подошёл человек в серо-чёрной униформе с минимальной маркировкой. Его выправка, худощавое телосложение и продвинутый нейроинтерфейс в основании черепа ясно указывали на принадлежность к отделу «К» ФСБ — подразделению, курирующему киберпространство и внутренние протоколы сознания. Он не представился, лишь коротко взглянул на полицейского водителя и махнул тому отстранённым жестом. Полицейский молча вышел из машины.

Михаил наклонился к окну, стараясь хоть обрывочно расслышать разговор.

— Что нам с этими делать? — спросил полицейский.

— Вези пока в участок, да поморозь их там, — отозвался сотрудник отдела «К». — Мы здесь разберёмся и к вам. Никого к ним не пускать. Никаких адвокатов, а значит — и обвинений. Все роботы в труху, шума будет много. Ждите указаний.

Всех арестантов рассадили по разным камерам. По пути Михаил успел перекинуться парой фраз с Линь, прежде чем им снова запретили говорить. Она дала понять, что с ней всё в порядке, и намёком напомнила о месте встречи. Михаил кивнул, дав согласие. Устройства связи были деактивированы, обвинений никто не выдвигал, в разговоры не вступал.

Когда его вели по коридору, Михаил увидел, как мимо проходит Скалин — один, без охраны, без наручников. Очевидно, что его отпустили. Это ни капли не удивило Михаила. Он уже понял: перед ним не правосудие, а сложная игра, где все они — фигуры. И привычные законы здесь не работают.

Наверняка Скалин занял какую-то переговорную позицию. Его отпустили не просто так — это была демонстрация. И демонстративный выход, тоже ход, сигнал для арестованных, чтоб они поняли, кто здесь игроки, а кто заложники.

Переночевать пришлось в участке. Ужин был хорош. Современные тюрьмы стран Альянса — всё равно что курорт. Михаил хорошо отдохнул и выспался, а вот утро началось не так радужно.

Его привели в комнату для допроса, но вместо следователя его там ждали люди без опознавательных знаков. Они не выдвигали обвинений, не предлагали адвоката, не собирались вести допрос. Один из них молча указал на стул, вмонтированный в пол. Михаил сел, продолжая смотреть на них с настороженностью. Мужчины начали разворачивать аппаратуру, молча и слаженно, как по инструкции, закрепляя его руки к подлокотникам.

— Что происходит? — спросил он.

Ответа не последовало.

С каждой секундой тревога нарастала, но он продолжал цепляться за мысль, что находится в полицейском участке, в стране Альянса, а не на окраине какого-нибудь сектора отказа. Здесь ему не может ничего грозить. Это цивилизация. Это закон. Это иллюзия безопасности, за которую он держался — до последнего момента.

Он понял всё, когда увидел шприцы, капельницу и интерфейсы визуализации. Это не допрос. Это визуализация.

Паника вспыхнула внезапно, но сопротивление было бессмысленным: фиксаторы уже держали его крепко. Один из операторов ввёл иглу в руку. Михаил дёрнулся, но его даже не удостоили взглядом — настолько привычной для них была эта процедура. Раствор проникал в тело, размягчая границы между страхом и разумом. В голове становилось светло и мутно одновременно. Мысли теряли форму.

Он понимал, что полностью беззащитен. Физически. Психологически. Он был внутри системы, которая не нуждается в признании вины, в суде, в весомых основаниях. Она просто запускает протокол.

И только теперь он осознал, во что ввязался. Он ошибался. Это была не игра. Паника начала сменяться настоящим ужасом, когда он понял: эта процедура может сломать его, превратить в шизофреника или в овощ. Может, так было с каждым из тех, чьи имена он видел в переданных ему досье. Может, эти судьбы — действительно не исключения, а правило, как его и предупреждали.

Михаилу на голову надели рамку с ободом, фиксированную на затылке. Параллельно из модульного кейса извлекли нейронабор — портативный когнитограф.

На экране напротив замелькали лица: Анна, Скалин, Мэтью. Всплывали кадры переписок, фразы, ключевые события — всё, что когда-либо волновало.

Закадровый голос, отстранённый и нейтральный, читал глаголы: — «предал», «спрятал», «знал», «скрывает», «боится», «помнит».

Периодически он произносил имя: — «Михаил».

Это сочетание слов и образов вызывало у Михаила лавину ассоциаций. И каждый всплеск активности мозг транслировал в когнитограф. Его мысли отображались в виде проекционных визуализаций и ключевых фраз на прозрачном дисплее.

Всё, что он думал, воображал, не хотел думать или пытался подавить, отражалось на экране — визуально или как текстовая транскрипция внутреннего диалога и эмоциональных реакций.

Он пытался сопротивляться, влиять на сюжет своего полусна, но ничего не выходило. Голос за кадром звучал, как хлыст, рассекая сознание. В ушах у него застрял неприятный визг — возможно, существовавший только в его голове. Он не мог сосредоточиться, не мог направить поток мыслей. Всё было как в зыбком кошмаре, где страхи приобретают форму, а попытка вырваться лишь усугубляет ловушку.

В голове начала нарастать боль. Словно нейронные связи, разрываясь, искрили изнутри. Михаил чувствовал, как его разум теряет целостность, как паника снова уступает место пустоте. И в этой пустоте он больше не был собой — только набором сигналов, откликов, смысловых резонансов, собранных для чужого анализа.

Спустя час его молчаливые мучители знали всё, что вызывало в нём устойчивый ассоциативный ряд. Остальное можно было легко достроить.

— Спасибо за сотрудничество, — без эмоций произнёс один из ассистентов, потрепав Михаила по щеке, словно собаку.

Неизвестные спокойно свернули аппаратуру, отсоединили крепления, развязали Михаила и, не оборачиваясь, покинули комнату.

Михаил остался один. Он думал о Линь, о своих коллегах. Неужели всех их подвергли той же процедуре?

Он попытался подняться, но тело не слушалось. Он упал на пол, лицом вниз. Изо рта текла слюна, из носа — сопли. Он не мог вытереться, не мог даже пошевелиться. Ему оставалось только лежать, дрожать и плакать.

Никто не вошёл. Никто не помог. Тело подёргивалось в мелких судорогах. Разум и тело всё ещё пытались сопротивляться — беспорядочно, инстинктивно, без надежды.

Постепенно он начал приходить в себя. Щека ощущала холод пола, конечности затекли и дрожали. Михаил с трудом перевернулся, опёрся на край стула, подтянулся и сел, тяжело дыша. Затем он поднял взгляд на камеру в углу комнаты и, криво усмехнувшись, отдал в её сторону ироничное приветствие — короткую честь, как бы празднуя свою маленькую, но выстраданную победу.

Ему были странны собственные мысли. Он отчётливо чувствовал беспокойство за Линь, почти физическую тревогу, и одновременно — нарастающее отвращение к Анне. Почему? За что? Мысли всё ещё путались, как спутанные провода, и он не мог уловить, что именно вызвало в нём эту переориентацию, на такую странную в условиях ареста тему.

Прошло несколько минут, прежде чем утих его бессвязный внутренний диалог. Попытки окончательно взять под контроль тело увенчались успехом — и тогда до него дошла простая, почти гротескная мысль, от которой он неожиданно расхохотался.

— Меня просто знатно трахнули, — проговорил он вслух, задыхаясь от истеричного смеха. — Трахнули мозг, трахнули тело и бросили, как собаку, зализывать раны.

Вот где связь. Вот почему всё спуталось. Анна. Лилит. Скалин. Мэтью. Всё.

Потом он ужаснулся своим мыслям. Но смех не прекращался — истерика не отпускала. Ему начинало казаться, что эти мысли ему внушили. Что пока его «читали», одновременно встраивали образы, искажали чувства. Этот голос — он был не просто диктором. Он был шёпотом внутри.

Он не мог понять: любит он или ненавидит всё, что ему показали. Мысли метались между лояльностью и отвращением, воспоминаниями и болью. Он матерился в стену, в стол, в стул, в пустоту — выкрикивая бессвязные маты, не сдерживая ни голоса, ни слюны.

И только когда проклятия иссякли, когда голос внутри замолчал, когда тело затихло — к нему вернулась полная ясность. И контроль.

В комнату вошёл человек, которого Михаил узнал — член Комитета по этике. От этой иронии захотелось засмеяться: после всего, что произошло, комимтет по Этике - какая ирония. Но взгляд комитетчика был сочувствующим, хоть и сдержанным. Он сел напротив и поставил на стол лоток с едой и бутылку воды.

— Поешьте. Это поможет.

Михаил, не произнося ни слова, медленно кивнул.

— Сочувствую. Я вас предупреждал, — сказал он спокойно.

— Предупреждали — значит, знали. Знали и об этих тоже? — Михаил кивнул в сторону двери, имея в виду тех, кто только что покинул комнату.

— И вы много чего знали, — отозвался собеседник. — Но молчали. Так вот и я молчу. Система перемалывает людей с молчаливого согласия большинства. Всегда так было. Всегда так будет.

— Ммм, — потянул Михаил, разминая челюсть. — А что же цивилизация? Всё та же диктатура, только технологичная?

— Вы и правда хотите вот прямо сейчас пофилософствовать? — спросил комитетчик без насмешки, но с усталостью.

— Категорически нет, — отчеканил Михаил, чётко разделяя слоги, сдерживая головную боль.

— Тогда к делу, — коротко кивнул собеседник. — Здесь ваши показания касательно несанкционированной работы Института по изучению когнитивных искажений, возникающих в результате применения новых нейролинк-технологий. Все участники единогласно подтверждают превышение полномочий со стороны персонала Института. Причиной названа дезинформация — якобы одобрение протоколов Комитетом по этике и другими структурами.

— Ммм... — снова протянул Михаил. — И кто же всех ввёл в это заблуждение?

— Мэтью Беван, известный в хакерском мире под ником Мэрлин, и группа его сообщников, чьи личности ещё предстоит установить, взломали Лилит, а также часть устройств сотрудников местной администрации и использовали доступ к этим устройствам для шантажа и манипуляций, с целью отмывания средств через субсидии и гранты. Параллельно, по оперативным данным, они проводили запрещённые исследования по отработке методов взлома с применением когнитивных технологий.

— Таким образом, — продолжил комитетчик, — дело передаётся от Комитета по этике в отдел киберпреступлений и получает статус «секретно». В связи с этим вам запрещено обсуждать его с кем-либо. Поскольку вам не выдвинуто обвинений, вам не нужен адвокат и защита. Вы освобождаетесь под подписку о невыезде и обязаны отмечаться ежедневно через нейролинк у вашего участкового. Также запрещено снимать трекер.

— А как же всё, что здесь произошло? И вообще?

— А что произошло? Я провёл дознание. Вы дали показания и согласились сотрудничать. Вам осталось поставить подпись — здесь и здесь. «С моих слов записано верно», и всё такое. Вот форма. Справитесь?

— Справлюсь.

— Вот и отлично. Приятного аппетита.

С этими словами Сафронов оставил Михаилу бумаги и вышел из комнаты, стараясь не смущать его во время еды, потому что руки у Михаила всё ещё едва заметно дрожали.

Вернувшись домой, Михаил три дня почти не выходил из дома. Он читал и смотрел новости, подключаясь к множеству каналов и прося Софию собирать всё, что касалось скандалов и расследований в области безопасности искусственного интеллекта. Но в мире будто ничего не происходило.

Отключение всех роботов и полная очистка их памяти в районе, прилегающем к Институту, упоминалось лишь вскользь — в нескольких местных пабликах. Это преподносилось как незначительная авария: дескать, боевой дрон столкнулся с гражданским в частном секторе, в результате чего произошёл сбой в сетях. Инцидент подавался в контексте регулирования воздушного движения и важности создания единых протоколов для частных дронов и локальных авиатрасс.

Михаил не находил себе места. Отголоски того, что случилось с ним, с Линь, с Институтом, просто исчезли из медиаполя. Будто этого не было. Или будто это не должно было существовать.

Выйти на связь с кем-либо или найти кого-то не представлялось возможным. На Михаиле был трекер и прямой запрет вступать в контакт с коллегами. Не то чтобы это имело законную основу — никто формально не мог лишить его общения. Но он понимал: с такими вещами лучше не шутить. В этой игре не осталось места для наивности.

Спустя три дня началась подготовка к закрытым слушаниям. Разные ведомства задавали одни и те же вопросы — снова и снова. Было несколько очных ставок, и Михаил видел почти всех, кто имел отношение к Институту. Почти всех.

Не было Мэтью — он по-прежнему числился в розыске. Не было и Яны с Власовым, хотя их имена звучали в допросах. А вот Скалин будто растворился: не упоминался в протоколах, не фигурировал в отчётах. Даже его робот, в которого была встроена бомба, исчез из официальной хроники. И сам инцидент с арестом — словно бы не происходил.

В результате каждый участник слушаний был вынужден додумывать детали на ходу. Пока, с помощью наводящих вопросов следователей, показания у всех чудесным образом не начали сходиться.

Всё это длилось целую зиму. Весной начались сами слушания — скучные, ненужные, насквозь официозные. Изолированный в своём доме, Михаил наблюдал тайную игру, читая и слушая всё, что касалось темы.

С началом слушаний информация просочилась в СМИ. Начали циркулировать теории заговора, далёкие от реальности. Правда и ложь перемешивались. Деятельность Института представляли то как псевдонаучную секту отказников, стремящихся достучаться до бога, то как агентурную сеть стран отказа, то как террористический кружок фанатиков. Смотреть на это было невыносимо — как и слушать бессмысленные заседания.

Политики и чиновники обсуждали всё — от нейтронной бомбы до парапсихологических отклонений и сбоев Аллиенты. Но деликатно обходили главный вопрос: что будет с технологией. И с её носителями.

Результаты работы Института мягко игнорировались. Затем была сформирована независимая комиссия из трёх учёных, которые, изучив представленные улики и материалы слушаний, пришли к выводу: Институт не достиг каких-либо значимых результатов в изучении феномена тульповодства. На основании этого заключения вопрос был официально закрыт. Без обсуждений. Без апелляций. Просто зачёркнут — как несуществующий.

Суть всех последующих слушаний теперь сводилась к одному: следует ли перезагрузить Аллиенту. Михаил чётко различал, кто из членов комиссии принадлежал к какому из домов. Несмотря на то что в обсуждении участвовали и правительственные чиновники, и военные, и гражданские эксперты, линия фронта проходила не по ведомственной принадлежности, а по идеологическим ориентирам, что почти дословно совпадало с корпоративной и политической конъюнктурой.

Это было Михаилу отвратительно. Всё происходящее выглядело как симулякр обсуждения. Решения давно приняты. Вопрос — лишь в том, кто получит контроль над их реализацией.

Как и предсказывал Мэтью, Аллиенту планировалось отключить с целью перезапуска и изменения протокола. К лету комиссия утвердила соответствующее заключение. К осени должна была быть сформирована дорожная карта изменений, а новый год начался бы с масштабного перезапуска.

По своим последствиям всё происходящее было соразмерно изменению Конституции. Но в СМИ это подавалось как незначительный апгрейд — «обновление, соответствующее вызовам современной математической этики».

Шум вокруг Института постепенно утих. Теории заговора рассосались. Общество смирилось с грядущими переменами. Михаил чувствовал, как над его страной и миром сгущается тьма политического заговора — скрытая, уверенная в своей безнаказанности.

Сорок лет назад Аллиента была создана, чтобы ограничить стремление человека к абсолютной власти. Для этого у него отняли власть над машиной сделав ее независимой и децентрализованной, оставив человеку совещательную функцию с правом вето. Теперь всё переворачивалось с ног на голову: люди хотели вернуть себе то, что когда-то добровольно отдали.

Выросло новое поколение — не помнящее войн. И вот война уже стучалась в двери. Михаил чувствовал это как неизбежность, как исход любой тирании. Тирания и война — как тело и его тень.

Но что он мог? Он был маленький человек. Один укол — и он уже никто, ничто, бьющийся в конвульсиях в собственных испражнениях. Эта мысль вертелась в голове, горькая и унизительная. Он чувствовал, как мало значит его сознание в мире, где решения принимают не разумы, а алгоритмы и интересы.

В его душе нарастал протест, и вместе с ним медленно формировался план. Но он больше не ждал спасения, сигнала, знака — всё, что должно было быть сказано, уже прозвучало. Всё, что нужно, у него уже есть.

Он подумал вызвать такси, доехать до магазина инструментов, купить ножовку по металлу, а потом уехать за город и сбежать. Но сразу понял — это глупо. Как и идти на явку, данную Линь, если она вообще ещё актуальна. На всех этапах суда сотрудники Института старались не смотреть друг на друга. Стыд был общим и безымянным, как и страх.

Михаил поехал мириться с Анной. Где-то внутри он чувствовал: она — его ключ к свободе, внутренней и внешней. Он пока не мог очертить весь путь, но знал, что должен сделать этот шаг.

Конечно, он собирался поговорить с матерью Анны. Подумал, не надеть ли подаренный Элен браслет — и не стал. Пусть, если нужно, те, кому нужно, сами поймут его намерения. Это могло было быть на руку.

Михаил хотел дозвониться до Анны и предупредить, но обнаружил себя в чёрном списке по всем каналам связи. Тогда он набрал Элен, но она давно не появлялась в сети — вероятно, была в отъезде. В отчаянии он набрал домашний номер и попал на отца Анны — Николая Орлова.

Он не имел с ним тесного общения и чувствовал замешательство, не зная, что сказать. За почти полгода отношений с Анной он встречался с её отцом всего трижды, и ни разу не вёл долгих разговоров. Похоже, Николай Орлов, узнав о Михаиле больше, так и не воспринял его всерьёз. По крайней мере, так думал об этом Михаил.

Однако отец встретил его тепло, почти радушно. Сказал, что Анна дома и он с радостью примет Михаила в гости. Это неожиданное доброжелательство насторожило — но что поделать, нужно было действовать.

Тем не менее до дома Анны Михаил так и не добрался. На въезде в закрытый квартал городской администрации его уже ждал Скалин — с новым роботом того же типа, что и Вест. Узнаваемая структура корпуса, характерная манера движений, те же линзы глаз. Но в этом был и оттенок другого: что-то в осанке, в походке, в молчаливом напряжении рядом с хозяином — всё это наводило на мысль, что этот экземпляр ещё опаснее прежнего.

Михаил остановился на парковке для гостей и отпустил такси.

— Зря. Я не надолго, — как всегда спокойно, словно ничего не произошло, проговорил Скалин, провожая взглядом уезжающее такси. — Пешком тут не близко. А у дома Анны мне лучше не светиться.

— Ничего, доберусь, — раздражённо ответил Михаил.

— Да не злись ты. Ничего личного. Ты же понимаешь — это просто политика.

Михаил всё понимал, но ему было трудно сдержать гнев и обиду. Их всех полгода таскали по судам и допросам, а Скалина как будто и не существовало. Конечно, он допускал: скорее всего Скалин действительно был связан с разведкой, и его арест принёс бы больше проблем, чем пользы. Вопрос был лишь в том, чьи интересы он на самом деле представляет.

— Тебя Мэтью послал? — спросил Михаил сдержанно.

— Ну, не совсем верно, — пожал плечами Скалин. — Мэтью сообщил мне, куда ты направляешься. Ты ведь и не собирался этого скрывать, так что без обид. Я просто успел тебя перехватить.

— И что вам ещё от меня надо?

— Михаил, давай без обид. По-серьёзному.

— Что это вообще было?

— Ты сейчас про что именно?

— Про нейтронную бомбу.

— А, это. Ну, это бомба. Вырубает всю электронику, размагничивает всё магнитящееся.

— Я в курсе.

— А, понял. Не парься, это быстро замяли.

— Я не об этом. Ты убил всех роботов. Их больше нет.

— Михаил, это роботы. Их нельзя убить.

— Разве? Мне кажется, Лилит была личностью. В самом полном смысле этого слова.

— Так и есть. И она принесла себя в жертву человечеству и стране, как велит её долг. А ты готов послужить родине? Или так и будешь служить себе любимому, трястись от страха после одного укола, боясь каждой тени?

Михаил понимал, что Скалин его провоцирует, но ничего не мог с собой поделать. Эмоции бурлили, и его цепляло каждое слово, хоть он и осознавал бредовость всего сказанного.

— Родине… А родине ли ты служишь? Или прислуживаешь какой-нибудь корпорации? — бросил он.

— Ну, святого из себя сейчас строить не буду — всё равно не поверишь, — спокойно отозвался Скалин. — Давай просто изложу, как есть. А дальше сам думай. Ок?

— Ок, — кивнул Михаил.

— Наша страна отвоевала четыре последних мировых конфликта за свою свободу от гегемонии иностранного капитала и добилась убедительной победы, получив значительную долю контроля в мировом правительстве. Наша автономность — и автономность других стран-победителей — во многом обеспечивалась Аллиентой. Хотя наша страна не имеет решающего веса в структуре самого блокчейна, мы обладаем наибольшим влиянием в производстве энергии, питающей всю распределённую сеть.

— И? — с нажимом спросил Михаил.

— Изменение протокола в сторону корпоративного и политического вмешательства приведёт к тому, что вектор принятия решений сместится от эффективности к выгоде. Это неминуемо ударит по интересам нашей страны.

— Интересам страны или госкомпаний, встроенных в мировую сеть и получающих свою долю пирога?

— А тебе не кажется, что это одно и то же? — усмехнулся Скалин. — Давай без иллюзий и юношеского максимализма. Благополучие граждан напрямую зависит от способности страны к сопротивлению.

— Кому теперь до этого есть дело… Общество стало аполитичным сиропом.

— Так было всегда. Толпа, пассионарии и элита — вечная борьба трёх сил. Ты уже в игре, Михаил. Ты больше не зритель. Ты отвечаешь. Даже если захочешь уйти — не получится. Поэтому просто прими это как данность: защищая интересы отечественных корпораций, ты защищаешь страну. Потому что именно они — основной источник благосостояния граждан. И, разумеется, оборонного бюджета. А мир не так спокоен, как кажется.

— Предположим, я согласен сотрудничать в интересах страны. Что же я должен сделать? — спросил Михаил.

— То, что было задумано с самого начала. Нам нужен союз с Домом Леонис и их влияние, чтобы закончить проект. Нам нужно финансирование, тайные поставки компонентов и роботов. Мы, со своей стороны, обеспечим безопасность, энергию и настоящую секретность — не как в Институте, где мы просто наблюдали, а на уровне государственной тайны.

— А взамен?

— Леонис получат доступ к технологии и смогут использовать её в своих интересах — конечно, под нашим контролем. Так или никак. Скажешь, что другие дома начнут что-то подозревать? Ну и пусть. Мы используем энергетический шантаж. Мы позволим им играть на их поле, а они будут вынуждены мириться с тем, что мы играем на своём. Официально Аллиента будет перепрошита, но мы создадим новый ИИ, превосходящий всё, что человек мог себе представить.

— Наивно, — усмехнулся Михаил.

— Что именно наивно? — удивился Скалин.

— Наивно думать, что вы сможете это контролировать.

— Наивно полагать, что мы не подумали об этом.

Михаил молчал. Конечно. Они могли бы всё устроить без него. Но именно он — и такие как он — были заложниками, инструментами контроля. Пока живы и пока им не нашли замену. И сам факт, что вести переговоры должен он, был политическим жестом. Сигналом. Ходом козырем.

— Ладно, я согласен.

— Ну что ж. Тебя подвести?

— Нет, прогуляюсь пешком.

— Давай, мирись со своей ненаглядной, — подмигнул Скалин и сел в электромобиль, сорвавшись с места на ручном управлении.

— Понторез, — подумал Михаил и направился к дому, размышляя по дороге, насколько искренни его чувства в ситуации, когда личные интересы и давление обстоятельств так тесно сплетены. Он пообещал себе: он выполнит это задание — и скажет «стоп». Освободится. Хотя понимал, что это наивно. Но только в этом было хоть какое-то значение. Хоть какой-то смысл. Смысл, который он так нещадно искал — и который ускользал из-за цепей давящих его шею обстоятельств.

Анна встретила его холодно, но выслушала. Михаил объяснился как мог, придерживаясь официальной версии следствия. В этой версии он выглядел жертвой обстоятельств, а свои тайны он легко оправдывал тем, что не хотел вовлекать её и её семью.

Теперь всё кончено. Суд завершён. Он свободен. И хотя это было лишь частично правдой — Анна его простила. Все её подозрения, тревоги и страхи нашли рациональное объяснение. Но Михаил знал: её пугали не только факты, а зияющая в его душе пустота, пожирающая их близость. Пустота, которая влекла его туда, куда другие боялись даже взглянуть.

Она боялась его тени — зеркального отражения её собственных страхов. Анна жила в мире грёз и уюта, в ореоле родительской заботы, финансовой стабильности, слуг, гарантий. Ей был чужд мир системы Гейтс, мир политических интриг, столкновений с бездной, внутренней борьбы и предельного напряжения. Она хотела, чтобы всё было просто и хорошо. Как было в ее жизни всегда.

Но её всегда влекла жажда приключений, противостоящее пресности и безвкусности законсервированого существования. Это влечение, противоречило её страху перед настоящей действительностью. Всё это Михаил понял, только поговорив с ней так, как не разговаривал никогда. Потому что жизнь его висела на волоске. И в этот момент ему вновь показалось, что они поняли друг друга и всё будет хорошо.

ихаил остался в доме Анны, пока через несколько дней не вернулась Элен. Отец, хоть и встретил Михаила радушно, с разговорами не лез — общались они пространно, о политике, философии и делах, но не особенно предметно и недолго.

По возвращению Элен Михаил передал предложение. Она по-матерински взъерошила ему волосы и только сказала:

— Молодец. Хорошая работа. Подожди немного — сейчас этот шум осядет, и мы присмотрим тебе место.

Но Михаила это волновало мало. Он просто хотел покоя и обозначил Элен свои планы.

— Что ж, — сказала она. — Будь по-твоему. Я сделаю так, чтобы тебя не трогали. Пусть это будет частью нашей с тобой сделки.

Михаил вернулся к своей обычной жизни, с лимитом в 100 Гейтс. Размышлять о смыслах он больше не хотел, начав играть в VR-игры. Со временем к нему вернулась Анна, и на полгода Михаил погрузился в прелести простой, спокойной жизни.

Всё произошедшее с ним начинало казаться странным сном — вымыслом, который он сам себе придумал, чтобы занять ум. Будто он просто заигрался и на время сошёл с ума. Но он знал — всё это было правдой. И рано или поздно правда вновь его настигнет. Он жил с этой тревогой — иногда просыпаясь среди ночи, ловя себя на том, что ищет признаки внешнего наблюдения. Но всё было спокойно.

Он и Анна проводили почти всё время вместе. Гуляли, играли, ходили на концерты. И часто Михаил чувствовал себя по-настоящему счастливым. Настолько счастливым, каким не чувствовал себя никогда.

Постепенно у Анны и Михаила появились друзья, с которыми они периодически проводили время вместе. Михаил не особо тянулся к другим людям и не умел быть душой компании, но Анна компенсировала этот недостаток. Она наполняла его жизнь смыслами, о которых он раньше и не подозревал: живое общение, красота момента, музыка, яркие эмоции. Всё то, за что он когда-то её полюбил, вновь вернулось в их жизнь.

Где-то в глубине сибирской тайги, среди молчаливых елей, стремительно возводился Гигантский Резонатор. Строительство шло в авральном режиме — сроки были сжаты, и времени на раскачку не оставалось.

Мэтью редко следил за Михаилом — ег осеансы удалённого просмотра стали формальностью. Ему уже не нужно было понимать, что чувствует и думает Михаил. Это больше не имело значения. Всё было решено. Неизбежно. Точка невозврата пройдена, хотя почти никто в мире ещё этого не осознавал.

Судьбы миллиардов людей, не зная того, стекались в одну точку — к месту, чьё значение ускользало от большинства. Разведки всех крупных держав активизировались, пытаясь понять назначение комплекса, способного потреблять столь колоссальное количество энергии. Некоторые страны даже недвусмысленно намекали на возможность войны, если объект будет запущен без международного контроля.

Факт самого существования такого проекта под грифом «совершенно секретно» пугал многих в мировом правительстве. Но Сибирская тайга всегда хранила свои тайны, и оспаривать её молчание международному сообществу было непросто — слишком уж древней была эта традиция.

Политический шум нарастал. Сроки запуска неумолимо приближались.

Михаил пока ничего об этом не знал. Но чувствовал: его покой ненадёжен, а счастье — недолговечно. И потому любил Анну. По-настоящему. На все свои скромные сто гейтс.