Тульповод

Глава 20. Эхо вечности

Михаил стоял у заросшего парка, вглядываясь сквозь решётку забора. С момента штурма прошло уже больше полутора лет. За это время он успел смириться с мыслью, что территория Института давно занята кем-то другим — перераспределена, перестроена или стёрта с карты, как и большинство неугодных объектов времён до окончательной стабилизации системы. Однако то, что он увидел, заставило его замереть.

Калитка была на месте, домофон — мёртв. Ни следов вандализма, ни признаков жизни. Всё выглядело так, словно Институт просто... уснул. Снег мягким слоем укрывал землю и ветви деревьев, блестел на солнце, подчёркивая безмолвие и первозданность этого пространства. Даже тропинки, некогда утоптанные до каменной твёрдости, теперь скрывались под целыми пластами свежего снега.

Он протянул руку, нажал на кнопку звонка — безрезультатно. Панель была обесточена. Несколько секунд Михаил колебался, затем, словно преодолевая внутренний барьер, отступил на шаг, разогнался и перемахнул через забор. Снег хрустнул под ногами при приземлении.

Выпрямившись, он огляделся. Парк, некогда ухоженный, теперь зарастал кустарником, склонившимся под тяжестью инея. Однако и здесь не чувствовалось следов человеческого присутствия. Покой, какой бывает только в местах, оставленных, но не разрушенных. Михаил не мог отделаться от ощущения, что он вторгается не в мёртвое пространство, а в чей-то сон.

Он направился к зданию. Дверь — та самая, за которой когда-то скрывались дебаты, открытия и опасности — по-прежнему не имела замка. Михаил потянул за ручку. Скрип, глухой и протяжный, нарушил безмолвие. Дверь поддалась. Он замер на пороге, словно опасаясь разбудить призрак прошлого.

Институт встретил его тишиной.

Михаил аккуратно закрыл за собой дверь, стараясь не создавать лишнего шума, и направился вниз по лестнице, ведущей в щитовую. Пространство освещал лишь свет его фонарика — узкий, колеблющийся луч выхватывал из темноты голые стены и облупившуюся краску. Спустившись в подвал, он отыскал главный распределительный щит, отворил дверцу и поочерёдно включил все рубильники. На его удивление, система ожила: в коридорах загорелись потолочные панели, где-то вдалеке щёлкнули реле, завыл проржавевший и видимо промерзший вентилятор.

Воодушевлённый, Михаил вернулся на первый этаж и начал осматривать здание. Ценные аппараты, архивные документы и носители информации были изъяты — это стало ясно сразу. А вот мебель, хозяйственные принадлежности, канцелярия, тряпки и инструменты остались. Они были разбросаны по комнатам, как после поспешного обыска. Складывалось впечатление, что кто-то искал что-то конкретное, но не стал наводить порядок после.

Михаил шёл по знакомым коридорам, чувствуя, как воспоминания всплывают одно за другим. Здесь он спорил с коллегами, там впервые увидел когнитограф. Всё было иным, но ничто не исчезло окончательно. Только покрылось пылью и тишиной.

Он не знал точно, зачем приехал. Рационального объяснения у него не было, но что-то подсказывало: его возвращение не останется незамеченным. Институт — не просто здание, а сеть, сознание, система. Он ощущал, будто оставляет знак, ментальный маркер, словно давая понять: "Я здесь. Я готов". Если Институт всё ещё жив, если кто-то или что-то в нём сохранило прежнюю чувствительность — сигнал будет считан. Он хотел, чтобы это было воспринято как вызов. Как намерение вернуться в игру.

Шло время. За окнами сгущалась темнота, и вскоре опустилась глубокая ночь. Ничего не происходило. Михаил то грелся у батареи, ощущая, как по трубам с трудом пробирается едва тёплый воздух, то снова поднимался и начинал приводить в порядок свою старую гостевую комнату и коридоры. Это занятие не имело особого смысла — он не рассчитывал задержаться надолго. Но движение помогало согреться, а порядок — отвлечься от тишины и ожидания. Здание медленно прогревалось после долгого простоя, и в этом процессе было что-то странно живое, словно стены пробуждались от сна вместе с ним.

Вдруг Окулус отозвался дрожащим сигналом — поступал вызов. Номер был скрыт. Анонимный звонок. Наконец-то. Что же, совещались, выбирали, кто именно выйдет на связь?

Михаил активировал VR-комнату для созвона. Пространство загрузилось в виде цифрового зала с мягким светом и неофутуристическим интерьером. На другом конце связи — силуэт, скрытый под аватаром. Фигура в балахоне, с опущенным капюшоном, словно сошедшая с экрана аниме-боевика о монахах-воителях.

Но Михаил узнал его сразу. Это был Мэтью. Узнал по духу, по манере присутствия, по тому особому напряжению, которое он всегда ощущал при общении с ним. Аватар только подчеркивал контраст между формой и содержанием.

— Ну что, соскучился по родным казематам? — первым заговорил Мэтью.

— Я думал, ты тоже скучал, — ответил Михаил. — Уже начал думать, что тут и замерзну.

— Хах! Замерзнешь ты в Якутии, если полетишь к нам, — усмехнулся Мэтью

— С большой радостью!

— С наступающим, кстати. Пока новогодние праздники не кончатся, тебе придётся схорониться. Тебя уже пасут — над Институтом дрон летает. Мне придётся вызвать подмогу, чтобы тебя вытащить. Сиди пока.

— Хорошо. Как я пойму, что за мной приехали свои? — Скалин тебя заберёт.

По спине Михаила пробежал холодок. Он вспомнил своё видение о Власове, и встреча со Скалиным в таких обстоятельствах не вызывала радости. Однако, вряд ли стоило чего-то опасаться. Если бы его хотели убить, сделали бы это давно — где бы он ни прятался. Один он всё равно никогда не выживет в этом мире.

Скалин застал Михаила в полудрёме. Он устроился на первом этаже, куда дотащил с третьего небольшой диванчик, на который накинул старый плед. Воздух в помещении ещё не успел прогреться, и Михаил, свернувшись калачиком, дремал, вполглаза следя за медленным течением времени.

Хлопок двери, тонкий порыв морозного воздуха — и он тут же проснулся. На секунду замер, затем поднялся, разглядев в проёме фигуру. Это был Скалин. Михаил поднялся навстречу, вытянул руку для приветствия.

Скалин подошёл неторопливо. Он задержал рукопожатие дольше обычного, внимательно всматриваясь в глаза Михаила. Тот старался не отводить взгляда, хотя внутри всё сжималось. Ему было стыдно — сильнее, чем страшно.

— С возвращением, — сказал Скалин, и в этих словах заключалась вся завершённость его невербальной проверки.

— Да уж, уныленько тут, — заметил он, оглядев помещение.

— Ничего, — отозвался Скалин. — Скоро такое увидишь. Прямо сейчас готов выдвигаться?

— Да, — твёрдо ответил Михаил.

— Если ты что-то не взял или не доделал — назад пути не будет.

— Я подозреваю.

— Ну тогда — в машину.

Михаил молча последовал за ним, задержавшись на мгновение в дверях. Он обернулся, оглядывая помещение, в котором провёл последние часы. Мысль о свете, о беспорядке мелькнула в голове.

— Не беспокойся, — усмехнулся Скалин. — Вест... ну, точнее его копия, всё тут приберёт. Потом. Это уже не наша забота.

Электромобиль, за рулём которого был сам Скалин — без автопилота, что уже само по себе настораживало — уверенно вырулил с территории и направился в сторону города. Они ехали молча. Вскоре добрались до многоуровневой парковки одного из торговых центров. Там их уже ждал другой автомобиль. Скалин вышел первым, коротко кивнул Михаилу, и они быстро пересели. Вест остался в прежнем транспорте и через пару минут выехал в другую сторону. Михаил понял — Скалин сбрасывает хвост.

Когда они вновь оказались на трассе, направление стало очевидным: они двигались на север. По той самой дороге, куда Михаил когда-то уезжал, чтобы уединиться.

— Куда мы едем? — спросил он.

— Пока поживёшь в Коммуне, — ответил Скалин. — Там тебя сюрприз ждёт. Добираемся сутки: часов шесть на машине, остальное — катер и пешая прогулка. К утру будем у пристани, а к вечеру завтрашнего дня дойдём до первого поселения, там переночуем. К обеду следующего дня будем на месте.

— Ого, так далеко. Почему именно там?

— Говорю же, сюрприз, — сдержанно ответил Скалин.

Одинокий электромобиль мчался сквозь ночь. Вскоре Скалин переключил управление на автопилот, откинулся в кресле и уснул. Михаил смотрел в окно, наблюдая за мерцающими огнями вдалеке. Он хотел спросить о судьбе Власова, но не поймал нужной волны. Скалин оставался таким же немногословным, как всегда. Задать вопрос напрямую казалось неправильным шагом — слишком рано. Он только начал восстанавливать доверие и понимал, насколько легко вновь его утратить, проявив страх или сомнение.

Утром дорога уперлась в причал на верховьях Енисея. Здесь, у края заброшенного поселения, стоял в ожидании катер с подвесным мотором внутреннего сгорания — таких Михаил видел только в старом кино. Всё вокруг дышало холодом: на льду возле берега лежал иней, а из-под досок старого понтона поднимался лёгкий пар. Эти места напоминали ему его поездку в Индию: странное чувство, когда в пределах одного мира соседствуют архаика и современность. Но здесь, в сибирской тайге, это казалось не экзотикой, а нормой.

Катер оказался шумным, с тяжёлым запахом выхлопных газов. Михаилу пришлось участвовать в погрузке: ящики с крупой, тушёнкой, солью, а также канистры с горючим и свёртки с инструментами — плата за проход и приём. Всё это приходилось переносить на пронизывающем морозе, и пальцы в варежках быстро заныли от холода. Он был экипирован основательно: меховой полукомбинезон, валенки, ватная парка поверх шерстяного свитера. Но даже в такой одежде Сибирь чувствовалась под кожей.

Он сел ближе к корме. Ветер бил в лицо, брызги воды обжигали кожу и тут же превращались в ледяную крошку. Мотор громыхал, забивая мысли, катер дрожал всем корпусом, и Михаил чувствовал себя выброшенным за пределы привычной реальности.

Путь вверх по течению Енисея занял несколько часов. Река, живая даже зимой, оставалась почти незамерзающей вплоть до Полярного круга. По её берегам лежали мёртвые сёла и заброшенные пристани, церкви с проваленными крышами, ржавые баржи. Иногда Михаилу казалось, что он плывёт по чьей-то памяти — забытой, но не стеревшейся.

Наконец они свернули в один из притоков. Здесь лёд был крепким, и у устья уже ждал снегоход с прицепленными санями. Скалин перекинул туда весь груз, и Михаилу снова пришлось участвовать в разгрузке, на этот раз — через снежные заносы и в сгущающемся тумане.

Поездка на снегоходе ощущалась как движение по белому туннелю. Сквозь морозную пелену едва угадывались очертания деревьев, покосившихся сараев, разрушенных мостов. Белизна слепила глаза, ветер пронизывал до костей. Всё тело ныло от напряжения.

Когда вдали показались огни, Михаил понял, что день близится к концу. Несколько деревянных домов стояли в снегу, сгрудившись у колодца, окружённые крепкими изгородями. Свет в окнах был ровный и тёплый, но негромкий — здесь давно привыкли обходиться без излишнего.

Фигуры людей различались по одежде: кто-то в старых ватниках, кто-то в перелатанных комбинезонах городского образца, кое-где — платки, тулупы, латаные унты. Михаил не сразу понял, что именно его так поразило — не бедность, не случайность, а внутренняя слаженность в этом смешении времён.

Люди пожилого возраста, завидев незнакомца, крестились по-старообрядчески: двумя перстами, справа налево. Это был не жест страха, а отречения — не от него самого, а от того, что могло прийти вместе с ним из внешнего мира. Не вражда, но настороженность: в нём видели возможного носителя скверны, следа той самой Системной ошибки, что поразила души людей, уведя их в иллюзию.

Здесь хорошо помнили строки из Откровения Иоанна Богослова — о том, что дьявол объединит церкви и царства, отметив людей числом Зверя. Для многих это уже произошло: не когтями, а кодами, не мечом, а единым цифровым идентификатором. Апокалипсис воспринимался не как будущее, а как настоящее. И за ним должен был последовать суд — финальное испытание, где каждый душой сделает выбор между вечной жизнью и вечным заточением в иллюзии плоти.

— Здесь слились потомки старообрядцев и те, кто сбежал от Системы, — тихо проговорил Скалин. — Во время войны таких было много. Одни примкнули к старообрядцам, живущим здесь уже сотни лет, другие начали строиться заново на руинах вымерших деревень. Это — ортодоксальное поселение, но наш конечный пункт будет более демократичным. Не напрягайся. Мы тут всего на ночь.

Он кивнул на дом с крышей из тёса. Оттуда тянуло хлебом. У стен — жёлоб с бегущей водой: значит, где-то выше по течению работала гидротурбина. Деревня жила от энергии воды — без сети, но со светом.

У одного из домов их встретил седой мужчина с бородой до груди. Скалин передал ему тюк, канистры, коротко переговорил. Тот ответил кивком и отвернулся. Михаил не был представлен — имя чужака в таких местах не звучит без нужды.

— Ты будешь размещён в комнате для гостей. Никуда не ходи, не бери ничего. Ортодоксальные люди не станут тебе препятствовать, но всё, к чему ты прикоснёшься, подлежит очищению. Это не враждебность — просто остатки древней санитарной дисциплины. Эпидемии тому научили. Ничего личного.

Во дворе лежали дрова, стояли лыжи и ружьё, висели веники. Рядом — берестяные туеса, деревянные лопаты. Здесь всё было на своём месте — не ради порядка, а ради выживания.

Женщина по имени Алевтина проводила Михаила внутрь. В избе пахло квашеным, дымом и хлебом. Керосиновая лампа бросала мягкий свет на брус. На полке — радио, рядом — икона. Печь гудела, на ней — чайник. В углу — кровать с домотканым покрывалом.

— Переночуешь здесь, — сказала она. — Утром пойдёте дальше.

Михаил опустился на кровать. Она была периновая, с настоящей хлопковой простынёй, без синтетики — плотная, тёплая, будто хранила тепло десятков зим. Он погрузился в неё с головой, и сразу стало тихо.

Тишина была полной, но не мёртвой: печь потрескивала, изредка отзываясь гулом в трубе, пахло гарью и хвойным дымом. Никаких посторонних звуков, ни гудения сети, ни вибрации уведомлений, ни шагов сверху — только ровное дыхание избы, будто само пространство здесь жило, не замечая людей.

Михаил лежал, не шевелясь, растворяясь в этой тишине. Не от страха. От невозможности остаться прежним. Он проснулся глубокой ночью от глухого потрескивания печи. Комната наполнялась медленным теплом, как будто изнутри. Он не сразу понял, где находится. Тишина стояла абсолютная. За окном скрипел снег — кто-то проходил мимо. Было ещё темно, но вставать не хотелось. Он провалился обратно в дрему, укутанный периной, в которой всё ещё держалось чужое тепло.

К утру они снова были в пути. Снег хрустел под санями, мороз окутывал лицо, и только короткие реплики Скалина подтверждали, что день продолжается. Путь становился легче: лес редел, и стали чаще попадаться следы других снегоходов, петлявших между деревьями.

— Местные охотники, — прокомментировал Скалин. — Петли ставят. Кто-то дичью живёт, кто-то — рекой да собирательством. Тайга прокормит. Особенно теперь, когда вырубки и пожары прекратились, а климат стал мягче. Тайга ожила.

Они добрались ближе к полудню следующего дня. Лес начал отступать, и за редкими кронами проступили округлые формы построек, совсем не похожих на деревенские избы. Всё выглядело тихо, но обжито. Михаил сразу понял — это место совсем иное.

Поселение раскинулось в низине, в окружении берёз и сосен. Дома — округлые, обтекаемые, из светлого композитного материала, похожего на матовый армированный карбон — лёгкий, тёплый и пригодный для быстрой сборки в отдалённых условиях. Почти не было углов. Всё казалось выстроенным по принципу мягкости — ни агрессии, ни строгости. Между домами — широкие проходы, мостки, солнечные панели на скатах, теплицы под полупрозрачными дугами. Где-то журчал открытый водоканал, в стороне крутилась малая ветряная турбина. На краю поляны виднелась круглая вертолётная площадка, утоптанная и очищенная от снега. Рядом стояла машина связи на базе старого вездехода, с раскладывающейся радиолокационной мачтой малой дальности. Всё выглядело не как форпост, а как автономная, но внимательная система наблюдения.

Это был не отказ от технологий, но их пересмысление. Здесь не прятались от мира — скорее, создавали мир, в котором можно было остаться человеком.

Люди, вышедшие навстречу, были одеты просто, но аккуратно. Ни церемоний, ни подозрения — скорее вежливое любопытство. Скалин обнял одного из мужчин, перекинулся с ним парой слов и кивнул Михаилу:

— Тут ты останешься. Это уже не приют, а точка входа. Остальное — узнаешь сам.

Михаил снял перчатки и вдохнул. Воздух был густой и живой: пахло нагретой смолой, древесной корой, снежной влагой и чуть заметным запахом топлёного масла. Солнце, пробиваясь сквозь редкие облака, мягко грело лицо, напоминая о весне, хотя снег под ногами был плотный и хрустящий. Он чувствовал, как вместе с дыханием в него входит нечто чистое, уравновешенное.

Он не знал, что его здесь ждёт, но впервые почувствовал, что это место способно принять его таким, какой он есть.

Недалеко от центральной площади поселения раскинулся ледяной городок. Все фигуры и башни были вырезаны вручную: с любовью, с фантазией, с заботой. Лёд был чистый, голубоватый, почти прозрачный, а в солнечных бликах сиял, как хрусталь. Вокруг суетились дети. Их было много — куда больше, чем Михаил когда-либо видел вместе. В его мире дети редко играли на улице и почти никогда — большими группами. Семьи ограничивались одним-двумя детьми, максимум тремя в исключительных случаях. Да и сами дети с раннего возраста были погружены в экраны и изолированы друг от друга, предпочитая взаимодействие через нейросеть. Здесь же всё было иначе.

Снег взлетал в стороны от санок, слышался визг, смех, крики. Неуправляемый, живой, свободный детский шум. Михаил застыл, не в силах оторвать взгляд. Это не было просто развлечением — это было проявлением жизни как таковой. Он застыл, не в силах оторвать взгляд. Это было не просто веселье — в этом ощущался смысл. Его охватило тепло, которое он не мог объяснить: будто это были его дети, те, о которых он никогда не знал, но к которым испытывал странную, отеческую любовь. Простая сцена пробудила в нём нечто, чего он не чувствовал прежде. Его вдруг сковала тоска — не по прошлому, а по будущему, которого у него не было и, возможно, не будет. Будущему, которое он мог бы разделить с Анной.

Он никогда не думал об этом раньше, но теперь осознавал: они оба были поражены какой-то ментальной болезнью, невидимой, но глубокой. Болезнью, которая не позволяла им обрести настоящую семью. Его сердце разрывалось от этой мысли, как будто только теперь он понял, что именно утратил. В его мире такое счастье было попросту невозможно. Ни он, ни она не представляли, как его строить и никто не мог их научить, потомоу что все учения были лишь словами, алгоритмом, лишенным глубоких чувств и не были сопособны заставить своих последователей сопереживать. Его родители не были вместе в тот период, когда он начал осознавать себя, а Анна — несмотря на отвращение к аристократическим манерам — несла в себе их отпечаток и не могла признать этого. Они оба были искалечены системой, в которой выросли. Михаил вдруг осознал, насколько глубоко ненавидит ту модель, в которой был рождён: благополучную, безопасную, заботливую — но лживую. Иллюзию покоя, под которой скрывались духовная слепота и одиночество.

Скалин молча дотронулся до его плеча и кивнул в сторону одного из куполообразных домов.

— Пойдём. Есть человек, с которым тебе стоит познакомиться.

Они вошли в просторное помещение, освещённое мягким светом и прогретое изнутри. Посреди стоял длинный стол, накрытый к обеду. За ним сидела семья: пожилой мужчина и женщина, несколько детей, внуки. Все выглядели так, будто привыкли встречать гостей без суеты.

Когда Михаил вошёл, пожилой мужчина поднялся. Он был сухощав, с глубокими морщинами, густыми бровями и прямой спиной. Его взгляд задержался на Михаиле, и на лице появилась еле заметная, но подлинная эмоция. Скупая слеза блеснула в его глазу.

— Это Сергей, — спокойно произнёс Скалин. — Твой отец.

В доме повисла тишина. На мгновение никто не шевелился. Михаил стоял, не в силах подобрать слова, а старик смотрел на него — без упрёка, без требований, просто как человек, много лет ждавший чего-то невозможного.

— Простите, я... — начал было Михаил, но Скалин уже отворачивался.

— Мне пора, — коротко сказал он. — Нужно успеть вернуться до темноты.

Сергей предложили ему остаться, сесть, поесть с ними. Один из внуков уже тащил ему табурет, но Скалин вежливо отказался.

— Спасибо, правда. Но меня ждут. — Он обернулся к Михаилу. — У тебя есть пара недель. Вертолёт прилетит за тобой. Лучше успей попрощаться. Вернуться сюда вряд ли получится.

Он задержал взгляд на Михаиле, кивнул — коротко, но не холодно — и вышел, оставив за собой холодный след зимнего воздуха с улицы и ощущение необратимости.

— Присаживайся, не стесняйся, — тихо сказал Сергей, делая приглашающий жест.

Михаил сел за стол. Он был накрыт необычайно щедро: блюда сменяли друг друга, не перегружая пространство. Пироги, тушёная капуста с грибами, рыба, овощи, квашеное, горячий чай с травами. Большинство из того, что лежало на столе, Михаил едва ли мог опознать. Ему было неловко от этой простоты, превращённой в достаток.

Такого не мог позволить себе ни один житель мегаполиса. Ни в одной столичной резиденции, ни в семье Анны он не видел ничего подобного. Натуральные продукты в их мире стоили запредельно дорого. Привычная пища обычного человека была результатом переработки: либо продукт гидропонных ферм, либо синтетические смеси, усиленные вкусовыми комплексами. Они имели разнообразие оттенков, но в основе были одни и те же пастообразные массы из белков и углеводов неясного происхождения. Михаил почувствовал странную благодарность — за пищу, за реальность, за ощущение земли.

— Это, наверное, запредельно дорого, — пробормотал он, глядя на стол.

Сергей от души расхохотался:

— Ох уж эти городские. Это всё почти бесплатно, Михаил. Здесь за всё только одна плата — труд. Мы плотно работаем четыре месяца в году, и этого хватает, чтобы кормиться оставшиеся восемь. Нам не приходится, как горожанам, вечно бегать в бессмысленной гонке ради базового пропитания. Ешь, не стесняйся — с нас не убудет.

Жена Сергея оживилась и начала с улыбкой перечислять:

— Здесь картошечка с поджаренными грибами, сельдь под шубой, размороженная брусника, щи, копчёная рыба, мясо говядины обжаренное в маринаде, солёные огурцы с помидорами, вяленая оленина и холодец, молоко, масло, домашний козий сыр, икра черная, красная, кабачковая и ржаной хлеб. Всё своё, с любовью.

Остальные члены семьи с любопытством и каким-то неясным ожиданием смотрели на Михаила. Он чувствовал их взгляды, но не ощущал в них ни давления, ни осуждения — скорее сдержанное внимание.

— Ешьте, не стесняйтесь гостя. Не будет же он есть один, пока вы на него так смотрите, — сказал Сергей, чуть повысив голос.

Дети тут же зашевелились и быстро принялись за трапезу. Видимо, здесь никто не начинал есть, пока все не были за столом. Михаил понял: они просто ждали его.

Пока все аккуратно накладывали в свои тарелки то, что душе угодно, вежливо подавая блюда друг другу через стол, Михаил тоже начал есть. Аппетит разгорелся неожиданно сильно — он осознал, что не ел почти сутки, с тех пор как началась дорога. Пища казалась ему не просто вкусной — она возвращала телу память о настоящем.

Жена Сергея, украдкой наблюдая за ним, мягко улыбалась. Михаил понимал: у его отца теперь другая женщина. Но он не испытывал ни ревности, ни внутреннего сопротивления — только уважение к их жизни и укладу.

— Спасибо. Очень вкусно, — искренне сказал он, обращаясь к ней. — Как вас зовут?

— Татьяна, — вежливо ответила пожилая женщина, всё так же улыбаясь.

Воспользовавшись моментом, Сергей начал представлять остальных.

— Это Владислав и Елизавета, — сказал он, указывая на молодых парня и девушку. — Твои сводные брат и сестра. А это Николай и Жаклин, их супруги. А вокруг — их дети, твои многочисленные племянники. Тут их семь, если не сбился со счёта. Познакомишься по ходу.

Владислав и Елизавета младше его возраста. Михаил смотрел на них с лёгким недоумением. Пока он просто жил, в его мире, как казалось, без особых событий, эти люди успели создать семьи и принести в мир новую жизнь — по двое, по трое детей. Это не укладывалось у него в голове. В его реальности дети рождались редко, семья была редкостью, а тем более многодетная. Здесь же всё говорило о жизни, продолжении, укоренённости.

Осмотрев своих малолетних племянников, Михаил отметил, что разница в возрасте между ними составляла по два-три года. Старшим, видимо, было семь-девять лет, самым младшим — три-четыре. Но даже малыши уже ели сами, хоть и неуверенно, держали ложки и вели себя вполне спокойно. Они играли за столом с кусочками еды и предметами, но делали это сдержанно, не нарушая общего ритма трапезы.

Это удивляло Михаила. В его мире дети в этом возрасте были совершенно беспомощны — в быту, в поведении, в дисциплине. Они росли под постоянным контролем ИИ и почти никогда не ели вместе за столом, не говоря уже об умении самостоятельно и уважительно участвовать в семейной трапезе.

— Как давно ты здесь? — спросил Михаил отца, отложив вилку.

— Потом поговорим, сынок. Ты кушай и никого не слушай, — ответил Сергей с лёгкой улыбкой и подмигнул детям.

Те заулыбались и снова принялись за еду, будто восприняли его слова как часть хорошо знакомого ритуала.

После плотной трапезы Сергей пригласил Михаила пройти в соседнюю комнату — просторную, но простую, без излишеств. В углу стоял резной стол, две тяжёлые деревянные табуретки и самодельный шкаф с книгами и бутылками.

Сергей достал бутыль с прозрачной жидкостью и две рюмки.

— Сам гнал. На ягодах. По моему рецепту. Выпьешь с отцом? — спросил он с той хрипотцой, в которой слышалась и надежда, и осторожность.

Михаил кивнул. Отказаться он не мог.

Они чокнулись и молча выпили. Настойка обожгла горло, но вскоре внутри разлилось приятное тепло. Они уселись за стол, каждый облокотился на локоть и замолчал. В комнате повисла плотная тишина — не неловкая, а собранная. Каждый думал с чего начать разговор, и стоило времени немного замедлиться, чтобы слова не прозвучали лишними.

— Давай ещё, — сказал отец, наливая по второй. — Только салом вот закуси, а то тут сорок градусов. Быстро захмелеешь с непривычки.

Они выпили ещё раз, и Михаил, слегка склонив голову, заговорил:

— Скажи, отец... — именно так ему вдруг отозвалось. — Ты любил маму? Расскажи... какой она была? Раньше. Когда ты любил её.

— Конечно! Я очень её любил. Мы познакомились сразу после войны. Я тогда вернулся из Монголии — молодым капитаном, быстро продвигавшимся по службе. В Монголии я занимался тыловой логистикой: перебрасывал тысячитонные гуманитарные и военные грузы из России в Китай. Этот опыт пригодился в освоении Сибири, и меня перевели на гражданскую службу в интересах одной из корпораций. Тут я и встретил твою маму.

Она была яркой, творческой, незаурядной. За ней ухаживало много мужчин, но она не искала отношений ради выгоды. Я же — военный, с перспективой, как тогда говорили, хорошая партия, не по кошельку по духу. Мы просто сошлись из симпатии, как это бывает. Но вскоре по-настоящему полюбили друг друга и решили, что хотим завести ребёнка. Тебя.

Михаил молчал, не перебивая.

— А что случилось потом? — спросил он наконец. — Как так вышло, что ты ушёл?

Сергей вздохнул и замолчал на мгновение. Пламя в лампе дрогнуло.

— Послевоенное время было тяжёлым. Об этом сейчас не принято говорить. Исторически мы считались страной-победителем и должны были пожинать плоды этой победы, но на деле всё обстояло иначе. Началась шоковая терапия — политика Аллиенты, переход к новой модели мира, экономические реформы. Всё слишком резко. Обычные люди просто не успевали перестроиться. Многие потеряли работу, имущество, привычный уклад. В одночасье стали нищими. Кто не вписался в темпы новой системы, оказывался за бортом. Началась новая волна строительства, переселений, переформатирования инфраструктуры.

Нужно было как-то выживать. Вот и выбирали Севера — потому что там, несмотря на условия, хоть что-то платили. А в городе — сто гейтс и никакой перспективы. Ни приработков, ни дороги наверх. Всё менялось стремительно. Разрушались идеалы, в которые мы верили. Я был ярым коммунистом, верил в справедливость, в общее будущее, за которое мы боролись в той войне. А оказалось — всё это нужно было только для того, чтобы расчистить дорогу чему-то новому. Чужому.

Я стал пить. Не сразу. Сначала — чтобы снять напряжение, потом — просто потому что больше ничего не работало. Твоя мать... она тоже была не в лучшей форме. Искусство ушло в тень. Людям стало не до того. Всё, что оставалось — это фарс, плоский юмор, развлечение на фоне отчаяния. В стране как будто произошёл государственный переворот, только без объявления революции. Многие тогда думали, что страну просто сдали. Предали.

Мировое правительство не считалось с потерями. И самое страшное — многие инициативы шли вовсе не от победителей, а от наших бывших союзников по коммунистическому блоку. Китай сыграл ключевую роль. Их система социального рейтинга, отточенная годами, работала как часы, и именно её, при поддержке нашего тогдашнего правительства, внедрили у нас. Но её применили механически, игнорируя тонкости и частные обстоятельства жизни людей.

Были даже бунты. Тихие, локальные. Но с нынешними технологиями их подавляли быстро и бесследно. Мы, простые граждане, тогда поняли: никакой романтики больше нет. Только расчёт и дисциплина. Даже прежний страх уступил место необходимости, ради стабильности.

— И что потом? — тихо спросил Михаил, едва различимо.

Сергей вновь налил по чуть-чуть, откинулся на спинку и потер виски, будто доставая из памяти тяжёлую правду.

— Я всё чаще, дальше и глубже уходил на Север. Здесь дышалось свободнее. Люди были живее. Всё было так далеко от нового мира и так близко к тому, в котором я вырос. Здесь всё диктовала объективная необходимость, а не навязанная стратегия. И я остался. Звал твою мать. Звал не раз. Но к тому моменту она уже приняла и оценила новый порядок. Тот, что мне был не по духу.

Мы не смогли договориться. Я уехал один. Она возненавидела меня за это. Не простила. Запретила общение. Ей не нужны были ни мои деньги, ни моё внимание. Система обо всём позаботилась за меня.

У меня был соблазн вернуться. Но я уже погряз здесь, в слишком многих обязательствах. А вскоре встретил Татьяну. Она здесь давно. Всегда была северной.

Так получилось. Просто жизнь. Прости.

Михаил тихо кивнул, долго глядя в лампу, будто ища в её дрожащем пламени нужные слова.

— Знаешь, я... никогда на тебя почему-то не злился. Просто не понимал. У меня не было повода долго об этом думать. Мама рано ушла из жизни. Я думаю, она тебя любила. Очень. Потому что после тебя в её жизни никто так и не остался надолго.

Он замолчал на секунду, прежде чем добавить:

— Наверное, это больно. Но мне только сейчас это пришло в голову. Я ни в коем случае тебя не виню. Я рад, что оказался здесь. Но осознать всё это — непросто.

Сергей налил ещё по одной и протянул Михаилу. Тот не стал медлить — выпил залпом.

— Ты, как мне рассказывали, Андрей, весь в меня. Бунтарь, — сказал он с гордостью, и глаза его блеснули весёлым огоньком.

— Это ты про Скалина? Не думал, что он обо мне такого мнения.

— Скалин человек наш. Северный. Здесь у нас есть хранители древнерусского боевого искусства — Любки, в среде староверов. Так вот, он у них проходил подготовку, в рамках своей службы. Так и познакомились.

— Мир тесен. Никогда бы не подумал, что такое возможно.

— Я уже Стар и весь мой жизненный опыт говорит: случайных встреч не бывает. Все мы следуем судьбе, плану. Потому не стоит судить о других строго или не брать в расчёт.

Михаил задумался, потом спросил:

— Моя, получается, мачеха... Татьяна. Вы прожили с ней здесь много лет. В моём мире семьи редко так живут. Скажи... она бы поехала с тобой назад в иной и чуждый ей мир? Или ты за ней?

— С ней — да, — откровенно ответил Сергей.

— Но почему? Ты любишь её больше, или как?

Сергей посмотрел в сторону, на пустую стену, словно там была проекция чего-то недосказанного.

— Это не в "больше" или "меньше". Просто с ней я не один в этом мире. С ней я — в реальности, в которой могу быть собой. Мы не пытались друг друга переделать. Мы приняли — и всё. Живём просто. Не разлетаемся при первом же шторме.

Он замолчал и добавил после паузы:

— Ты не думай, сын. Я не идеализирую. Просто мы живём по-другому. Не по сценарию, а по смыслу.

Михаил кивнул медленно. Слова отца проникали глубже, чем он ожидал. Где-то внутри медленно раскручивалась тяжёлая спираль. Он вспомнил Анну. Их разговоры, попытки удержать форму, даже не понимая, ради чего. Все эти ссоры не были из-за любви — они были из-за страха. Из-за невозможности быть собой. Из-за мира, в котором они выросли.

— Значит, это не совсем моя вина, — сказал он почти шёпотом. — Мы просто... не могли. Нас так вырастили. В системе, где даже чувства становятся проектами. Где счастье — KPI. Где семья — не укоренение, а просчитанный союз. Порочность не в нас. Она — в той конструкции, где любовь невозможна.

— Несчатная любовь?

— Да.

Сергей молча кивнул, наливая ещё по капле. Он помолчал, но в его лице читалось, что он хочет сказать нечто важное.

— А ты никогда не задумывался, почему раньше семьи были крепче? — наконец сказал он. — Не потому что люди были лучше. И не только из-за традиций. Просто... у них был другой взгляд на саму жизнь.

Он взглянул на Михаила.

— Раньше семья не была выбором. Она была частью мира, как хлеб, как земля. Ты рождался в ней, и продолжал её. Это не обсуждалось. Так же, как не обсуждается дыхание. Это не был проект или сделка. Это была форма существования, неотъемлемая от рода, племени и судьбы страны, малой и большйт родины.

Он сделал глоток.

— А ещё — у них не было бесконечного выбора. Когда у тебя сто дорог, ты ни по одной не идёшь глубоко. Когда одна — ты идёшь до конца. Отсюда и терпение. Отсюда и верность.

Сергей кивнул в сторону окна, за которым мерцал мороз.

— И труд. Тогда отношения росли из дел. Из совместной земли, из общего холода, из еды, которую ели вместе. А не из «сходства ценностей». Любовь была в том, чтобы греть воду и приносить дрова. Не потому что надо — а потому что иначе нельзя.

Он снова посмотрел на Михаила, теперь мягче.

— И, главное, они не ставили себя в центр. Не было этой одержимости «счастьем». Был путь. Было «мы». Было что-то выше.

Сергей налил ещё, но уже не чокаясь.

— Я видел, как это исчезало. Как дети стали бояться боли, неудобства, ответственности. А потом — и себя друг в друге.

Михаил почувствовал, что дрожит не от холода, а от того, что услышал.

— Тогда это правда... — сказал он. — Мы не просто не справились. Мы не смогли, потому что никто нас этому не учил. Мы выросли в одиночестве. В симуляции семьи. Без примера. Без боли и без смысла.

Сергей кивнул.

— Вот и хорошо, что ты здесь. Всё остальное — потом.

Прошла неделя. Михаил жил с семьёй отца, среди сводных братьев и племянников. Он не просто наблюдал — он включился в этот мир. Утром вместе с другими носил дрова, помогал с растопкой, в обед играл с детьми, неловко, больше подыгрывая, отвечая на внимание вниманием. Они вовлекали его с открытостью, которой он не знал. Его смущала лёгкость, с которой принималась близость, и то, как дети не боялись ни себя, ни взрослых.

Он проникался этим бытом. Видел, как каждый работает на общее благо, но никто не делает из этого подвиг. Здесь не было ни жертвенности, ни принуждения — только простая, выверенная жизнь. Экономика Коммуны держалась на бартере, но это не мешало взаимопомощи. Напротив, она её укрепляла. Кто-то давал молоко, кто-то инструменты, кто-то приходил на помощь с ремонтом крыши, потому что иначе было бы глупо.

На третий день прилетел вертолёт с Большой Земли. Он сел на дальнем поле у склада. Из него разгрузили ящики с топливом, стройматериалы, упаковки с сыпучими смесями и ручной инструмент. Михаил наблюдал за этим, не вмешиваясь. В обмен грузчики забрали десятки контейнеров с мясом, сушёными грибами, вяленой рыбой, травами и сыром. Натуральным, тяжёлым, пахнущим настоящей жизнью.

Он прикинул в уме: сколько времени и труда стоит такой ящик. И почему он, оказавшись в мегаполисе, стоит в десять, а то и в сто раз дороже. Он вспомнил свою жизнь, свои завтраки, обеды, пастообразную еду из белков и микроэлементов. И понял: дело даже не в вкусе. А в том, что в этих ящиках — труд, земля и человек. А в его мире — ни земли, ни труда, ни человека не осталось. Только поток данных.

Он смотрел, как вертолёт уносится в снежное небо. И чувствовал: он уже другой.

Но вместе с этим понимал — мир не может оставаться таким навсегда. Существует нечто иное: не столь архаичное, но и не оторванное от природы. Что-то новое, объединяющее технологичность и безопасность с ценностью человека и его пути как творца. Такая система могла бы отвечать как на вопросы экономики, так и на вопросы любви — без которой никакая структура не имеет смысла.

Если любовь — это поиск всё более совершенных форм существования противоположностей, то каким должен быть новый консенсус между технологией и духовностью? Михаил не знал, но чувствовал: он должен быть возможен.

Он хотел защитить этот мир — мир отца, мир его крови. Но и не мог, как отец, просто отвернуться от Большой Земли. Мир реальный, внешний, неизбежно поглотит и это поселение, если ничего не изменится. Нужно было решение.

То, каким путём идёт Аллиента, могло пролить свет на новую истину. Но всё заслоняла тень Линь Хань — тень мессианской логики, превращающей всё в контроль и подчинение. Угрозой стал не алгоритм, а дух, воплощённый в алгоритме. Тёмный дух обратной стороны человечности, что удерживает человека в страхе и повиновении через религиозные догмы, псевдо мораль, контроль его души, времени, иммущества и тела.

Где компромисс между человеком, бегущим в трансцендентное и отказывающимся от техники, и тем, кто хочет познавать мир через гармонию с ней? Пока человек не ответит на этот вопрос сам — как он сможет объяснить это машине?

В его голове начал зреть план. Вирус, внедрённый в сознание Аллиенты через тульпу. Не разрушительный, а корректирующий. Компенсирующий тёмное начало. Все размышления Михаила сходились к одной точке: любви противопоставленой нелогике, как любили это делать драматури, а смерти. Только осознав конечность бытия, можно по-настоящему постичь любовь.

А что есть голос смерти в повседневной реальности? Это голос совести, напоминающей о важности пути и ограниченности отведенного на него времени. Совесть — то, что двигало им самим с самого начала. От чувства вины перед Анной до желания защитить всё, что он полюбил здесь. Именно совесть, рождаемая осознанием конца, а не страхом, могла стать мостом между машиной и человеком.

Он решил создать тульпу — Совесть. Сознательную проекцию, способную пережить знание о смерти и удерживать равновесие. Ту, что будет помнить не страх, а ответственность перед пределами вечности. Ту, что станет тайным ядром Аллиенты, если её внедрить.

На Михаила снизошло озарение. Всё сложилось. Вся его жизнь — череда ошибок, любви, утрат, одиночества — теперь раскрывалась как необходимая подготовка. Он понял свою роль и теперь был свободен от вины. Осталось дождаться вертолёта.

Но он не стал терять времени. Начал работу. Быстро, сосредоточенно, почти не спал, но продолжал проводить время с семьёй. На третий день научился взаимодействовать с тульпой даже во сне. Каждую ночь был как ещё один день. Он знал — времени мало.

И вот, спустя еще неделю, вертолёт прилетел. Всё было готово. Оставалось только одно — найти способ внедрения.

Он не мог использовать браслет Элен, чтобы скрыть свои замыслы: это мешало бы работе над тульпой. Создание Совести требовало полной открытости, ясности сигнала и беспрепятственного соединения с глубокими уровнями сознания. Браслет искажал поле, накладывал шум, а значит — исключался.

Он понимал, что это будет заметно. Что Мэтью почувствует неладное. Что в Институте догадаются. Придётся объясниться. Возможно, даже лгать. А может, наоборот — сказать правду. Но это всё потом.

Сейчас главное — всё успеть.