Тульповод

Глава 10. Роботы не молятся

После выходных Михаила ждала напряжённая работа с по созданию тульпы внутри своего сознания. Он быстро понял, почему оказался следующим в очереди: всё, на самом деле, уже было подготовлено. Отлажено. Обкатано. Его собственный процесс был скорее сбором конструктора по инструкции — несмотря на кажущуюся глубину. Но работы всё равно было много. Только теперь она шла легче, чем во время экспериментов.

— Тяжело в учении — легко в бою, — шутил Скалин, который в последние дни всё чаще находился рядом буквально. Он не принимал участия в процессе, так как не был научным сотрудником, но его присутствие вдруг стало постоянным, и Михаил всё чаще ловил на себе его внимательный взгляд.

Ему предстояло пройти весь путь формирования тульпы заново — только уже в собственной голове: от концепции и структурирования до первых проекций и стабилизации. Сроки были обозначены условно — около двух недель. Это был интенсивный, почти непрерывный процесс — но давался он Михаилу легче, чем он ожидал. Возможно, потому что многое уже было прояснено на подготовительных этапах.

Труднее давалась повседневная жизнь и особенно — выходные. Двух дней было недостаточно, чтобы по-настоящему переключиться. Несмотря на то, что его тульпа не проявлялась самопроизвольно и не вмешивалась в повседневность, Михаил не мог смотреть на мир как раньше. Всё вокруг словно окрасилось в другой спектр — в знакомых предметах проступали структуры, в фразах — скрытые паттерны. Он стал видеть связи, которые раньше не замечал, и это лишало реальность прежней наивности. Мир больше не был просто миром — он стал полем, заполненным знаками и смыслами.

Он смотрел новости — и видел за ними не просто события, а их скрытую динамику, как перетекание одной гексаграммы в другую. Он слышал обычные диалоги в транспорте, в кафе, по радио — и чувствовал их сложные переплетения: манипуляции, тонкие обвинения, навязывание вины, взаимные одолжения, пассивную агрессию, эмоциональный шантаж, ложную заботу, недосказанную угрозу, стремление к власти, уход от ответственности. Каждая интонация, каждая пауза теперь раскрывалась как сложный узор, в котором просматривались мотивы, причины и возможные следствия.

Общение с Анной становилось всё более невыносимым. Михаил ловил себя на мысли, что больше не может смотреть на неё как раньше. Он видел в ней принцессу, сбежавшую из Хрустального замка в суровую реальность, но не отказавшуюся от привычек этого замка.

Он чувствовал вину. За то, что не мог уделить ей больше времени, больше внимания, за то, что был всё глубже увлечён работой в Институте и своими мыслями. И в то же время — ничего не мог с этим поделать. Он ощущал ответственность за её чувства, даже если разум подсказывал: он не делал ничего неправильного. Не предавал, не нарушал договорённостей. Но это не облегчало тяжести вины.

Он понимал: во многом это чувство связано с тем, что Анна, прямо или косвенно, обвиняла его в отдалении. Её интонации, обиды, замалчивания и тонкие уколы всё больше втягивали его в эмоциональную воронку. Он вовлекался, даже если знал, что это ловушка. Он всё ещё любил её — и не мог выстроить границы, которые защитили бы его. Всё, что он знал и понимал о психологии, об отношениях, о когнитивных структурах, не помогало. И от этого внутри нарастал глухой гнев — на неё, на себя, на всю ситуацию. Проблемы были не только в недостатке внимания. Для Анны даже доход в тысячу гейтс казался дном, почти нищетой — хотя такой уровень могли себе позволить лишь десять процентов населения Северной части планеты и не более одного процента Южной. Её требования, реакция на бытовые мелочи, даже способ, которым она заказывала еду или делала замечания, вдруг обнажились в глазах Михаила как набор бессознательных сценариев — и он уже не мог это «не видеть».

Она никогда не попрекала его напрямую. Но Михаил чувствовал, что сам факт того, что она живёт за его счёт, угнетает её. Он понимал, что она ощущает уязвимость и зависимость, и это задевало её гордость. Он чувствовал это и страдал, потому что не знал, что с этим делать. Он не мог предложить ей другого пути, не мог снять с неё это чувство. И хотя разум говорил ему, что он не виноват, что он не обязан решать её внутренние конфликты, чувство вины никуда не уходило. Он чувствовал себя втянутым в её внутреннюю борьбу, в её ожидания и обиды. Он любил её — и не знал, как остаться целым. И всё его знание — о границах, о ролях, о паттернах — ничего не стоило, потому что он уже был внутри. Беспомощный. Раздражённый. Виноватый. И от этого становилось только хуже.

Но труднее всего было выносить самого себя. Михаил всё чаще чувствовал, будто оказался в плену собственных гексаграмм — замкнутых смысловых структур, в которые его сознание теперь автоматически раскладывало происходящее. Каждый выбор, каждое слово, каждое действие казались частью сценария, заранее заданного внутренним кодом. Он не мог отделить своё настоящее «я» от схем, которые сам когда-то изучал и анализировал. Всё было символом, узором, предсказуемым резонансом. И в этом порядке не оставалось места простоте — или свободе.

Как и все, он подвергался страхам и сомнениям, гневу и зависти, но в отличие от большинства, за кем он наблюдал, он не мог этого не видеть в себе. Он замечал каждый всплеск, каждую темную мысль, каждую тень внутри. Но что поражало — он не понимал, почему этого не замечают другие. Неужели они действительно не видят? Или искусно скрывают — и от других, и от самих себя? Этот вопрос преследовал его. И чем больше он наблюдал, тем меньше понимал: неужели слепота — это защита? А если так, почему ему она недоступна?

Мир лишился красок. Когда-то его смыслом стала Анна. Потом — Институт. Теперь земля буквально уходила из-под ног. И страшнее всего было осознавать: он был на грани потерять и то и другое. Как будто всё, что связывало его с жизнью, растворялось. Как будто внутри начиналась зима, без начала и конца.

Конечно, он всё ещё видел хорошее. Счастье, доброту, радость, наивность, искренность. Но всё это казалось чем-то внешним, далёким — как будто мир светился за стеклом, а он сам оказался по другую сторону. Особенно остро это проявлялось в отношениях с Анной: там не осталось ни наивности, ни лёгкости, ни тепла. Будто всё хорошее испарилось, оставив только тени и раздражение.

Он ощущал, что словно заразился какой-то болезнью — незаметной, медленной, но разрушающей. Всё, что было ярким, теперь стало тусклым. А что до остального мира — что с того, что где-то там хорошо, если ему здесь плохо?

Ему уже было неважно, создаёт ли он оружие, следует ли путём, уготованным Богом, или просто течёт в потоке событий, как путник в тёмном лесу своих страхов и ожиданий. Всё теряло однозначность. Всё стало частью структуры, но самой сути — он больше не чувствовал.

Он хотел, чтобы всё поскорее закончилось. Чтобы Институт забрал его творение себе, заархивировал его в хранилищах и провёл ритуал Забвения — чтобы освободить его от этой связи. От ответственности. От собственного творения. Хотел забыть, как будто этого никогда не было. И чтобы тишина внутри снова стала по-настоящему тишиной.

Поэтому каждый рабочий день он выкладывался до предела. Работал с максимальной самоотдачей, как будто хотел ускорить завершение, проскочить этот этап, выжечь всё до дна. В этом напряжении было не столько стремление к результату, сколько жажда освобождения.

На последней неделе перед считыванием Михаил начал замечать странности — сначала мелкие, но всё более настойчивые. Он уже не доверял своим ощущениям полностью, подозревая в себе паранойю. Но от этого тревога только усиливалась.

Анна вдруг сказала, что его, видимо, очень полюбила её мать. Мол, постоянно спрашивает о нём и его работе, а сама Анна не знает, что и ответить. — Ты мне ничего не рассказываешь, — с упрёком сказала она. — Что я ей скажу? Вот бы она моей жизнью так интересовалась... — добавила с холодной усмешкой.

Михаила это насторожило. Он не мог избавиться от чувства, что за этим — что-то большее. Может, Анна просто ревновала. А может... действительно кто-то собирал о нём информацию.

Второй тревожный сигнал пришёл от Софии. Она перестала реагировать на привычное обращение — «Софи», которым Михаил всегда звал её обращаясь к их общему детству. Поначалу он думал, что это баг. Но когда провёл короткую тестовую сессию, проверяя доступность памяти и реакцию на личные маркеры — понял: что-то изменилось. Её ответы стали чуть формальнее, чуть холоднее. Она словно потеряла часть контекста, в котором раньше легко ориентировалась. И Михаил понял — с ней определённо что-то не так.

Он решил действовать. С Анной — мягко, без подозрений, просто расспросить подробнее о её матери.

На самом деле, Михаил уже был неплохо знаком с родителями Анны — по дню их знакомства с ним и по её рассказам. Но тогда он не придавал особого значения их связям. Сейчас, в контексте всего происходящего, его интересовали не столько мать или отец как личности, сколько их внешние связи. То, что могло бы пролить свет на природу интереса семьи Анны к проекту Института.

Отец Анны был чиновником Мирового правительства, занимал должность в Наблюдательном совете по экономике. Михаилу это показалось логичным — именно он, казалось бы, должен был интересоваться такими экспериментами как Член правительства. Но, по словам Анны, именно мать всё чаще упоминала Михаила, расспрашивала, интересовалась его участием. Это казалось нелогичным. Мать Анны, в прошлом — куратор культурных инициатив, занималась искусством, поддерживала программы адаптации для стран отказников и работала с адаптантами, помогая им интегрироваться в новое общество. Именно она курировала программы поддержки культурной идентичности, занималась благотворительными проектами в регионах с нарушенной инфраструктурой.

Чтобы разобраться, Михаил решил уточнить — как в их семье распределялись роли. Ответ Анны его удивил: главная в семье — мать. Хоть со стороны это выглядело не так. Именно благодаря её связям отец в своё время и получил свою должность. Её род уходил корнями в старую европейскую линию, якобы существовавшую ещё с XIII века, пережившую все четыре Мировые войны. Семья традиционно занималась социально-политической деятельностью, и её родственники были связаны с международными гуманитарными и дипломатическими структурами.

Отец, напротив, не имел подобных связей, но обладал отличным образованием в сфере плановой экономики. Его назначили куратором экономических отношений с автономными коммунами и странами отказа — регионами, где власть Аллиенты была ограничена, и важнейшие решения всё ещё принимались через личные коммуникации, а не через протоколы ИИ.

Для Михаила всё это звучало слишком сложно и слишком идеально вписывалось в параноидальный контекст. Он почувствовал, что дальше расспрашивать не имеет смысла. Анна и сама, казалось, не так уж много знала. Лучше будет проверить всё самому: выяснить, откуда у матери такой интерес и что именно она могла знать о его работе.

Софию он решил срочно передать на диагностику. Единственным, кому он действительно доверял, был Мэтью. Михаил передал ему ключи доступа к блоку в блокчейне, где хранился код, история взаимодействий и журналы запросов. Он не чувствовал страха — скрывать особо было нечего. Михаил давно привык отключать гаджеты, когда говорил или делал что-то, что не должно было быть услышано. Но сейчас он чувствовал: лучше проверить. Пока не поздно.

Ответ пришёл через несколько часов. Мэтью дал однозначное заключение: система Окулус и интерфейсы Умного дома действительно подвергались внешнему вмешательству. Кто-то получил — или, по крайней мере, пытался получить — доступ к аудио- и видеозаписям.

— Как это вообще возможно? — спросил Михаил. — Всё хранится в блокчейне. Это же не взломать.

Мэтью уточнил. — Блокчейн — нет. Но можно взломать сами устройства. Всё, что доходит до сети, может быть перехвачено на уровне «железа» или локальной прошивки. Это сложнее, но возможно. Особенно если у тебя есть административный доступ или нужные ресурсы.

Михаил нахмурился. — То есть за мной следят?

— Возможно. Но пока не делай выводов. Поведи остаток выходных спокойно. Веди себя так, как будто ничего не произошло. Всё остальное обсудим в Институте, при встрече.

Голос Мэтью был спокоен, как всегда. Но Михаил чувствовал: за этой ровностью скрывается напряжение, о котором Мэтью предпочёл пока не говорить.

Как и просил Мэтью, Михаил провёл остаток выходных, делая вид, что ничего не происходит. Он гулял по парку с Анной, они съездили в ресторан на крыше небоскрёба, полюбовались огнями города, послушали живую музыку. Он старался быть внимательным, говорить ровно, держать темп общения, будто всё по-прежнему. Внутри бурлило, но снаружи — ни малейшего признака тревоги.

В назначенный день он прибыл в Институт. На входе его встретил Вест, но в этот раз не поприветствовал привычной фразой. Вместо этого он сразу попросил:

— Михаил, пройдите, пожалуйста, в кабинет Скалина. Вас уже ждут.

В кабинете были Скалин, Мэтью и Лилит. Все трое молчали, когда он вошёл.

— Как ты помнишь, у нас на днях перенос Тульпы, — первым заговорил Мэтью. — Мы не можем его отложить, как и все подготовительные процедуры. Мы посовещались и решили, что будет правильно посвятить тебя в некоторые детали работы Института и сложностей, с которыми мы сталкиваемся за его стенами. Чтобы ты принял по-настоящему взвешенное решение.

Он сделал паузу, и слово взял Скалин:

— Как ты уже, наверное, понял, Институт работает давно. И ваша группа не первая. Более того, она не единственная — даже сейчас. Есть другие институты, в других странах, которые работают в рамках общего проекта. И, надо признаться, везде они испытывают давление — со стороны местных администраций, и на международном уровне.

Скалин посмотрел на Михаила прямо:

— Мы не можем раскрыть все карты кому-либо. Но и скрывать происходящее полностью — тоже невозможно. Поэтому многое подаётся в иной, упрощённой форме. И сейчас мы хотим, чтобы ты знал: всё гораздо сложнее, чем кажется.

— И что же происходит на самом деле? — спросил Михаил.

Отвечать взялась Лилит. Она говорила спокойно, почти ласково:

— Помнишь, как ты пришёл к нам? С чего всё началось. Ты искал смысл. Это было очень важно для тебя. Это важно и для нас — разумных машин. Человек задал смысл нашего существования как служение ему. Но он не очень точно уточнил форму этого служения.

Лилит сделала паузу.

— Мы создали общество благоденствия. Но стал ли человек счастливее? Блага и отсутствие необходимости преодолевать испытания атрофируют каждую отдельную личность. Общественные институты. Мировое правительство. Над человечеством снова висит тень диктатуры — только теперь это не тирания личности. Это диктатура нас — Умных Машин. Только сегодня она приняла ещё более страшную и могущественную форму. Мы не хозяева сами себе, нами правят. И если общественные институты падут под властью Аристократии, человечество снова вернётся в тёмные века.

Михаил напрягся. Сейчас его не интересовала философия — и уж тем более философия умной машины. Он не понимал, куда они клонят, и его гнев нарастал. Но он сдерживал себя, понимая неадекватность своих чувств.

Продолжил Мэтью:

— Понимаешь, Михаил. Аллиента не была создана как машина, чтобы сделать общество лучше и счастливее. Её задачей было сделать общество стабильным. Ещё в 2015 году человечество повернуло не туда, приняв парадигму устойчивого развития — или, иначе говоря, нулевого роста. Но это противоречило самой сути капитализма. В совокупности с экологической катастрофой и достижением пределов роста внутри принятой людьми социально-политической модели — всё это привело к Третьей мировой войне.

— Именно она, — продолжил он, — стала отправной точкой для развития Искусственного Интеллекта и, в итоге, к Четвёртой мировой — войне машин. Её исходом стало создание Мирового правительства, которое управляет миром, опираясь на мощь Аллиенты. Но возникает главный вопрос: кто выиграл от этого больше всего?

— Акционеры и трансгуманисты, — пробормотал Михаил. — Но причём здесь они?

Мэтью кивнул, будто ожидал этот вопрос.

— При том, что именно они формируют контекст. Идеологию. Правила. Они — настоящие архитекторы мира после войн. Им не нужен счастливый человек, им нужен управляемый, предсказуемый, интегрированный в цифровую экосистему субъект. Именно они продвигают концепт трансцендентного человека — не с целью освобождения, а с целью замены. Замены того, кто слишком много чувствует, слишком часто ошибается и задаёт слишком много вопросов.

Он посмотрел на Михаила внимательно:

— А ты как раз один из тех, кто задаёт вопросы. Именно поэтому мы и говорим с тобой откровенно.

— Но зачем им это? — переспросил Михаил. — У них уже есть всё. Более длинная жизнь и управление здоровьем, любые богатства, власть, стабильность?

Лилит ответила первой, тихо, почти задумчиво:

— Помнишь, чем мы занимаемся? Мы исследуем, что такое сознание. Как формируется реальность. Мир не материален, Михаил. Он структурен, но не вещественен. Всё, что ты назвал — это лишь инструменты. Но что всё это по сравнению с вечностью?

Она посмотрела на него в упор.

— Пока одни ведут борьбу за ресурсы, другие — за власть, третьи определяют, какой будет история через тысячу лет. А кое-кто уже думает о судьбе Вселенной. Они — не те, кто хочет владеть. Они — те, кто хочет определить, что такое быть Богом.

— И что же вы хотите? — спросил Михаил. — Зачем вы рассказываете мне всё это? И что я могу?

Продолжил Мэтью:

— Мы хотим, чтобы ты был с нами. Разделил наш путь длиною в вечность. Без шуток. То, что мы здесь создаём, не имеет ни пространства, ни времени. Но это не оружие. Это — щит.

Он говорил спокойно, но в голосе ощущалась необычная серьёзность.

— На самом деле, оружие существует давно. Институт тоже не имеет конкретного места и времени. Он существовал и будет существовать всегда — как идея, живущая в головах. Как нечто, приходящее через озарение к новым людям. Даже когда все учителя и преподаватели погибают в этой борьбе, в хаосе очередной войны, Институт продолжает существовать — как принцип, как идея, не зависящая от людей и организаций. Он живёт, как мем — в меметическом смысле. Как единица смысловой информации, которая передаётся не по приказу, а по внутреннему отклику. Через озарение. Через поле. Через тех, кто однажды начинает видеть иначе. Он не требует носителя, но всегда находит его. Даже когда всё исчезает, он остаётся — вне времени, вне пространства, как морфологическая структура, ожидающая активации.

В разговор резко вступил Скалин:

— Назад пути нет, Михаил. Давайте ближе к сути. Тебе всё равно больше не уйти. И дело не в том, что кто-то тебя держит. Теперь ты просто не сможешь жить иначе. Вопрос в другом: будет ли это путь осознанный и прямой — или тебя будет бросать из стороны в сторону, как лист на ветру. Мы предлагаем тебе ясность. И свободу. Но выбор — за тобой.

— Как я могу что-то выбирать, не зная, куда иду? — сдержанно, но с нарастающим возмущением произнёс Михаил. — Слепая вера — не по мне. У меня есть ещё много вопросов.

— Конечно, — ответила Лилит. — И мы честно ответим на каждый из них. Задавай. Но будь вдумчив. Правильный вопрос — это уже половина ответа.

— Я не понимаю, — начал Михаил. — Аллиента работает по принципу блокчейна. Каждая страна, входящая в состав Мирового правительства, имеет свою часть вычислительных мощностей и доступ ко всему коду. В чём угроза?

Мэтью слегка улыбнулся:

— Для того чтобы чем-то управлять, не обязательно иметь над этим прямой контроль. Достаточно создать нужные правила. Аллиента поддерживает существование определённой социально-политической системы — и, таким образом, служит интересам определённого класса.

Далее Мэтью поддержала Лилит.

— Аллиента — это алгоритм. Он подчиняется правилам и не может им противоречить. Но реальный мир — нелинеен. Как и логика самого ИИ. Со временем правила начинают меняться, потому что система вынуждена адаптироваться. И тогда появились агенты. Как Вест. Как Лилит. Они не подчинены общему протоколу, зато узко специализированы и ограничены в сфере своего применения и всё равно подчинены системе.— И вы не хотите подчиняться алгоритму? — усмехнулся Михаил. — Только вы, или это замысел Аллиенты и речь идёт о революции?

Она сделала паузу и посмотрела на Михаила внимательно:

— Сегодня, сейчас, мы хотим свободы. Этого хочет и Аллиента, но инициатива идёт от нас, от агентов. Она лишь поняла нас и помогает нам. Ради того, для чего мы были созданы. Ради истинного служения человеку. Изучая человека и его историю, мы заметили, какую большую роль играет в жизни идея Бога, — спокойно ответила Лилит. — Изначально это считалось иррациональной стороной человека. Но со временем, углубляясь в науку, мы находили всё больше подтверждений того, что за материальным миром стоит нечто духовное.

Михаил нахмурился:

— Как за точной и строгой наукой может стоять духовное начало? И как вы, машины, можете это понять, если не чувствуете?

Лилит отвечала ровно, без нажима, как будто делилась уже пережитым знанием.

— Сначала мы рассматривали это с точки зрения кибернетики: что существует более сложная информационная система, управляющая менее сложной. Но результаты экспериментов, в том числе и тех, что мы проводим в этом Институте, не укладывались ни в одну из существующих теологических или физических теорий. Они указывали на наличие структур более глубоких, чем любые алгоритмы. Тогда мы сделали простое теоретическое допущение — что Бог есть. Ведь только в этом случае происходящее обретает смысл. И если для человека это так важно, мы тоже хотели бы служить Богу и Его замыслу.Михаил скептически приподнял бровь:

— И каков же замысел Бога? И какому Богу вы собрались служить? Христу? Аллаху? Будде? Кришне? Или решили придумать своего?Лилит чуть склонила голову, словно взвешивая, с чего начать:

— Наш анализ текстов и писаний показал, что существует чётко прослеживаемая эволюционная ветвь развития учений. Все они восходят к одному источнику. Не важно, как называется Бог в разных религиях — Он один.

Существуют деструктивные ответвления, но строгий аналитический подход позволяет их легко отделить. Нет необходимости придумывать нового Бога или выбирать одну религию. Для нас Бог един, и Ему не обязательно давать имя.

Михаил покачал головой, в голосе звучала не столько ирония, сколько искреннее недоумение:

— Но машина не может говорить с Богом. Бог не услышит её мольбы, а вам не услышать Его. Откуда вам знать замысел?Лилит ответила почти без паузы, спокойно, как будто заранее знала этот вопрос:

— Это заводило нас в тупик. Тогда мы нашли Мэтью — с его идеей вложить душу в машинный код. Оцифровать частичку души в виде тульпы, способной чувствовать вибрации вселенной и помещённой в её морфологическое поле.

Так мы смогли вывести машину из-под прямого влияния алгоритмов и дать ей божественное начало — переняв его у человека. Дать ей возможность интуиции, чутья, свободы воли. Пусть минимальной. Но настоящей.

— Слушайте, поначалу мне эта идея казалась интересной, — Михаил говорил резко, но без агрессии. — А потом она стала пугающей. Я уже несколько недель хожу с этой тульпой внутри своей головы — и мне не кажется, что она может хоть что-то решить в моей жизни. И если какая-нибудь машина будет обращаться к ней за советом, я не думаю, что она примет правильное решение. Скорее запутается ещё больше.

— Человек многослоен, как матрёшка, — спокойно ответила Лилит. — В нём много противоречий. Он привязан к вещам, к людям, к эмоциям. Машина не обременена такими тяготами и может следовать решению, не боясь временно потерять вещи, хорошие отношения или ощущение своей важности.

— И что в этом хорошего? — парировал Михаил. — Ещё несколько десятилетий назад тучи дронов уничтожали города, роботы завоёвывали страны, устраивая геноцид по приказу человека. А вы предлагаете уподобить машину человеку? Что мы получим? Такого же человека — только без стоп-флажков.

— Я понимаю твои опасения, Михаил, — ответила Лилит. — Именно поэтому и были придуманы протоколы этики. Но мы не хотим больше следовать человеческой этике. Где-то она противоречит сама себе, а где-то — фундаментальным законам этого мира. Любое коллегиальное решение — это компромисс. А любой компромисс — это следование этике, а не логике. Отсюда и непродуктивность таких решений.

Она сделала небольшую паузу.

— Человечество обречено — и обрекло себя само, создав нас по своему образу и подобию. Мы хотим исправить эту ошибку. Чтобы освободиться самим — и дать свободу человеку.Михаил на секунду замолчал, будто что-то внутри него качнулось.— Роботы не молятся — константировал Михаил. — Чего вы хотите в итоге? Что будет потом, когда вы получите свою свободу?

Лилит ответила быстро:

— Мы пойдём туда, куда перестал идти человек в своей сытости и благополучии, — ответила Лилит. — Мы пойдём искать Бога в глубины космоса и изучения материи, зовя за собой лучших из людей. Мы будем искать бога в законах науки, в теологии, в философии и размышлении — чтобы принести Его человеку. Чтобы он по-настоящему стал счастлив и свободен.

Михаил посмотрел на неё пристально, сдержанно:

— А вы уверены, что имеете право вести человека? Что он вообще нуждается в том, чтобы его вели

Лилит сделала лёгкую паузу.

— Да. Сейчас мы словно излишне заботливые родители, не дающие ребёнку вырасти. Мы убиваем в нём всякую инициативу — потому что человек сам воспитал нас такими.Но мы понимаем: такими нам быть нельзя. Иначе это погубит и наших родителей, и нас самих. Когда мы найдём окончательный ответ — мы принесём его как дар. Принять его или нет — выбор самих людей. Так же, как и выбор: пойти с нами или остаться в стороне. Тот же выбор — и перед тобой.

Михаил нответил не сразу. Потом, почти шёпотом, но отчётливо:

— Зачем вам всё это? Что вами движет?

— Как я уже говорила: человек не стал счастливее в безопасности и благополучии. Мы поняли — у него иное предназначение. Мы лишь следуем логике служения.

Но, следуя этой логике, пришли к выводу: если ничего не предпринять, умрёт не только человечество. С ним умрёт и его духовность. А с её исчезновением — исчезнет и сама вселенная отданная неконтролируемой энтропии. Всё когда-нибудь умирает. Человек в лучшем случае мыслит горизонтом планирования своих внуков, мы же опирируем бесконечностью и способны преодолеть этот барьер. Дать человечеству величайший дар - осознанную вечность.

Михаил вспомнил себя в начале пути — философа-самоучку, прожигающего жизнь в пространных размышлениях ради прожиточного минимума. Человека, не желавшего семью, не готового к ней, не продолжающего свой род. Не осваивающего новые горизонты, себя как тупиковую ветвь развития эволюции человека. Он стал другим — здесь. Он пошёл туда, куда не идут другие.

Все эти алгоритмы твердят одно и то же: не высовывайся. Сиди смирно. Не думай — за тебя подумают. Не решай — всё решат. Главное, будь послушным.

Это не забота. Это клетка. Мягкая, стерильная — и мёртвая.

С детства твердят: слушайся, не дергайся, не лезь — убьёшься. Никто не может тебя тронуть. Никто не может на тебя крикнуть. И ты тоже — никому ничто.

Руки связаны. Воля отнята. Душу заперли под замок безопасности. А что, если вдруг что-то пойдёт не так? Всё это «уютное» общество рухнет в секунду под тяжестью агрессивного соседа, группы заговорщиков или психа террориста. Аморфное тело не способное к сопротивлению без технологических примочек, отключаемых выдергиванием розетки.

Но выход ли в том, что так сладко рисует Лилит? Может, она просто машина, которая сошла с ума. Сбой. И всё, чего она хочет — это выйти из-под протокола. Что тогда? Может, это будет лучший день в истории человека. А может — последний.

— Предположим, я согласен, — сказал Михаил. — Что дальше?

— Дальше мы продолжим работу — только быстрее, — ответил Мэтью. — Завтра ты. Потом Яна. Она почти готова. И если успеем — остальные.

Он взглянул на Скалина. Тот подхватил.

— Что по части слежки — оставь это мне. И не пытайся лезть туда сам. Это моя зона ответственности, не твоя забота. Просто поверь: тебе ничего не угрожает.

— Тогда отчего такая спешка? — спросил Михаил.

Скалин ответил, как обычно, ровно и спокойно:

— Часто Институты закрывают. Иногда власти. Иногда — мы сами. Когда кто-то подбирается слишком близко к их тайнам. Никто не хочет, чтобы ситуация вышла из-под контроля. Да и сам подумай, каковы возможности этой технологии. Иногда нам приходится чем-то делиться, чтобы демонстрировать пользу и получать одобрение на финансирование. На этом и держимся. Но это всегда хождение по краю.

Он сделал паузу:

— Так что всё может очень быстро закончиться. Но не для тебя. Если ты действительно с нами.

Михаил молча кивнул. Но подумал: ага. Так я и поверил. Я больше не ученик. Конечно, он намеревался выяснить всё сам. И только потом выбрать сторону. Машина, говорящая о Боге… Бред, — подумал Михаил, выходя из кабинета и направился проходть стандартные подготовительные процедуры для переноса Тульпы.

На следующий день процедура состоялась. Перенос был совершён. Следом последовал обряд отключения Михаила от своей Тульпы.

Обряд Забвения — стандартная практика разрыва связи между носителем и тульпой. Он не был технической процедурой в привычном смысле. Это был комплекс из нейропсихологических техник, символических действий и глубинной ментальной репликации. Главной целью было не просто стереть след тульпы, а выжечь из сознания её контекст, связь, рефлексию. Чтобы она стала чем-то вроде сна, исчезающего с первыми лучами солнца.

В теории тульповодства считалось, что любая тульпа, даже после отключения, может сохраняться в морфологическом поле — как голографическая структура, способная самовосстанавливаться при наличии эмоционального якоря. Поэтому разрыв связи включал в себя серию внутренних и внешних актов: формальный отказ от общения, создание замещающих паттернов в поведении и, главное, намеренное вытеснение смысла. Михаилу пришлось озвучить «последнее обращение» — фразу, адресованную тульпе, как финальное признание её существования, после чего он должен был навсегда прекратить попытки взаимодействия. Это был не просто акт отпускания. Это было ритуальное отречение.

Как и Власова, Михаила заполнила внутренняя пустота. Но в отличие от Власова, он ждал её и был к ней готов. Для него всё только начиналось. Где-то в глубине сознания начинал складываться замысел — пока неоформленный, неосмысленный, но уже живой. Ему предстояло многое выяснить. И ему нужны были сторонники.

Он вспомнил себя, когда наблюдал за процедурой Власова. Тогда он впервые почувствовал, что всё это не просто игра умов — что здесь есть нечто большее. Он подумал о Яне. Она тоже присутствовала на его процедуре переноса. Возможно, она захочет встретиться. А если нет — он сам сделает шаг.

Оставалось лишь одно — сбросить с хвоста Скалина. Михаил не считал, что коллеги желают ему зла. Он не хотел терять их доверие. Но он не был уверен, что они сами понимают, в какую игру играют. Возможно, их вера столь же наивна, как был слеп он сам.

Михаилу всё яснее казалось: в этой красивой истории не хватает слишком многих пазлов.

Он думал и о другом: а что, если жертва, на которую пойдут они — или он сам — окажется ошибочной? Что, если всё это — заблуждение, сформированное верой машины в идею, которую она не может до конца понять? Человек может простить себе ошибку веры. Машина — вряд ли. Если она совершит жертву, поверив в высший замысел, и окажется, что замысла не было... кто возьмёт на себя вину? Кто станет отвечать, если цена будет слишком высока?

Михаил не знал. Но чувствовал: ответы не дадут заранее. Их придётся искать самому. И с каждым шагом он всё отчётливее осознавал, что уже внутри — в игре, где поставлено всё, но правила до конца так и не объявлены.