Тарзанариум Архимеда

7 июля 1924 года, Судак (Крымская АССР)

Море было синим-синим. С чешуйками бликов солнечных лучей, впитывающихся размытым голубым горизонтом. Море было прозрачным и теплым. Сказочным. Даже развалины Солдайи, вросшие в верхушки скал, только подчеркивали пасторальную средневековую сказочность крымского берега и казались противоестественными в этой неуклюжей стране с математическим названием СССР.

По крайней мере все, что до этого видели в ней Ник Хастон и Симон Арданьян никоим образом не соотносилось с пейзажем, открывавшемся перед ними. Он был декорациями из другого мира и из другого времени. По эту же сторону рампы, в этом мире и в этом времени, существовали пожилые чиновники с настороженными взглядами и молодые активисты с глазами, опаленными огнем недавно закончившейся войны. Тут существовали каббалистические аббревиатуры государственных учреждений и по-купечески аляповатая отделка полуподпольных ресторанов. Тут сосуществовали лихие налетчики в ботинках на резиновом ходу и вдохновленные мечтатели в разбитых солдатских сапогах. Тут в деревнях умирали от голода крестьяне и в городах строились грандиозные планы будущего.

«Дай Бог, чтобы их будущее было таким же солнечным», — лениво подумал Симон, наблюдая за тем, как огромный черный Ник Хастон осторожно затягивает в воду повизгивающего Вовку. Мальчонка в своей детской панамке казался игрушечным по сравнению с негром, однако его первый испуг от знакомства с этой образиной уже явно прошел. К вящему удовольствию обоих. Арданьян перевел глаза на развалины генуэзской крепости, приподнялся на локтях и крикнул:

— Ник, ты напоминаешь мне черного пирата, умыкающего наследного принца из родового замка. В Голливуде за такую сцену ты отхватил бы огромные деньги…

Хастон на минутку остановился, подхватив Вовку одной рукой, не расслышал, но, блеснув зубами и огромным медальоном на груди, приветственно помахал в ответ. Симон лениво сделал отмашку и снова бухнулся на спину. Жара-а-а… Однако скоро может стать еще жарче. Когда кино станет реальностью. И когда наследного принца действительно придется умыкать из этой страны. А придется…

Вверху послышался звук клаксона. Симон приложил ладонь к глазам и различил на откосе покрытый пылью всего Крыма старенький грузовичок совхоза «Отузы» — гордость местных виноделов. Худощавый Жора уже спускался вниз, повесив на плечи два брезентовых мешка с провизией. Пикник обещал быть очень насыщенным. В физическом смысле. Арданьян упруго вскочил на ноги и, широко улыбаясь, пошел навстречу Кондратюку. Это был их последний день в Крыму и поэтому его следовало отметить надлежащим образом. Так они решили вчера, стараясь не думать о том, что ожидает их завтра.

— Давай помогу, — подбежав к Жоре, уже было схватился за один из мешков Симон. Но Кондратюк повел плечом, отстраняя американца.

— Осторожно, осторожно. Тут — «Эким Кара».

— Что? — не понял Симон.

— Вино. «Черный доктор». Одно из лучших судакских вин. Я по пути из Джанкоя в совхоз заехал. По путевке отчитался, запчасти показал, а заодно и свои запасы прихватил, — объяснил Жора, осторожно снимая рюкзак с плеча. — Держите. А где Лена?

— Элен обещала прийти попозже, а Вовку с нами отпустила. У нее какие-то дела в немецкой слободе. Сказала: потом домой заскочит и — сюда. Но что-то задерживается. Однако, — плотоядно взглянул Симон на багаж Кондратюка, — с каким удовольствием я нарушу законы свой родины! В плане их совершенно «сухой» части. Так говорите, вино одно из лучших?

Жора, не отвечая и отдуваясь, опустил мешок на землю. Взглянул на часы.

— Да, далековато ей добираться придется. Миша, — крикнул он напарнику, который маячил возле машины и заинтересовано наблюдал за Хастоном с мальчуганом: не каждый же день живого негра встретишь. — Ты знаешь, где Елена Николаевна квартиру снимает?

— Возле базарька, что ли?

— Вот, вот. Съезди, друг любезный, забери ее и привези сюда. Если что, скажешь, что перевод у нее забрать должен. Она для директора статью по виноделию с французского переводит. Я попросил. А потом — в гараж. Если будет возможность, подъедь вечерком, забери нас. А нет, так нет… Мы тут часов до восьми будем. Дорога одна, не разминемся.

Напарник совхозного автослесаря, шофера, снабженца и грузчика в одном лице, молча кивнул головой, еще раз взглянул на Ника, с гортанным смехом обрызгивающего мальчонку — тот в ответ хохотал, хлопая ладонями по прозрачным волнам — и полез в машину. Через минуту белая пыль, поднятая колесами, растворилась в светло-сиреневой дымке.

Симон с Жорой начали распаковывать провизию, выкладывая ее прямо на старенькое пикейное одеяло, которая дала им Елена. Через некоторое время к ним присоединился и Ник, перед этим насухо вытерши Вовку огромным вафельным полотенцем. Тоже из запасов Елены Николаевны. Мальчуган, согрелся, быстро освоился с хозяйственными хлопотами, но было заметно, что помогать ему было особенно приятно чернокожему Нику, а не его бледнокожим друзьям.

Впрочем, смуглый Симон, опаленный крымским солнцем, по цвету кожи немногим отличался от Хастона. Но разве у него были такие розовые ладони и такая белоснежная улыбка, как у нового друга Вовки! Разве у них был такой красивый медальон с какими-то кнопочками, болтающийся на могучей шее негра. Симон с улыбкой наблюдал за тем, как неразлучная парочка возится возле разожженного костра. Мангал они притащили с собою еще утром. Мясо привез Жора.

— Понимаете, Симон, — говорил Кондратюк, раскладывая на одеяле шампура, — можно по-разному относиться к нашей стране. Однако вы уже должны понять, что у нас есть нечто такое, чего нет у западных стран. У нас есть мечта. У нас есть вера в то, что эта мечта обязательно сбудется. Господин Уэллс так и назвал одного из нас — «кремлевский мечтатель». И вы знаете, мне это нравится больше, чем прагматичность англичан или техницизм американцев.

— Однако, вы сами относитесь к сухому племени технарей из рода Архимеда.

— Технарь технарю рознь. Вот работаю я, в силу временных обстоятельств, в совхозе. Слесарю понемногу и вижу, что вот это можно сделать так, а вот это — намного лучше. Скажем, электроэнергии нам не хватает. А ведь ветра здесь! Особенно за Ялтой, на Ай-Петри. Поверьте, пройдет немного времени и я все свои силы да знания направлю именно на это дело. Дело, скажу я вам, совершенно фантастическое по меркам даже вашей техники. Ведь никакого угля или мазута не нужно. Просто чистый ветер. Движение эфира. Материализованной мечты. И так во всем. Ведь вы ездили по России, видели, что у нас происходит. Люди сами рвутся свои фантазии в жизнь воплотить. Потому, что мы смотрим вперед и уверены в том, что техника должна служить человеку. А не наоборот, как это происходит у вас: человек становится органическим придатком механизма.

— Только не надо революционной риторики, Жора. Придатки не придатки, но по развитию техники мы можем дать вам сто очков вперед. И это притом, что на грезы о будущем у нас определенно не остается времени. Кроме того, мне кажется, что пустые мечтания — это не просто уход от реальности. Это — создание нового мира, в котором реальным действующим лицам часто не хватает места. Они становятся декорациями к декорациям действительности.

— Любезный друг, нехватка времени на такое нужное дело, как ежесекундное мечтание, истощает корни цивилизации. А на счет декораций… Если мечты наполнить кровью, обрастить мясом…

— То это уже будут не мечты, а воплощенная, заранее заданная мечтой, схема поведения в реальности, — закончил Арданьян. И добавил: — Правда, уже совершенно иной. Потому что ваши мечты очень часто придумываются совсем не вами.

Кондратюк пожевал губами, потер лоб и внезапно крикнул:

— Володька, ты мечтать любишь?

Мальчонка отвернул измазанную рожицу от дымящегося костра.

— Ага. Про планеты разные. Или про джунгли, — он с трудом выговорил это слово, — по которым Тарзан бегает. А еще о том, чтобы всем хорошо было. И мама ночью не плакала.

Огромный Ник привлек к себе мальчонку своей огромной лапищей, от чего тот действительно стал похожим на маленького Тарзана под защитой своего лохматого покровителя. Кондратюк кашлянул. Симон молча повертел головой, словно ощутил на шее петлю-удавку. Помолчали.

— В принципе, — после неловкой паузы произнес Арданьян, — инженерные расчеты, создающие новую реальность и новых механических существ этой реальности, есть ипостасью фантастических грез. Однако они более надежны. Вещественней, что ли.

— Вы не правы, — мягко возразил Жора. — Ваше взрослое сознание отвыкло от детских формулировок и не поняло того, что сейчас сказал Владимир. А он, между прочим, сформулировал основной принцип различия между западной цивилизацией и той, которую мы пытаемся создать. Я уже вам это объяснял. Попробую по другому. У вас человек служит технике, у нас техника — человеку. Ваш путь ведет к созданию механического Бога — эдакого бутафорного человека. Наш — к изгнанию Бога из машины, переход актера в зрительный зал. Чтобы он, этот Бог, из бутафории переселился в этих самых зрителей. Чтобы всем хорошо было. И Елена Николаевна по ночам не плакала, — тихо закончил Кондратюк.

— Ваше мировоззрение опасно противостоит официальному, — буркнул Симон. — Религия — опиум для народа. Разве не так?

Жора развел руками.

— Так ведь я иносказательно.

— Эндрю убили совсем не иносказательно. И вы, кстати, фамилию сменили тоже совсем не иносказательно. Да и Элен все эти годы прожила реально, а не метафорически. — Французская кровь Симона закипела. — Между прочим, она гораздо мужественней вас. Потому, что осталась Барбикен, не смотря ни на что в то время, пока некоторые занимались своими паспортными метаморфозами. А ведь могла бы!..

— Симон! — предупреждающе кашлянул от костра Ник. Кондратюк механически перекладывал на одеяле блестящие шампура. Словно запчасти какой-то фантастической машины.

Арданьян передернул плечами, как от холода. Этот жест был странен для раскаленного морского берега.

— Извините, Жора, — через минуту произнес он, — я не хотел вас обидеть. Просто мне, американцу, привыкшему к тому, что время — это деньги, очень обидно за нерациональное использование вашей головы. Время-то идет…

— Время на то и время, чтобы куда-нибудь идти, — поднял голову Кондратюк. — А к хорошему или к плохому… Вот это зависит от нас. Сейчас оно нужно для того, чтобы люди успокоились после перипетий последнего десятилетия. Именно поэтому я и не хочу их смущать явлением своей персоны. Хоть я и не по своей воле пребывал в деникинской армии, но разве разгоряченным головам можно объяснить что-нибудь…

И Георгий Кондратюк (в прошлом — Александр Шаргей) смущенно развел руками.

Хастон с Вовкой подошли к ним и остановились, прислушиваясь к разговору. Впрочем, остановился только Ник, поскольку мальчонка потянулся к блестящим палочкам шампуров. Что за новые игрушки такие? Симон заботливо поправил мальчонке панамку, мягко отстранил его и спросил Кондратюка:

— И как вы думаете, когда же наступит время для победоносного выхода из подполья?

Жора снова развел руками. Заводной человечек, да и только!

— Я думаю, что скоро. Другие времена — другие заботы. Нам о будущем думать надо, а не в прошлом ковыряться. «Нам», это означает и вам. Сколько времени вы следы Барбикена искали?

Симон немного замялся и потому его опередил Хастон:

— Вовка, тебе сколько лет?

Тот выставил вперед маленькую ладонь с растопыренными пальцами:

— Пять.

— Ну, вот… Столько и искали.

— Эх, товарищи прагматики, — грустно улыбнулся Жора, — это сколько же денег можно было заработать…

— Так ведь тут другое, — снова загорячился Симон, но Кондратюк перебил его.

— То же самое. То, про что я говорил. Механическое ощущение времени гораздо беднее человеческого. В последнем оси системы координат замещаются ее содержимым. Это уже другое измерение. Ведь сколько событий произошло с вами за это время! Сколько вы испытали! Сколько узнали, в конце концов! И нашли нечто большее, чем искали…

— Нашли б мы, если бы Элен фамилию мужа изменила, — буркнул Симон, а Хастон замахал руками:

— Друзья, друзья, давайте немного отвлечемся. Элен слегка задерживается, а мой организм, — он любовно провел рукой по, бугристому от мышц, животу, — требует не разговоров о времени, а его физического наполнения. Давайте пока по шашлычку, а? — жалобно попросил он и клацнул своими белоснежными зубами. — Испытаем. Может, мясо плохо вымочено.

— Вы оскорбляете меня, Ник, в моих самых лучших чувствах, — засмеялся Кондратюк. — Однако, я и сам от самого Джанкоя ничего не ел. Как насчет «черного доктора», Симон?

— Черный доктор неотделим от черного американца, — заулыбался и тот. — И поэтому Ник назначается начальником камбуза, а Володька — его главным помощником. Мы с Жорой, так и быть, на подхвате останемся.

Впрочем, когда над скалами разнесся аромат жареного мяса, на подхвате оказались все. На подхвате «такой смакоты!», как выразился Вовка, за обе щеки уплетающий горячий шашлык. И легкий желтовато-солнечный ветерок шевелил курчавые волосы Симона, и тело Ника было невесомым от выпитого вина, и голубой горизонт умиротворенно колыхался в такт стихам, которые читал Жора, размахивая шампуром:

Разомлевший Ник улыбнулся во все свои тридцать два:

— Что за странное настроение, Жора? Разве может эта пастораль, — он обвел руками окружающий пейзаж, — таить в себе безумие и бредить штормом?

— И что скрывается за кулисами спектакля? — выдохнул и себе Симон, переворачиваясь на живот.

Кондратюк внимательно взглянул на них. И только сейчас стало заметно, какие у него, по-еврейски грустные, глаза.

— Извините, Ник, — внезапно прервав чтение стихов, тихо спросил он, — Лена согласилась?

Хастон переглянулся с Арданьяном и произнес:

— Окончательный ответ она обещала дать сегодня. Но мы, на всякий случай, уже все уладили в посольстве.

— И еще, тоже — на всякий случай, задействовали один дополнительный вариант, — добавил Симон и в свою очередь спросил: — А вы, Жора? Что решили вы?

Тот отвел глаза:

— Вовка, иди физиономию сполосни. А то на чертенка стал похож. Мама придет — не узнает.

— А вот и узнает! Потому что вы большие, а я маленький.

— Умный ты очень. А ну-ка, быстренько себя в порядок приведи.

Вовка было насупился, но Хастон взял его за руку, потащив к воде, и вскоре от кромки берега раздался заливистый детский смех, перемежаемый хриплым хохотом Ника.

— Я решил, — тихо произнес Кондратюк, наблюдая за веселящейся парочкой, — несмотря на мои генеалогические корни, недавнее прошлое и определенную опасность, остаться все-таки в этой стране. Я верю в нее, Симон. Я верю в себя. Я актер этой труппы. Лена же пусть решает сама, — закончил он совсем уже тихо.

— И вы ничего ей не посоветуете?.. Даже несмотря на свою любовь к ней?

Кондратюк отвернулся.

— Вы чересчур проницательны, Симон.

— Пообщавшись с вами двумя целую неделю, я понял то, для чего особой проницательности совершенно не нужно. Особенно для констатации любви неразделенной.

Разговор принимал неприятный для Кондратюка оборот. И поэтому, он встал, стряхнув с колен налипший песок, и произнес, так и не взглянув на Арданьяна:

— Пойду, искупнусь. Жарко что-то…

Солнце, приближавшееся к зениту, действительно пекло уже в полную силу. Симон, прищурив глаза, наблюдал за тем, как Жора, на ходу потрепав Вовку по мокрым волосам, с ходу бросился в воду и начал кромсать волны отточенными движениями загорелых рук. Плавал он отлично. Торпеда поджарого тела пошла по дуге и вскоре скрылась за одинокой скалой, под которой они разложили одеяло. Солнечные лучи падали прямо на него и Арданьян решил, что диспозицию необходимо изменить. Лена задерживалась уже довольно прилично. Даже странно.

— Вовка! Ник! — послышалось из-за скалы. — Идите-ка сюда. Смотрите, какой краб здоровенный.

Неразлучная парочка наперегонки побежала изучать чудо животного мира, и Симон остался один. Из-за скалы слышалось веселое бубнение голосов. Вверху, на дороге, зарычал мотор. Арданьян, приложив козырек ладони к глазам, поднял голову и в раскаленном мерцании различил на откосе черный силуэт остановившейся легковушки. Полупрозрачное облачко пыли растворялось в воздухе.

Из машины не спеша выбрался человек в когда-то зеленой, выжженной до бела гимнастерке, смерил Арданьяна внимательным взглядом и, также не спеша, начал спускаться вниз. За ним виднелись фигуры еще двоих. Таких же напряженных и серьезнолицых. Подойдя к Симону почти вплотную, они остановились и тот, что шел впереди, с короткою порослью недавно отпущенных, словно приклеенных, усов на плоском лице, спросил внезапно молодым голосом:

— Господин Арданян?

Симон переводил взгляд с одного лица на другое. На лбах у всех трех блестели капли пота. У спросившего одна капелька зависла на левой брови и никак не могла сорваться с нее.

— Арданьян, — с прижимом поправил Симон. — С кем имею честь?

Бубнение за скалой стихло. Троица тоже тяжело молчала.

— Ну-ну, — в конце концов выдавил из себя спросивший и прищурился. — Армяшка, что ли?

— Француз. А точнее, американец. Гражданин Соединенных Штатов.

— Что — гражданин, знаем… Тут еще второй гражданин должен быть. Негр. Где он?

— Для того, чтобы задавать вопросы незнакомым людям, надо для начала хотя бы представиться, — начал закипать Симон.

— Представимся, представимся, — собеседник полез в карман своей старенькой, но тщательно отутюженной, гимнастерки и достал из нее какую-то сложенную бумажку. Не разворачивая, помахал ей в воздухе. — Петр Васильевич Тресилов. Крымское ОГПУ. Так, где Хастон?

— Хастон здесь, — послышалось сзади и Ник, держа Вовку за руку, появился из-за скалы. Кондратюка видно не было.

Тресилов смерил их взглядом.

— Пацан, как я понимаю, Владимир Барбикен, — утвердительно сказал он. — Очень хорошо. Вот что, господа хорошие, вам необходимо на некоторое время проехать с нами в управление. Это не надолго.

— Что здесь происходит? — черной скалой навис Хастон над Тресиловым. — Симон, что у нас за проблемы?

Арданьян пожал плечами:

— Я думаю, что сейчас это нам объяснит господин Тресилов. Не так ли?

— Давайте поговорим в управлении…

— Позвольте!.. Мы — иностранцы. Визы у нас в порядке. Можете проверить. Находимся здесь на законных основаниях и завтра покидаем ваш гостеприимный край. Нас в чем-то обвиняют?

— Никоим образом! Пока. В то же время у нас есть некоторые основания для некоторых обвинений гражданки Барбикен Елены Николаевны, в девичестве — Барсуковой, госслужащей, проживающей в городе Гременце Полтавской области и находящейся в Судаке на отдыхе с сыном Владимиром. Помогите нам снять эти обвинения.

— Полная чепуха, — взмахнул руками Арданьян. — И в чем ее обвиняют?

— Давайте поговорим в управлении…

Вовка, прижавшись к Хастону, исподлобья смотрел на Тресилова. Ник, полуобняв его, взмахнул своим огромным кулачищем. Даже в воздухе засвистело.

— Вот что, господа хорошие, — передразнил он чекиста. — Я плохо знаю ваши законы, но в нормальных странах для таких приглашений необходимы соответствующие документы. У вас они есть?

— Это в странах гнилой буржуазии. У нас, слава Богу, страна Советов.

— Тогда, молодой человек, позвольте дать вам еще один совет. Лишний не помешает? Идите ко всем чертям, если не хотите, чтобы завтра вас выгнали со службы. Мы находимся здесь по приглашению советского правительства и ему вряд ли понравится, что мелкие чиновники, вроде вас, вмешиваются в его компетенцию.

Хастон почти ревел. Его трудно было вывести из равновесия, но если уж выводили!..

Тресилов, впрочем, не испугался. Он с каменным лицом поглядывал на негра, а двое его товарищей отступили немного назад, как-то синхронно заведя руки за спины. Симону это очень не понравилось.

— Господин Тресилов, — сдерживая себя из последних сил, обратился он чекисту, — мы с другом можем посоветоваться?

Тот пожал плечами:

— Советуйтесь. Но от этого вряд ли что-нибудь изменится. Кстати, насчет приглашения советского правительства… У СССР с вашей страной нет дипломатических отношений. Таким вот образом.

— Извините, — возразил Арданьян, — ваша страна организовывает авиационное предприятие. «Добролет», если слышали. И нас пригласили для консультаций в качестве инженеров.

— Инженеры? Ну-ну, — иронично протянул Тресилов. — Ладно, советуйтесь быстрее… инженеры.

Троица отошла в сторону и о чем-то зашушукалась. Только сейчас стало заметно, что на поясах солдатских ремней у них висели, сдвинутые за спину, кобуры, из которых выглядывали рукоятки наганов. Симон скользнул по ним взглядом и зацепился им за одеяло с разложенными шампурами. На одном еще оставались кусочки мяса. Возле одеяла валялась разбросанная одежда. Одного мальчика и трех взрослых мужчин. Ч-черт!..

После секундной растерянной паузы Симон заговорил быстро-быстро, сливая слова в один журчащий ручеек:

— Ситуация чертовски осложняется. Главное, у нас информации — ноль. Где Жора?

— Он тоже хотел на свет Божий появиться, но когда услыхал про ГПУ, разве что сознания не потерял. Я приказал ему за скалой оставаться и пока не высовываться.

— Слушай, Ник, нужно вызывать тантора…

— Но… — начал было Хастон, сжав рукой медальон на груди, однако его перебил заволновавшийся Вовка.

— Слон?! У вас есть сло-о-он? — удивление малыша было настолько необъятно, что не вмещалось в хрупком тельце. Даже глаза из орбит вылезли. — Настоящий слон?! Ну, тогда мы им всем покажем!..

Арданьян недоуменно взглянул на Хастона. Тому, однако, уже было понятно Вовкино изумленье. Все-таки сдружился он с мальцом более основательно.

— Тантором звали слона в любимой книге этого сорванца. Моей, кстати, тоже. Про Тарзана.

Симон блеснул черными глазами и натянул Вовке панамку на самые глаза.

— Вот как. А я думаю, откуда у нас термины всякие интересные появляются. Оч-чень хорошо. Значит так, дружище Владимир, давай поиграем в Тарзана. Хочешь?

Тот, захлебнувшись словами, только восторженно мотнул головой.

— Тогда слушай внимательно. Когда наша стая начнет с той стаей, — Симон кивнул в сторону чекистов, — разговоры разговаривать, а потом в джунгли играть, ты незаметно соберешь одежду дяди Жоры и спрячешь в какой-нибудь пещере…

— Пусть он ему ее лучше отнесет, — хмуро бросил Ник.

— И то правильно. Но, главное, чтобы все было незаметно, и чтобы ты потом слушался дядю Жору. Временно назначаю его вождем племени. А потом мы на Танторе покатаемся. Обязательно покатаемся! Уразумел?

Вовка снова молча кивнул головой, но взгляд его стал по взрослому неулыбчивым. Умный мальчонка!

— Симон, — также хмуро, как и перед этим, произнес Хастон, — Тантор может взять только двоих. А Жора? А Элен?

— Не знаю… Потом разберемся. Но перед этим… Делай, как я! И Вовку, Вовку собой прикрывай. От тебя тени больше. А от меня — тумана, — и Симон, широко улыбаясь, повернулся к чекистам, которые уже прекратили разговаривать и начали поглядывать в их сторону.

— Дорогие товарищи, — сделал он шаг им навстречу, спиной ощущая жар, идущий от тела Ника, — посовещавшись, мы пришли к выводу, что в управление, которое вы имели в виду, мы, конечно же, проедем. Вместе с вами. Иное дело в качестве кого каждый из нас будет ехать.

С чувством легкого удовлетворения Симон отметил, что лицо Тресилова слегка вытянулось. Он хотел что-то спросить, но американец не дал ему такой возможности.

— Дорогие товарищи, — рефреном продолжил он, подойдя уже вплотную к троице, — товарищи вы мои дорогие, кто из вас сможет ответить мне на такой вопрос: почему недавно в столице вашего замечательного края я видел задержание соответствующими органами… — Арданьян выдержал эффектную паузу, — вот этого человека.

И он ткнул пальцем прямо в, окончательно вытянувшееся, лицо Тресилова, одновременно закричав:

— Ник, вяжи бандитов! Не давай им уйти!

Хастон черной лавиной кинулся на опешивших чекистов, разбрасывая их в стороны, а Симон повалил на землю Тресилова, заламывая ему руки за спину и тыкая лицом в шершавый, как наждак, песок. Краем глаза он заметил, как Вовка юрко метнулся к разбросанной одежде, схватил вещи Кондратюка и побежал с ними за скалу. Больше наблюдать за мальчонкой времени не было, потому что пришедший в себя Тресилов начал оказывать яростное сопротивление. Он привстал, выгнувшись дугой, скинул с себя Симона и перекатился на спину. Встать он не успел. Арданьян со всего размаха ударил чекиста в лицо с вытаращенными глазами и тот, глухо охнув, схватился за него обеими ладонями, да и обмяк.

Симон, не прекращая движения, тоже перекатился по заскрежетавшему песку и вскочил на ноги. Хастон, ударив ногой одного из чекистов — тот сидел, мотая головой и пытаясь приподняться — как раз погнался за вторым. Догнал. Сделал подножку и свалился вместе с ним на землю, хватая противника своими огромными ручищами. «Хоть бы не сломал ему ничего», — мелькнуло у Арданьяна перед тем, как он сам бросился ко второму сотруднику советской тайной полиции. Его остановило холодный — Симон даже удивился этому — ствол нагана, упершийся ему в грудь.

— Стоять! — заорал чекист. — Всем стоять!!!

И резко, подняв руку, выстрелил в воздух. Потом черный ствол снова больно уткнулся в измазанную песком грудь Симона. Второй чекист в это время выскользнул из-под замершего Хастона и судорожно вытянул из кобуры свое оружие. Тресилов, всхлипывая, растирал лицо руками и повторял сквозь сжатые ладони:

— Суки! Вот, суки! Убью, гадов!

— Вы что, ополоумели!? — снова закричал чекист, держащий на мушке Симона. — Какие такие бандиты, придурки?

— Сопротивление при задержании, — хрипло выдохнул второй, пинком заставляя подняться Хастона. — Раскрутим теперь на полную катушку.

— Граждане бандиты, — театрально заломил руки Симон, — граждане бандиты, оставьте нас живыми. У нас с собой денег нет, но мы вам дадим, обязательно дадим! Нужно только кого-нибудь на квартиру отправить.

— Тьфу! — сплюнул чекист, стоящий с наганом в руках возле приподнявшегося Хастона.

— Нет, таких дураков еще свет не видывал, — размазывая по лицу кровь, отозвался и Тресилов. — Вы за кого нас принимаете? Я же вам ясно сказал — Крымское ОГПУ.

— А документ, а документ? Вы же не показывали…

— Как не показывал?! А это что? — снова, как четверть часа назад, полез в карман гимнастерки Тресилов.

— Вы перед нами бумажкой помахали, а в руки не давали.

— Да на, возьми, олух царя небесного! Изучи.

Пока Тресилов ополаскивал лицо теплой морской водой, Симон, старательно шевеля губами, тщательно изучал документ. Ник, по-турецки сидя на песке, поднес медальон к губам и что-то шептал, монотонно раскачиваясь на месте.

— Молишься? — иронично спросил один из двух чекистов, продолжающих держать американцев под прицелом наганов. — Молись, молись, буржуйская морда. Дело твое — швах. Хотя ты, может, и репрессированный класс, но лакеев мировой буржуазии мы первым делом — к стенке!

Хастон не обращал на него никакого внимания, а Симон, внутренне улыбнувшись, внешне весело оскалился, размахивая мандатом:

— Ник, Ник! Они действительно из ГПУ! Ч-черт, надо же было так ошибиться! Господа, граждане, товарищи мои дорогие, вы уж нас извините! Но очень уж рожа, — Симон заглянул в документ, — Петра Васильевича напоминает рожу того гангстера, которого при нас на симферопольском вокзале брали. Помнишь, Ник?.. Вот уж ошибочка так ошибочка! Но уж рожа-то так похожа!

Под левым глазом Петра Васильевича появлялся внушительных размеров синяк и лицо его действительно принимало непрезентабельный вид.

— Рожа, рожа… Ошибочка, видите ли, — пробормотал он, приближаясь к Симону и жестом приказывая подчиненным опустить оружие. — Перестреляли бы вас к чертовой матери, вот тогда узнали бы, что оно такое — «ошибочка». Пацана вон перепугали…

Он внезапно остановился и растерянно огляделся:

— Эй, а пацан-то где?..

Чекисты такими же недоуменными взглядами обшарили синее пространство, пропахшее морской солью, ракушечной пылью и миндалем. Их потные гимнастерки внезапно показались Симону пятнами старой краски, проступившими сквозь слой новой картины. А ветерок, донесший до него запах человеческого пота, усилил впечатление какой-то двойной реальности происходящего.

«Что же скрывается за полотном?» — почему-то подумал Симон перед тем, как попробовать остановить Тресилова, с криками «Барбикен! Барбикен!» тронувшегося к скале. Его подчиненные тоже было потянулись за ним, но в это время на обрыве взревел автомобильный двигатель и все замерли, словно фигурки на внезапно остановившейся кинопленке.

— Что за… — начал было Тресилов, а машина на обрыве уже взвизгнула шинами, всклубилась бежевой пылью и, резко развернувшись, тронулась в сторону Судака.

Остановившаяся кинопленка снова пришла в движение.

— Что за… — снова, уже на бегу, выдохнул Тресилов, карабкаясь по склону. Чекисты, нелепо размахивая руками и со спины напоминая двух растревоженных обезьян, кинулись за ним.

А машина уже исчезала за поворотом. Водителя снизу видно не было, но из открытой кабины что-то белое взметнулось в воздух и упало на склон. Симон прищурил глаза. Это была маленькая детская панамка. Вовкина… Тресилов тоже увидел ее. Подобрал, повертел в руках и, ожесточенно жестикулируя, что-то приказал своим подчиненным. Те начали было возражать, но, очевидно, напор начальника был довольно силен. Потому что, в конце концов, они как-то синхронно взмахнули руками, быстро выбрались на дорогу побежали следом за машиной сквозь, еще не осевшую, пыль. Через минуту они тоже исчезли за поворотом.

Тресилов провел их тяжелым взглядом, развернулся на месте и медленно — в одной руке панамка, в другой — наган — начал приближаться к американцам.

— Ты же не думаешь, что пятилетний малец в состоянии управлять автомобилем? — вполголоса спросил Симон Хастона.

— Нет. Я думаю, что это гораздо сподручнее делать двадцатисемилетнему автомеханику.

Друзья переглянулись.

— Судя по тому, как ты самозабвенно молился на пульт, — кивнул Арданьян на медальон Ника, — я понял, что тантор активизирован.

— Ты удивительно проницателен. Он будет здесь приблизительно через полчаса. Но что будем делать мы?

Симон внимательно наблюдал за приближающимся Тресиловым. Даже издалека было заметно, что тот находится в крайней степени остервенения. Впрочем, тихо стервенел не только он один.

— Я не знаю, что мы будем делать, но дело принимает нехороший оборот. Нужно срочно выручать Элен с сыном. Про Жору я пока не говорю.

— Симон, тантор имеет только два места. При неблагоприятном варианте мы планировали вывозить всех по очереди. Один из нас должен был прикрывать эти рейды в посольствах. Но ты же видишь, что происходит…

— Ничего не вижу. Мы даже толком не знаем, что случилось с Элен… И не погорячился ли Жора.

Хастон тяжело вздохнул.

— Ладно, полчаса у нас есть. Настал мой черед вести игру. Ты не вмешивайся. Я, конечно, не специалист по туману, но насчет теней…

— Чего шепчетесь? Чего шепчетесь? — выкрикнул, приблизившийся уже почти вплотную, Тресилов. Его молодой голос рвался от раздражения и странным образом чем-то напоминал голос плаксивого мальчугана, несправедливо обиженного товарищами. Даже ощетинившиеся усы не скрадывали этого впечатления. — Это что такое?! — И он бросил около Хастона, снова по-турецки присевшего на песок, белую панамку.

Тот спокойно констатировал этот факт.

— Панама. Детского размера. Про место изготовления не имею ни малейшего представления.

Спокойствие Ника так поразило разгоряченного Тресилова, что он резко остановился. Словно со всего размаха на стенку налетел. Повертел головой, поворачивая синюшную половину лица то к Арданьяну, то к Хастону, и прошипел:

— Издеваетесь? Хиханьки вам? Хаханьки? Подождите, господа иностранцы, теперь разговаривать мы станем по всем законам революционного времени. Я вам все нутро наизнанку выверну. Безо всяких хиханек да хаханек. А, ну, — ткнул он стволом нагана в одеяло с разбросанной вокруг него одеждой, — собирайте свои манатки и одевайтесь быстро!..

— Панама. Детского размера, — снова спокойно повторил Хастон, приподняв Вовкин головной убор своей огромной ручищей.

Тресилов, который как раз хотел кинуть что-то острое и злое, внезапно захлебнулся словами. Как недавно Вовка при упоминании о фантастическом слоне.

— Панама, па-на-ма, па… на… ма… — начал тихонько напевать Хастон, методично покачивая белым куском материи.

Тресилов дернулся, перехватил наган другой рукой и хотел было шагнуть к Нику, но остановился и, как завороженный, уставился на раскачивающуюся панамку. А слога, распеваемые Хастоном, сливались уже в новые слова и все эти «намапа», «мапана», «панама», убаюкивали мозг, притупляли чувства и, казалось, весь берег начал покачиваться им в такт и в такт равномерному плеску прибоя. И вот уже нет ни солнца, ни неба, ни развалин генуэзской крепости, а есть только певучий ритм, плавно упаковывающий себя в шелестящие оболочки пространства.

Симон изо всех сил тряхнул головой, сбрасывая с себя шуршащее бездонное наваждение. В уши снова ворвались протяжные всхлипы волн, звон цикад, резкие вскрики каких-то птиц. Даже больно стало. Вот, черт! Знал же о способностях Ника к гипнозу, но тот так неожиданно начал свой сеанс, что… Симон набрал полную грудь теплого воздуха и резко выдохнул его. Еще раз. И еще… Гипнозный туман клочьями вылетал из мозга. Сидящий по-турецки, угольно блестящий, Хастон с мерцающим медальоном пульта на груди и белым маятником панамки в руке, казался древним африканским божком, незрячими глазами рассматривающим заблудившегося в первобытных джунглях человечка. Человечек опустил веки, обмяк, выронил наган из расслабленной руки и, поддерживаемый Симоном, присел напротив Ника.

— Вам хорошо, вам очень хорошо, Петр Васильевич. Вам хочется вспоминать, вам хочется говорить, вам хочется поделиться со мной своими воспоминаниями. Да, Петр Васильевич?

— Да, да, — тихий шепот в ответ.

— Все хорошо, все очень хорошо. Вам покойно, вам уютно. Так же уютно, как там, где вы больше всего любите бывать. Где вы любите бывать, Петр Васильевич? Что вам нравится больше всего? Расскажите мне. Вы сейчас там, где вам больше всего нравится бывать. Вам покойно. Вам уютно. Где вы?

— Я у себя, я у себя. Комнатка небольшая. Свежевыбеленная. Известкой горько пахнет. Хорошо. Стол большой. Лампа настольная. Решетки на окнах. Никто не зайдет, никто без моего приказа не выйдет. Я начальник, я. Портрет над головой. Ленин. Владимир Ильич, мы эту гидру мировой контрреволюции — к ногтю! А в углу — сейф. Там — все. Там и прошлое мое, и будущее. Там — судьбы. Я начальник, я.

Симон сообразил, что Тресилов видит свой рабочий кабинет. Тот самый, с которым они, по идее, должны были скоро познакомиться. Однако не они с Ником, а Тресилов находился сейчас именно там. И та тесная комнатенка, пропахшая известкой, а не это, наполненное солнцем и ветром пространство, было сейчас его настоящей реальностью. Арданьян взглянул на силуэт генуэзской крепости, подножие которой тонуло в леопардовой по цвету растительности склонов, втянул ноздрями терпкий воздух, взглянул на эбонитовую фигуру Хастона и ему на мгновение стало жутко. Реальности наползали одна на другую, сплетались в клубки и слегка шевелились, как змеи в банке.

— Правильно, Петр Васильевич, правильно. Вы начальник, вы. Вы все видите, все знаете. И Барбикен знаете. Елену Николаевну Барбикен, в девичестве — Барсукову, жительницу города Гременец Полтавской области.

Сонное выражение лица Тресилова изменилось: губы с полоской рыжеватых усов вытянулись в прямую линию, а в голосе прорезались металлические, но какие-то ржавые, нотки.

— Садитесь гражданка Барбикен. Вам знакомы эти люди?

И вдруг его голос перешел в другой регистр, так напоминая голос Элен, что Симон даже непроизвольно оглянулся.

— Да, вообще-то. Это друзья моего покойного мужа.

Хастон тихонько мугыкал свою «мапану», покачивая детской панамкой.

— При каких обстоятельствах вы познакомились? — проскрипел Тресилов.

— Они приехали в Судак, — это уже Элен, — пришли ко мне на квартиру. Сказали, что пять лет искали в России следы Андрея. В конце концов, попали в Гременец. Соседка сказала, что я уехала с сыном в Крым… Товарищ начальник, я очень о сыне беспокоюсь…

— Не отвлекайтесь. Ничего с ним не случится. Сами же его с вашими новыми друзьями отпустили. И еще. Здесь принято обращение «гражданин начальник».

— Хорошо, хорошо, тов… Гражданин начальник. В принципе, я все рассказала. Мы много общались. Они мне про Андрея… Эндрю… рассказывали.

— Приводили ли они доказательства своего знакомства с гражданином США Эндрю Барбикеном?

— Ну… Они такие вещи рассказывали, про которые знал только Андрей. И я от него.

— Раньше вы никогда не встречались с гражданами США Симоном Арданяном и Ником Хастоном?

— Нет, нет! Я с ними всего неделю назад познакомилась.

— Вы уверены в этом?

— Простите, тов… Уважаемый. Хотя я и удивлена обстоятельствами нашей беседы, но нахожусь в состоянии здравого ума. И полной памяти.

— Не хамите, барышня. Вы находитесь не в том учреждении, где это поощряется. Почему вы отдыхаете именно в Судаке?

— Н-ну… Климат здесь. Сын у меня болеет, Вовка. Врачи именно эти места посоветовали.

— А не накладно ли при зарплате секретаря-машинистки?

— А я и тут подрабатываю. Переводами. Фининспекция, кстати, об этом уведомлена.

В голосе Элен — Тресилова? — проскользнули нотки облегчения: наверное, какие-то недоразумения с финансовыми органами. Сейчас разберутся, все выяснится и она к Вовке побежит. Но не тут-то было… А Симон в это время отметил, что про Кондратюка Элен вообще ничего не сказала. Хотя это именно он второе лето подряд привозил Барбикен в Крым. Нашел для нее уютную недорогую квартирку, сам заботился о постоялице и часами возился с Вовкой. Неужели белогвардейская эпопея Жоры выплыла наружу? Однако через несколько минут Арданьян понял, что это не так. А местами даже совсем наоборот.

— Фининспекция, говорите, — скрипнул голос Тресилова. — Ну-ну…

— Послушайте, уважаемый. Я не понимаю предмета нашей беседы. Живу я совершенно открыто и…

— Открыто, говорите? Ну-ну. Не понимаете, значит? Так-так… Где вы находились в сентябре прошлого года?

— В сентябре?.. Ах, да! В Харькове. Нас обязали пройти курсы украинского языка и хотя мне это… В общем, приказ есть приказ.

— Не встречались ли вы в это время, находясь в городе Харькове, с упомянутыми мной гражданами США?

Симон насторожился. Ему показалось, что и Хастон немного напрягся. В сентябре двадцать третьего они действительно посещали столицу советской Украины. Или в октябре?… Впрочем, разница небольшая. Именно тогда они почти полностью удостоверились в том, что Эндрю погиб. Но до встречи с его вдовой оставалось еще больше полугода. В двадцать третьем же о ее существовании они вообще ничего не знали. Вот и Элен это подтверждает:

— Я уже объяснила вам, что познакомилась с ними лишь неделю назад.

— А как же тогда вы объясните показания Терновского Владислава Мстиславовича…

— Владика?..

— …преподавателя, упомянутых вами, курсов, члена литературного объединения «Плуг», о том, что в сентябре прошлого года на его квартире вы встречались с членами англо-американской экономической делегации Ником Хастоном и Симоном Арданяном. Во время встреч вы вели с ними разговоры контрреволюционного содержания и осуждали проявления голода в Поволжье. Хотя никакого голода не было, а была борьба за коммунистические методы хозяйствования на селе. Во время последней из встреч, вы, Барбикен Елена Николаевна, передали вышеупомянутым американским гражданам пакет с документами, содержание которых Терновскому Владиславу Мстиславовичу неизвестно. Однако он утверждает, что вы с Хастоном и Арданяном оговорили возможность последующих встреч в районе крымского побережья.

— Бред! — вырвался голос Элен из несуществующей реальности, и Симон был полностью согласен с ней в этом.

Тресилов, впрочем, отнесся к этому иначе:

— Бред, говорите? Эх, гражданка Барбикен! Настоящий бред состоит в том, что человек, женщина, которой советская власть простила ее классовое происхождение, ее неразборчивое замужество, обеспечила работой и нормальными условиями существования, пошла на сотрудничество с агентами мирового империализма. В прямом смысле этого выражения. Поскольку и господин Арданян, и господин Хастон, являются агентами американской разведки. Уполномоченные органы наблюдают за ними уже несколько лет. Еще с тех пор, когда эти мистеры, под прикрытием миссии Нансена, начали по Поволжью ездить. И не делайте круглых глаз!.. Все это известно вам гораздо лучше, чем мне. Недаром вы тут, в Судаке, постоянно по немецкой слободе бегаете. Ну, ничего! Разберемся. А вам все доказательства вашей подрывной деятельности сегодня же предъявят в республиканском ГПУ, куда мне приказано вас препроводить.

Симон одной рукой зажал рот, чтобы случайным вскриком не сорвать гипнотический сеанс, а кулак второй сжал до побеления пальцев. Как же ловко все получается! Ведь действительно и на Поволжье во время голода они с Нансеном работали, и Харьков посещали, и в Гременце про Элен расспрашивали, и в Судак — район крымского побережья! — приперлись… Но… Но зачем же нужно в таком виде представлять их поездки этому… этим… Тихое бешенство Симона грозило перерасти в громкое.

Окаменевший Ник, очевидно, тоже ощущал нечто подобное. Это было заметно по его заострившемуся лицу и по тому, с каким трудом начала раскачиваться детская панамка. Только вот костяшки пальцев у негров не белеют и нельзя гипнотизерам чувствам поддаваться. Никак нельзя.

Поэтому, пока Тресилов рвущимся голосом Элен умолял Хастона отпустить его… ее… к сыну, Ник попробовал еще глубже опуститься в мутные глубины чекистской памяти.

— Успокойтесь, Петр Васильевич, успокойтесь. Все хорошо. Все идет, как надо. Ведь вы уже отправили Барбикен в Симферополь? Отправили?

— Да. Под конвоем.

Симон представил, сколько сил нужно Хастону, чтобы не сорваться.

— А когда вы про нее узнали? Когда, Петр Васильевич? Расскажите. Ведь вы очень хотите мне обо всем рассказать.

— Если хочешь алычи, то давай сюда кричи! — внезапно взвизгнул Тресилов тонким бабским голосом с татарским акцентом. Даже панамка в руках Хастона вздрогнула. — Если хочешь виноград, рупь отдашь, но будешь рад! Начальник, начальник, покупай виноград! Нигде больше такого не найдешь, от Керчи до Евпатории…

И вдруг — тихий изумленный шелест Элен:

— Петя… Петенька! Трясило! Боже мой, Петя!.. Да как же это… А дядька Василь говорил…

— Гражданка! Гражданочка! Отойдите. Отойдите, я вам говорю! Какой Трясило? Какой дядька Василь? Моя фамилия — Тресилов. Тресилов моя фамилия! Обознались, гражданочка…

— Не может быть! Вы же из Гременца? Я с отцом вашим хорошо знакома была. И вас помню.

— Какой такой Гременец? Первый раз слышу. Никогда там не был, никогда!

Вовкина панамка таки упала на землю.

— Вы устали, Петр Васильевич! Очень устали. Вам хочется спать. Вы засыпаете… Засыпаете…

А Трясило-Тресилов, уже лежа на песке, все продолжал шептать немеющими губами:

— Ч-черт! Вот прокол так прокол! Надо же было на батину знакомую нарваться! Но кто ж знал… Что делать, что делать? Даром я, что ли, выкручивался, как мог, когда узнал, что батя с петлюровцами путался? Даром, что ли, документы подделывал, дрожал, чернила да почерк подбирал? Даром, что ли, Гременец до сих пор десятой дорогой обхожу? Даром, что ли, в дерьме ковырялся и по нему на гору лез? Чтобы это все, да коту под хвост?! Не-е-ет! Меня так просто не возьмешь! Я один, что ли, проколотый? У всех, у всех проколы есть! И у Ленки этой Барсуковой обязательно найду что-нибудь!.. Сгною, заразу! А пацана — в детдом. Чтобы, значит, пока не виделись. Чтобы она про него думала, а про меня забыла, сучка буржуйская!..

В конце концов, лепетание Тресилова стало неразборчивым, и он уснул под развеселым крымским солнцем, так и не выбравшись из своей мрачной, пропахшей известкой, действительности. Хастон нагнулся. Симон думал — за панамкой, но Ник поднял с песка наган чекиста. Увидев лицо друга, Арданьян подскочил к нему и рывком выдернул оружие из мелко дрожащей руки. Размахнулся и бросил его в море. В огромное синее море. Раздался негромкий всплеск, но показалось, что этот, почти неразборчивый звук, что-то сместил в чешуйчато-солнечном пространстве и оно, это пространство, внезапно вспучилось, наполнилось каким-то пронзительным свистом и, разбрасывая в стороны стеклянные брызги, извергло из себя темно-серебристый панцирь морского чудовища, до времени скрывающегося в морских глубинах. Плоский пятиметровый панцирь сглаженной треугольной формы на минуту завис в воздухе и мягко опустился на полосу прибоя. Пришло время второго варианта.

Тресилов зашевелился на песке.

Расплющенная треуголка тантора последний раз свистнула, свист перешел в затихающее жужжание и двигатели смолкли. Недельное пребывание на морском дне невдалеке от Ялты никак не сказалось на состоянии поверхности летательного аппарата и теперь он влажно поблескивал своей, чуждой причудливому нагромождению прибрежных скал, геометрией. Симон вспомнил, что когда тантор зимой двадцать первого прилетел из лесов Карелии, где они его тогда законсервировали, в Кронштадт, то вид у него был еще тот. Впрочем, на летательных способностях аппарата это тоже ни коим образом не отразилось. Склепал его покойный Эндрю надежно. Жалко, что первая модель тантора была несовершенна и Эндрю не смог взять его с собой в Россию. Ах, как бы она ему пригодилась! Вот как сейчас им с Ником.

Симон, натягивая брюки и прыгая на одной ноге, крикнул:

— Тантор, люки!

Мгновенно на плоской поверхности выросло два небольших крылышка открывающейся двухместной кабины. Симон, пинком отбросил назад, попавший под ноги, шампур. Прагматичный Хастон, который уже немного успокоился после беседы с Тресиловым, спросил:

— Как системы?

— Системы в норме. Готов к выполнению задания, — голосом Эндрю ответил тантор.

У Симона на миг возникло ощущение, что их покойный друг сидит в аппарате и с нетерпением ожидает их. Но ожидать, наверное, придется ему, Симону. В условиях ручного управления Хастон лучше владел аппаратом. А на ручное, кажется, переходить все-таки придется.

— Ник, — сплюнув песок, налипший на губах, выдохнул Арданьян, — я остаюсь здесь. Посторожу этого урода. Ты облети Судак, осмотри все сверху, найди Жору с Вовкой. Жора, как хочет, а Вовку забери. С Элен потом разберемся.

— Тантор — двухместный, — напомнил Хастон.

— Жора вместо меня влезет, а Вовка много места не займет. Пока где-нибудь их оставим, найдем Элен и потом будем перевозить. Частями. Сейчас, главное, ребят найти. Давай быстрей, дружище!

— Не нравится мне это, — не оглядываясь, отозвался Ник, уже подходя к аппарату. — Дневной полет. Без маскировки. Представляешь, какой переполох поднимется?

— Ничего, перетопчутся. Давай, Ник, давай! Быстрее!

Сзади послышалось поскрипывание песка. Симон резко развернулся и наткнулся на безумный взгляд Тресилова. Казалось, что тот еще полностью не отошел от гипноза и его круглые остекленевшие глаза казались двумя кусочками гальки, вдавленными в, разделенное напополам огромным синяком, плоское лицо. Симон на секунду опешил и, разворачиваясь всем корпусом, осознал, что уже не успевает уйти от удара. Тонкая спица шампура, зажатая в руке чекиста, впилась в грудь Арданьяна. Его откинуло назад, он покачнулся, перекособочился и, замедленно упав, огромным человеческим зародышем скорчился на раскаленном песке.

— Ах, ты… — где-то далеко-далеко раздался рев Ника и тень Тресилова, упавшая на лицо Симона, слетела с него, плеснув в закрывающиеся глаза желтым солнечным огнем.

От удара Хастона подбородок Тресилова хрустнул, а тело поднялось в воздух, по крутой дуге падая на скалу. Второй хруст раздался тогда, когда затылок чекиста коснулся шершавого камня. Тело его мгновенно обмякло и лицо приняло умиротворенное выражение. Даже синяк побледнел.

Ник бросился к Арданьяну и, размазывая по телу кровь друга, поднял его на руки.

— Симон, Симон, дружище, держись!..

Тот приоткрыл глаза:

— Ник… Вовку… Срочно…

— К чертям, — заорал Хастон, — к чертям собачьим! Эта проклятая страна забрала у нас Эндрю. Я не дам — слышишь, Симон? — не дам ей забрать тебя. Ты только держись, только держись, дружище! Тантор, сюда! Левым, левым бортом развернись!

Симон пытался еще что-то сказать, а Хастон, скользя по поверхности аппарата, уже устраивал его на сидении кабины, бормоча:

— Держись, Симон, держись! Несколько часов продержись, пока до Штатов доберемся. Ты должен это сделать, должен! За Элен с Вовкой я потом сам прилечу. Обязательно прилечу. Ты только продержись, дружище!..

Нику показалось, что вся кабина залита кровью, когда тантор, сделав крутой вираж над Судаком, пошел на запад. Внизу мелькнули околицы городка и пустая брошенная машина чекистов, к которой уже подбегали подчиненные Тресилова. Вот они подняли головы к верху и, по-бабьи испуганно, присели, взмахнув руками. Кондратюка с Вовкой видно нигде не было.

— Ур-роды! — скрипнул зубами Ник, встревожено вглядываясь в восковое лицо Симона. — Тантор, прекратить разворот. Цель — Аламогордо. Скорость — максимальная. Высота — максимальная.

— Ускорение? — спросил голос Эндрю.

Ник еще раз бросил взгляд на лицо Арданьяна, провел рукой по неподвижному телу, опутанному проводами датчиков, и тяжело вздохнул:

— Тоже. До определенных пределов. Ты к Симону прислушивайся.

— Есть, Ник. И сам расслабься. Мы прорвемся, дружище, обязательно прорвемся.

Хастон посмотрел на приборную панель, покрытую созвездием сигнальных огоньков, и молча кивнул головой. Если Эндрю соорудил надежный аппарат, то он, Хастон, сделал для него неплохую соображаловку.

— Вывози нас, тантор. Выручай, друг.

Раздался нарастающий свист и Ника вдавила в мягкое кресло пилота. Детали «района крымского побережья» начали стремительно уменьшаться, а пространство синеть, словно от холода. Или от потери крови. Живой человеческой крови. Слева по курсу, на негативе неба, проявился полупрозрачный, призрачный лунный диск. Синева просачивалась сквозь него, а он уже миллионы выныривал из нее, чтобы катиться, катиться вдогонку за Солнцем и все никак не докатиться до него.