Тарзанариум Архимеда

24 июля 1974 года, Гременец (Полтавская область, СССР)

— И это все, что ты можешь сделать для нас, отец. Большего мы просить не собираемся.

Серые глаза Андрея были насторожены, задумчивы и печальны. Радость, с которой он влетел в квартиру с час назад, прижимая к груди авоську, с купленными на проходящем поезде апельсинами, испарилась из его глаз совершенно.

Владимир Андреевич крякнул от досады, достал из кармана старенькой клетчатой рубашки измятую пачку «Примы» и, прикрыв огонек двумя ладонями, начал долго раскуривать сигарету. Так долго, что Андрей Владимирович внезапно понял: отец просто прячет от него свое лицо. Руки его слегка дрожали.

Под балконом их девятиэтажки раскинулся игрушечный, уменьшенный расстоянием, двор с молодыми, недавно посаженными деревьями. В песочнице под ярко красным грибком играла детвора. Возле подъезда стояла машина «скорой помощи». Рядом замерла серая «волга».

— А что ты еще попросить можешь? — отнял, наконец, ладони от лица старший Барбикен. Зло помахал спичкой в воздухе, не удержал ее и уронил прямо на пол балкона. Черный пудель Такотан метнулся из комнаты, обнюхал все вокруг и, не найдя ничего съестного, укоризненно высунул розовый язык: обманул, хозяин! — Что ты еще попросить можешь? — повторил Владимир Андреевич, отталкивая собаку ногой. — Мост грюковский взорвать? Или рельсы разобрать на вокзале? А, может, давай мешок сахара купим, да будем его в двигатели новеньких ГрАЗов подсыпать? То-то повеселимся!

Работал Владимир Барбикен токарем на гременецком автозаводе, руководил цеховым профкомом и к качеству выпускаемой продукции относился с остервенением. Андрей понял, что даже предположение о ее возможной порче выводит отца из себя: он находился на точке кипения.

— Ладно, батя, — пробормотал, — давай замнем пока. А то ты совсем меня за диверсанта какого-то держишь.

И встал, намереваясь уйти с заставленного цветочными горшками балкона, где они расположились на маленьких и ветхих, сделанных еще руками шестиклассника Андрюхи Барбикена, стульчиках. «Еще скорую, что под подъездом стоит, вызывать придется», — мелькнуло у него.

— Сидеть! — суровым голосом пригвоздил его к месту отец. — Сидеть, Андрей Владимирович! Ишь ты, за диверсанта…

Младший Барбикен снова сел и неуверенно заерзал на месте. Зная характер отца, он не видел смысла в последующем разговоре. Но дисциплина в их семье всегда была железная, и он к ней привык. Даже если не жил в этой семье уже целых восемь лет.

Отец изо всех сил затянулся дешевой сигаретой. Даже зашипело. Некурящий Андрей поморщился:

— Батя, переходи на «Космос». Я же тебе пять блоков привез. Закончатся, еще вышлю. Ведь есть деньги, а ты себя махоркой этой травишь.

— Деньги, деньги, — заворчал отец. — Разбаловали вас эти деньги. Вот ведь до чего дошло!

Было видно, что он изо всех сил пытается взять себя в руки. В конце концов, это у него получилось. Железный характер был у бати!

— Ишь ты, за диверсанта… — остывая, повторил он. — А, может, и за диверсанта. Идеологические диверсии, брат, они еще хуже, чем… — Барбикен закашлялся. — Хуже, чем поезда под откос пускать. Ведь то — железо, а это… Это, значит, мозги — под откос. С брызгами кровавыми. Ведь ты посмотри, что в мире творится! Империалисты проклятые улыбочки нам строят, договоры торговые заключают. Никсон их в Москву, понимаешь, ездит. А с другой стороны… Со стороны тыла… Кукиш они с той стороны держат! Атомный кукиш, сын…

Андрей снова поморщился. Но уже не от дыма.

— Ой, батя, да кончай ты эти политинформации разводить! Они мне еще на Байконуре надоели.

— Вот и плохо, что надоели! — громыхнул было снова отец, но сразу же успокоился. — Плохо, говорю. Иначе бы сам сообразил, о чем родителя просишь. Сообщение, мол, сделай. Расскажи, мол, ребятам о Хельсинской группе да книженцию эту дай посмотреть… «Хроника текущих событий»!.. Надо же, чуть ли не летопись временных лет, едрит ее! Права человека они, видите ли, защищают! Буржуйские вы права защищаете, сосунки! Жизни настоящей не видели, пороха не нюхали, вот и…

Андрей почувствовал, что тоже начинает закипать. Натура все-таки у него была их, Барбикенов.

— Вот хорошо, что ты нюхал! А потом за нюханье это пять годков на лесоповале отмантулил. Да если бы не буржуи французские, которым приспичило тебе орден дать, то ты бы и сейчас из тайги не вылез!..

Сказал и побледнел, почувствовав, что перебрал.

— Вот этого не надо, сын! — угрюмо и медленно произнес старший Барбикен. — Не надо этого. Время такое было. Послевоенное, сын, время. Но ведь разобрались. Квартиру вот новую дали. В девятиэтажке.

— Дали бы они тебе, если бы французы к тебе каждый год не приезжали. Власть, она не о Владимире Андреевиче Барбикене переживает да беспокоится, а о себе. О роже своего лица.

— На свою посмотри, — буркнул отец. — Наверное, плохо при советской власти живешь, если физиономию за день на машине не объедешь.

— Так ведь было кому ее делать, — усмехнулся Андрей.

Отец передернул плечами:

— Зато сейчас переделывать некому. Кличку вон вам прилепили собачью, а вы и радуетесь. Диссиденты, раскудрит твою!..

— Радоваться, батя, в нашей стране особо нечему, — тихо произнес Андрей. — Ни отдельному человеку, ни целым народам.

— Ну, за народы ты брось…

— А что, брось? Что — брось? — заерзал на стульчике Андрей. Тот жалобно скрипнул. — Ведь что с народами делают? У нас ведь их, как в комнате — мебель, переставляют. Или, хуже того, в темный чулан за ненадобностью выкидывают. Чтобы, значит, с глаз — долой, из сердца — вон. Крымских татар, например…

— Тоже мне, татарин нашелся!

— А нас, украинцев?.. — Андрей смотрел прямо в глаза отца. — Про голодуху в тридцатых сам рассказывал. На другое, наверно, в Сибири тоже сам насмотрелся…

— Не украинцы это, — снова начал закипать старший Барбикен. — Не украинцы… Бандеры проклятые. Прихвостни фашистские. А ты тоже… Дед — американец, бабка — русская, батя — не поймешь кто, мать — эстонка. Украинец нашелся, едрит твою!

— Да не в национальности дело, батя. Не в графе паспортной. А в земле, в которую ты корнями врос, которая тебя выкормила да вырастила. И я, свободный человек… — Андрей запнулся. — Или хотел бы считать себя таким… Короче, дело в том, что только свободные — внутренне свободные, батя! — люди могут свободные семьи склепать. Которые своими, а не государственными, руками жизнь свою сделают. Из свободных семей свободный народ получается. А свободные народы — без разницы: украинцы это или русские, американцы там или кубинцы — друг на друга искоса не смотрят. Некогда им. Они свободные страны строят, чтобы в свободные союзы объединятся. Только так, батя! Иначе изо всех объединений империи только какие-то получаются.

— Договорился! — изо всех сил ударил кулаком по колену Владимир Андреевич. — Это Союз-то наш империя?! Ах вы, сосунки! Да вам только волю дай, вы его весь к чертям собачьим развалите!

Андрей оставался спокоен. Сидел он выпрямившись и строго смотря на отца.

— Заметь, батя, что это ты, а не я, Союз империей назвал…

— Фовка! Андрей! — донесся с кухни голос матери. — Готово все уже. Где вы там расселись? Давайте перекусим быстренько, да пойдем. Катюша заждалась уже, наферное.

По тому, как она подчеркнуто выпячивала «ф» вместо «в» в произносимых словах, смешно играя своим прибалтийским акцентом, было понятно, что настроение у нее отменное. В нем мать прибывала уже несколько дней. Еще бы! Бабушкой, наконец, стала. Да и мужская половина была суетливо-счастливой. И, наверное, только это состояние толкнуло Андрея на то, чтобы сделать отцу свое дурацкое предложение.

На кухне они появились слегка взъерошенные и смотрящие в разные стороны. Мама Лиза окинула их быстрым взглядом, вытолкала за двери кухни сунувшегося было следом Такотана и слегка нахмурилась.

— Та-а-ак, — протянула, — что, подрались уже? Почему синяков не вижу?

— А чего он… — буркнул Владимир Андреевич, умащиваясь за столом. — Дитя уже вторые сутки на белом свете живет, а они все ему имени не придумали.

— Придумали, — также хмуро бросил Андрей, устраиваясь напротив отца. — Давно придумали. На Байконуре еще. Только вот ему не понравится.

И он ткнул ложкой в новоиспеченного деда.

— Ну, ну?.. — заинтересовалась мать, подавая тарелки с борщом.

— Решили мы, что, если мальчик родится, то Русланом назовем. А девочка… Руслана, соответственно.

— Руслан и Людмила, — протянул отец, подув на горячую тарелку. — Поэма! Сплошной тебе Пушкин Александр Сергеевич. Это что получается: если вторым пацан будет, то Людмилом назовете?

— А мне нравится, — счастливо улыбнулась мать, пододвигая стул к столу. — Русла-ана, — нараспев произнесла она, неуловимо смягчая тягучее «а». — Хорошо!

И засмеялась.

— Нормальные имена есть, — не сдавался Владимир Андреевич. — Анна, Надежда, Вера. Бабушку Андрюхину вон Любой звали. Любовью. А вы все выпендриваетесь!

— Да не бурчи ты, дед, — махнула рукой мама Лиза. Было видно, что слово «дед» она произносит с превеликим удовольствием. — Доставай-ка лучше свою заветную. По пятьдесят грамм за здоровье Русланы Андреевны не помешают. А вы-то как после вчерашнего? — участливо посмотрела она на своих мужчин. — Головы не болят?

Головы у них не болели. Ну, разве чуть-чуть. От разговоров всяких. Но после того, как приняли три раза по пятьдесят грамм — предложенная мамой Лизой доза для Русланы Андреевны была явно маловата, хотя сама мама Лиза только пригубила рюмку — то всякий там перегруз ушел из голов совершенно. Все в мире становилось если не ясным, то разрешаемым. Даже проблемы советской космонавтики.

— Ничего, сынок, ничего, — говорил дед Владимир, размахивая вилкой, — все нормально. Вам только в кулак собраться надо. Не распыляться. Проиграли Луну американцам — и черт с ней! Космоса на всех хватит. Американцы, они больше на публику работают. Циркачи! А вы, ребята, на будущее. На только не распыляться и не расслабляться!.. Ведь что оно получается? Американцы на своем «Скайлэбе» три месяца летают, раза четыре за рейс в открытый космос выходят, а мы на наш родной «Салют» выскочили на пару недель и — адью! Ариведерчи, так сказать, Рома. А все потому, что распыляемся на блажь всякую.

И он таки укоризненно посмотрел на сына.

Андрей усмехнулся:

— Ну, батя, ты стратег! Тебя бы к нам в Центр управления полетами, так ты бы там все по полочкам разложил. — И посерьезнел. — Будут и у нас на третий «Салют» длительные экспедиции. Ну, а пока… Он, все-таки, комплекс нового поколения. Экспериментальная станция. К тому же, снабжение и дозаправка невозможны, поскольку стыковочный узел один. Потому-то полет «Беркутов» был проверочно-грузовым. Мол, едут к вам ревизор с экспедитором. Провели инспекцию — и домой.

Про то, что после приземления «Союза-14» сам он в Гременец еле вырвался, Андрей промолчал. Чего уж там! После запуска «Салюта» и в ЦУПе, и на Байконуре наступили горячие деньки. И если бы не телеграмма от родителей, к которым он отправил из Звездного свою жену, не короткое телеграфное сообщение про то, что срок пришел, и Катюшу уже забрали в местный роддом, никто не отпустили бы его с работы. Да и так дали всего три дня. Завтра — назад. Однако в качестве не мужа, а отца. Андрей не удержался и довольно расплылся во все свои тридцать два.

— Батя, — улыбаясь, спросил он, — а чего это ты такой сегодня не торжественный? Не побрился даже. Ой, смотри, — захихикал младший Барбикен, — как щетина у тебя полезла! На лбу даже!

Андрей откинулся на спинку стула и уже расхохотался во все горло.

— Мама, мама, — давился он смехом, — на батю, на батю посмотри! Он же на гориллу похож. Большую добрую гориллу. А, может, он и есть горилла? Ой, мама, мама, ты же за гориллу замуж вышла!

Владимир Андреевич поперхнулся, выдавил нечто, напоминающее глухое «гы-гы», а потом и сам зашелся неестественно механическим хриплым смехом:

— А ты на себя, на себя погляди! Погляди на себя, — выкрикивал он сквозь судорожные всхлипы. — Уши-то, уши как выросли! Не уши, а вареники! А мордочка ма-а-ахонькая. Да ты же мартышка, мартышка! Макака. А где твой хвост, макака?

И старший Барбикен, уронив вилку, вдруг полез под стол.

— Мальчики! Да вы что?! — испуганно вскрикнула мама Лиза, хватая мужа за рубашку. — С ума сошли?! Выпили на грамм, а повеселиться на рубль хотите?

И она бросила растерянный взгляд на полупустую бутылку, стоящую на столе. Та хмуро мерцала темно-зеленым стеклом, напоминая собой один, из так любимых Андрюшей, космических кораблей на плоском космодроме столешницы. Только вид у этого корабля был какой-то угрюмо-инопланетный.

А мужская половина семьи Барбикенов уже начинала веселиться во всю. Владимир Андреевич выскочил из-под стола, с грохотом уронив свой стул и чуть не опрокинув по дороге Елизавету Томасовну. Ссутулил спину, вытянул вниз раскачивающиеся руки и на полусогнутых ногах, с каким-то утробным уханьем, выпрыгнул в коридорчик. Там испуганно затявкал Такотан.

Андрей в это время заверещал и одним прыжком взлетел на стол. Потоптался по нему, сбивая на пол тарелки, и схватился за тюлевую гардину, прикрывающую окно. Попытался качнуться на ней. Та, естественно, не выдержала и, с глухим треском срывая карниз, упала прямо на газовую плиту, на которой уже закипал чайник. И пошло-поехало. Чайник — на пол, кипяток — в стороны, визжащий Андрей — в коридорчик, перепуганная мама Лиза — в уголок кухни, всей спиной вжимаясь в стену, обложенную прохладным кафелем.

Широко раскрытыми глазами уставилась на вспыхнувшую штору, взвизгнула не хуже Андрея и кинулась к ней, на ходу крутанув кран мойки и засовывая горящую ткань под струю воды. Кухня моментально наполнилась едким дымом. «Начинаем производственную гимнастику», — кашлянул динамик, висящий над разгромленным столом. В комнате что-то загрохотало. Мама Лиза бросилась туда, скользя по влажному полу и разбрасывая в стороны осколки битой посуды. И, застыв на пороге, только ахнула. Ахать было от чего.

За несколько минут их уютная квартира превратилась в разгромленное кочевье. Полуоборванный ковер огромной заплатой свисал со стены. Ящик телевизора, сброшенный с журнального столика, огромным тусклым оком, чудом не выбитого, кинескопа укоризненно уставился на перекошенную люстру. Оборванные шторы, вместе со сброшенным с дивана покрывалом, грудой валялись посреди комнаты. Груда шевелилась и слабо повизгивала. Андрей сидел на угрожающе перекособоченном серванте, чавкая неочищенным апельсином. В правой руке он держал авоську, наполненную оранжевыми плодами, а ногами отгонял старшего Барбикена, неуклюже топчущегося внизу.

— Ребята! Вы что?! — вскрикнула мама Лиза, бросаясь к скомканному тряпью, вставая на четвереньки и высвобождая из него полузадушенного Такотана. — Вы что, ребята?! — всхлипнула. Ничего не соображающий пудель вертел головой у нее в руках. Она тоже ничего не соображала. — С ума посходили? — вскрикнула Елизавета Томасовна, поднимаясь с колен. — Да успокойтесь вы сейчас же!

Сок из под кожуры апельсина стекал по подбородку Андрея и падал на белую рубашку, оставляя на ней слизкие желтоватые пятна. Изо рта, продолжающего утробно ухать, мужа вылетали брызги слюны и мелким бисером покрывали блестящее стекло серванта. Такотан вывернулся из ослабевших рук мамы Лизы и метнулся под диван, забившись в самый дальний угол. Елизавета Томасовна проводила его растерянным взглядом и вдруг ей стало по настоящему страшно. До холодного сквозняка в костях. Она попятилась к входной двери, лепеча:

— Реб… Ребят… Что фы?..

И акцент ее звучал уже совершенно не смешно.

Владимир Андреевич, в конце концов, изловчился и схватил Андрея за ногу. С глухим рыком потащил сына на себя, роняя тем самым вслед за ним и перекошенный сервант. Елизавете Томасовна даже не попыталась броситься к ним. Ей показалось, что внезапно наступила полная, какая-то вязкая, тишина, сквозь которую замедленно валились выпавшие стекла, фарфоровые вазы и посуда из поддельного хрусталя. Все это билось об пол и разбрызгивалось в разные стороны огромными твердыми каплями до тех пор, пока огромный сундук перевернутого серванта не припечатал их к паркету. Вместе со звоном стекла во вновь озвученное пространство ворвался истерический лай Такотана.

Андрей перекатился через упавшего отца, одной ногой заехал таки ему в лоб — тот только головой затряс изумленно — и, вырвавшись из его цепких рук, засеменил на четвереньках к балкону, держа в зубах авоську с апельсинами. Старший Барбикен с рыком кинулся за ним. Мама Лиза сунулась было следом, но муж внезапно остановился, повернул голову и налитыми кровью глазами так посмотрел на жену, что ее вышвырнуло в прихожую. Ей даже показалось, что дверь в комнату захлопнула не она, а та сама с глухим треском плотно прилипла к косяку.

Господи! Да что же это такое?! Что происходит? Трубка телефонного аппарата, зажатая в руке Елизаветы Барбикен, тряслась мелко-мелко, как и все ее тело. Куда звонить? Кого вызывать? Скорую? Милицию?.. А что говорить?.. Упились, мол, до белой горячки? Господи, стыдоба-то какая! И выпили всего, смешно сказать… А, может, соседей позвать? Яременки дома должны быть. Уже, поди, прислушиваются к тому, что у Барбикенов в квартире происходит. Стыдно то как, боже ж ты мой!

В дверь позвонили. Резко и настойчиво. Мама Лиза даже вздрогнула, роняя телефонную трубку на рычаг аппарата. Тот недовольно звякнул. В комнате охрипший Такотан подавился своим лаем. Стало слышно, как там что-то хрустит, топчется и хрюкает. В дверь позвонили еще раз. Елизавета Томасовна ойкнула и бросилась к ним, трясущимися руками проворачивая головку английского замка.

— Что у вас происходит, гражданочка? — небрежно вскинул руку к фуражке усатый милиционер с одутловатым лицом. — Весь дом переполошили.

За ним стояло трое молодых людей в белых халатах: завязки сзади, рукава засучены. Еще двое, в серых костюмах при галстуках, замерли на нижней площадке. Из дверей напротив выглядывали перепуганные Яременки. Малолетняя Лялька топталась за спинами родителей.

«Они, что ли, милицию вызвали? — мелькнуло у Елизаветы Томасовны. — Так у них телефона нет». А вздрагивающие легкие уже судорожно выталкивали в пространство скомканные слова:

— Ой… Не… Н-не знаю… С мужчинами моими… С ребятами что-то… Случилось что-то…

— Перепились, наверно. Разрешите, — буркнул милиционер, отодвигая ее в сторону, и, сразу ставшая тесною, прихожая наполнилась людьми в белых халатах.

Один из них, с наметившимся животиком и с большим черным саквояжем в руках, внимательно взглянул на маму Лизу и хотел что-то сказать, но его мягко подтолкнул вперед один из молодых людей в серых костюмах. А сам остановился возле Барбикен и, так же внимательно, посмотрел на нее.

— Вы как, Елизавета Томасовна? — спросил. — С вами все нормально?

Та, даже не удивившись тому, что к ней обращается по имени-отчеству незнакомый человек, быстро-быстро закивала головой:

— Нормально, нормально… Вот только с мужчинами моими что-то…

— Разберемся, — молодой человек легко прикоснулся к ее плечу и обернулся ко второму. — Иван, присмотрите, пожалуйста, за хозяйкой. — И почему-то поморщился. — Непорядок.

— Всего не предусмотришь, — пожал тот плечами, и мама Лиза не поняла, чего это «всего»?

А белые халаты во главе с милицейской формой уже перетекли в комнату и осторожно похрустывали там битым стеклом. Мама Лиза, поддерживаемая Иваном в сером костюме, поспешила следом за ними. Владимир Андреевич, прислонившись поясницей к ограде балкона и предельно отогнувшись назад, смотрел куда-то вверх. Андрея нигде не было видно.

— Сынок! — рванулась было к открытой балконной двери мама Лиза. Но хватка у руки, осторожно придерживающей ее, была железная.

Милиционер, стоящий впереди всех, резко обернулся и встретился глазами с молодым человеком, первым заговорившим с Елизаветой Томасовной. И пожал плечами.

— Второй на крышу полез, Анатолий Петрович. Что с этим делать будем?

— Что, что! Успокаивайте быстро! — Было видно, что Анатолию Петровичу с большим трудом удается сохранять спокойствие. — И второго ловите. Гробанется еще, не дай бог.

Андрей? Андрей гробанется?! Мама Лиза представила сына, срывающегося с шаткого навеса, сооруженного над балконом, и падающего вниз с высоты девятого этажа огромной птицей с перебитыми крыльями. Слабо вскрикнула, и колени ее подогнулись.

— Эт-того еще не хватало! — выдохнул Анатолий Петрович, бросаясь на помощь Ивану, успевшему подхватить обмякшее тело. — Тащите ее в спальню пока, что ли. В чувство приведите. Лагута, — бросил он через плечо, — да сделайте же что-нибудь!

Белый халат с небольшим животиком двинулся следом за пыхтящим Иваном, бормоча на ходу:

— Сделай, сделай! Наделали уже. А все спешка проклятая! Как приспичит, так хоть стреляйся…

На балконе старший Барбикен недоуменно скреб рукой затылок. На то, что происходило в комнате, внимания он не обращал совершенно.

— Да заберите вы его! — уже откровенно раздраженно выкрикнул Анатолий Петрович. — А то скоро сюда весь ваш Гременец соберется.

Во дворе уже действительно возникла небольшая кучка людей, кажущихся лилипутами с этой высоты и иногда тыкающими вверх коротенькими ручонками. В направлении балкона Барбикенов.

Белые халаты осторожно двинулись вперед. Милиционер держался сзади. Барбикен перестал скрести затылок и уставился на них тяжелым взглядом.

— У! — выдохнул угрожающе.

— У, у, — ласково ответил один из крепышей. — Конечно, у. Иди сюда, давай вместе у.

Владимир Андреевич попятился назад, недовольно скривил лицо и ткнул поднятым пальцем в навес.

— У, у, — пожаловался.

— Угу!

И белые халаты молниеносно ворвались в тесное пространство балкона, подскочили к Барбикену и профессионально заломили ему руки за спину. Тот даже зарычать не успел. Рычать он начал тогда, когда его затащили в комнату и повалили на диван, натягивая на голову рубашку с длинными рукавами. Повизгивающий до этого где-то под одеялом, Такотан вдруг выскочил оттуда и бросился на защиту хозяина. У хозяина текло изо рта и из носа. Милиционер ударом ноги отшвырнул собаку назад. Пудель взвизгнул, но снова бросился к белым халатам. Анатолий Петрович присел на корточки и почмокал языком, подзывая его к себе. Тот подавился лаем и задумчиво уставился на него.

— Такотан, Такотанчик, иди сюда. Иди сюда, дружище. Мы же с тобой знакомы. Я тебя не обижу.

Шум на диване успокаивался. Милиционер и один из санитаров крепко держали Барбикена. Второй завязывал на спине рукава рубашки. Такотан неуверенно завилял обрубком хвоста и подошел к Анатолию Петровичу, обнюхивая его. Молодой человек ласково потрепал пса по длинным ушам. Мимо них, выйди из спальни со шприцем в руках, прошел хмурый Лагута.

— Ну, что там? — спросил у его спины Анатолий Петрович.

— Успокоительное дал. Пусть полежит, — не оборачиваясь, ответил врач и прикрикнул на своих подчиненных: — Да вы держите, держите его покрепче! Укола невозможно сделать!

Анатолий Петрович рассеяно посмотрел на то, как медленно расслабляется большое тело Барбикена. Почесал горло Такотана — тот успокоено вывалил розовый язык — и быстрым движением ощупал широкий ошейник собаки. Нырнул пальцами под него и вытащил какой-то маленький плоский коробок. Быстро сунул его в карман, обнял морду пуделя обеими руками и легонько дунул на его влажный нос:

— Спасибо, дружище. Выручил. А теперь давай на балкон — отдыхать. Переволновался, небось.

Вытолкнул, не особо сопротивляющегося, пса за балконные двери и плотно их прикрыл. Взглянул на диван, на котором спокойно и умиротворенно лежал с открытыми глазами Барбикен и обратился к Лагуте:

— Федор Николаевич, вы тут со своим пациентом побудьте, а мы с вашими орлами пока второго отловим. Как поймаем, сержант вам свистнет.

И взглянул на милиционера, вытирающего вспотевший лоб огромным платком. Тот на мгновение замер, а потом неуклюже выпрямился, поспешно надевая фуражку:

— Есть, товарищ капитан!

Анатолий Петрович кивнул санитарам и пошел вслед за ними к выходу из квартиры, на ходу бросив в полуоткрытые двери спальни:

— Иван! Мы на крыше. Вы пока осмотрите все тут. Литературу — в протокол, а с тем, что на кухне, сами знаете, как поступить…

На плоскую крышу девятиэтажки выбирались в сложившемся порядке: впереди — санитары, за ними — милиционер, а Анатолий Петрович — в арьергарде, внимательно осматриваясь по сторонам. Слева открывалась панорама привокзальной площади с игрушечными машинками, ползающими по ней, и толпами лилипутов, спешащих на пригородные поезда. Справа виднелся Днепр с участком моста, врезающегося в пенистую зелень деревьев Грюкова — правобережной части Гременца. В безоблачном небе серебристый кристаллик высоко летящего военного самолета распылялся прямым, как стрела, инверсионным следом. Двое патлатых пацанов в неимоверно расклешенных брюках синхронно и тупо ворчали головами от группы людей, выбравшихся на крышу, до будки вентиляционной шахты. В руке одного из них была зажата бутылка «белого крепкого».

— Ах, вы!.. — крякнул милиционер и пальцем поманил ребят к себе.

Те, словно загипнотизированные, но почему-то испуганно оглядываясь назад, побрели к нему.

— Что, охламоны, распитие спиртных напитков в неположенном месте устроили? — спросил сержант, вырывая бутылку из липких пальцев и совершенно не надеясь на ответ.

Но ответ был. Пацан с бутылкой легко отпустил заветный сосуд и ткнул пальцем за спину:

— Там… Там…

— Что «там»? — строго спросил милиционер.

— Придурок там, — вклинился второй подросток. — Прыгает по обезьяньи, в зубах — авоська с апельсинами. И откуда взялся, непонятно, — внезапно пожаловался он.

— Разберемся, — кашлянул сержант. — А вы дуйте отсюда и благодарите бога, что мне не до вас. В следующий раз поймаю — на всю катушку раскручу!

Пацаны, все еще испуганно оглядываясь, по одному исчезли в проеме низенького входа на крышу. Из-за будки вентиляционной шахты высунулась взъерошенная голова. И сразу же исчезла.

— Циркач. Акроба-а-ат, — протянул сержант. — Это же надо уметь: с балкона на крышу запрыгнуть!

— Вы смотрите, чтобы он назад не спрыгнул, — хмуро бросил Анатолий Петрович.

— Смотрите, смотрите… — милиционер почесал затылок прямо рукой, с зажатой в ней, бутылкой. — Вы бы объяснили все сначала. А то — бытовая ссора, бытовая ссора… Я ведь не дурак. Понимаю, что бытовые ссоры ваше ведомство не интересуют.

— Нас интересует все, что касается работников секретных учреждений, — прищурился Анатолий Петрович. — А вы что-то совсем разговорчивым стали.

— Станешь тут разговорчивым, — не на шутку начал заводиться милиционер. — Если этот придурок действительно с крыши свалится, происшествие на мне висеть будет, а не на вас. Показатели по району, опять же…

— Вот, чтобы эти показатели и были в норме, — мягко перебил сержанта Анатолий Петрович, — и чтобы вам от происшествий всяких уберечься, давайте-ка и сработаем аккуратненько. Положение исправлять надо. Значит, так. Вы остаетесь здесь и перехватываете его, если он к выходу рванет. Я сейчас осторожненько крышу обойду и с той стороны встану, чтобы он, не дай бог, с дома не сиганул. Черт его знает, что у него в голове творится. Вы, — капитан посмотрел на санитаров, молча топчущихся рядом, — с двух сторон к будке подходите и по моей команде хватайте его. Вроде, ничего не упустил? Надеюсь, хоть в этот раз все нормально получится.

Оно бы и получилось, если бы в этот момент взъерошенное подобие человека в порванной белой рубашке, с полупустой авоськой в зубах и огромной трубостойкой, брошенной когда-то на крыше радиомонтерами, в руках, не выскочило на вентиляционную будку. Подобие рычало, кривлялось и размахивало железякой. Только в воздухе свистело. Подходить к нему было опасно.

Поражаясь ловкости, с которой, не очень сильный на вид, человек орудовал многокилограммовой трубостойкой, Анатолий Петрович закричал:

— Чего стоите? Окружайте его!

Все вокруг задвигалось, сорвалось с места и бросилось вперед. Но через минуту замерло в двух метрах от будки, не зная, что делать дальше. Трубостойка разрезала горячий воздух, ни на миг не прекращая своего кругового движения.

Милицейский сержант задумчиво взглянул на свою руку, в которой так и была зажата бутылка вина, отобранная у подростков. Поднял ее над головой.

— Эй, — крикнул Андрею, — смотри!

И приложился ртом к горлышку. Анатолию Петровичу, после недавнего разговора внимательно наблюдающему за ним, показалось, что бравый сержант, пользуясь случаем, сделал хороший глоток плодово-ягодного пойла. А тот уже оторвался от горлышка, почмокал языком и ласково погладил рукой себя по животу.

— Хорошо, — крякнул.

Трубостойка начала описывать круги только по инерции, плавно замедляя свое движение. Сержант осторожно поставил бутылку на размягченный палящими лучами солнца рубероид и так же осторожно сделал несколько шагов назад.

— Эй, — снова крикнул Андрею, изучающего его пристальным взглядом, — хочешь? — Рукой опять погладил живот. — Возьми, попей. Вку-у-усно.

Барбикен, настороженно озираясь по сторонам, соскочил с будки на крышу. Трубостойку он тащил за собой. На мгновение задумался, выплюнул изо рта ручку авоськи — ярко-оранжевые капли апельсинов покатились по черной крыше — и сделал шаг вперед.

Налетели на него с трех сторон. Неподвижным оставался только сержант. Он подчеркнуто спокойно обмахивался фуражкой с красным околышем, молча высказывая полное неодобрение происходящему, и иронично наблюдал за возникшей потасовкой.

— Гречаник! — зло и тяжело отдуваясь, выкрикнул Анатолий Петрович, пригибая голову сопротивляющегося Барбикена к рубероиду. Руки тому заламывали санитары. — Гречаник, чего стоишь! Беги за Лагутой! Вырвется, зараза!

Однако, вырваться из трех пар цепких было затруднительно даже с учетом того, что в Барбикене явно проснулись какие-то дремлющие силы. Впрочем, силы — силами, но когда запыхавшийся Лагута всадил в кожу Андрея Владимировича тонкое жало шприца, то эти самые силы улетучились из тела, как воздух из проколотого надувного шарика. Оно, вроде, даже съежилось, и потому санитары довольно легко дотащили Барбикена до лифта. Анатолий Петрович с Гречаником спустились во двор на своих двух.

Когда вышли из подъезда, сразу же оказались в толпе зевак, собравшихся, казалось, со всех соседних домов. Двое подростков, согнанных сержантом с крыши, тоже были тут, и что-то рассказывали, во всю размахивая руками. Образно, наверное, излагали. Анатолий Петрович недовольно поморщился.

— Товарищ сержант, — подскочил к Гречанику мужичок в застиранной военной рубашке, — а что случилось? Говорят, из тридцатой квартиры парень до белой горячки допился, родителей поубивал и сам хотел с жизнью распрощаться. Правда, что ль? Это что ж, орденоносцы французские так детей своих воспитывают?

Анатолий Петрович уже не морщился, а кривился всем лицом.

— Граждане, граждане! Распитие спиртных напитков действительно имело место… — начал было сержант, но капитан мягко отодвинул его в сторону.

— Вы бы разошлись, граждане, — кашлянул. — Своими делами занялись бы, а то… Заболел человек. Устал. Переработался. Нервный срыв у него. И ничего плохого никому не делал. — Повысил голос. — Вот подлечим, и будет, как огурчик. Правда, доктор? — повернулся он к подошедшему Лагуте, только что отправившему «скорую помощь» с санитарами и Барбикеном в больницу.

Тот молча кивнул головой.

— Вот видите. Расходитесь, расходитесь. И вам, сержант, спасибо за работу. Дальше мы сами разберемся.

— Это что, Андрюха Барбикен что ли? А почему врач тут остался? — крикнул кто-то наиболее проницательный, но Анатолий Петрович с Лагутой уже исчезали в проеме подъезда.

— Как он? — уже в лифте спросил капитан доктора. — Почему реакция такая, — он замялся, — бурная.

Лагута пожал плечами:

— Всего не предусмотришь. Да и вы постоянно подгоняли. А реакция… Нормальная реакция для перевозбужденного, требующего разрядки, организма. Потому-то и в детство впали, и в обезьянник этот играть начали. Впрочем, возможно не так просто все. Нужно будет более внимательно реакцию изучить.

— Изучить, изучить… Чем же это они так перевозбудились?

Лагута снова пожал плечами:

— Ну, во-первых, радость у них. Девочка родилась. Сами же говорили. Это мы учли. А во-вторых… Во-вторых, еще что-то было. Неучтенное. Иначе бы они, как и было запланировано, просто слюни бы пускали да околесицу несли всякую. А ведь было что-то, Анатолий Петрович? — стрельнул он глазами на сосредоточенную физиономию капитана.

— Было, было, — пробормотал тот, ощупывая в кармане плоскую коробочку, вытащенную из-под ошейника Такотана. — Все было. Только что будет неизвестно.

Лифт остановился.

— Вы уж извините, что мы вас задерживаем, — обратился Анатолий Петрович к спине Лагуты, пропуская того вперед, — но сами понимаете…

— Понимаю, понимаю, — буркнул врач, открывая двери квартиры Барбикенов. — Только вы уж побыстрее. Мне за пациентом проследить надо.

— Нам всем за ним проследить надо, — скрипуче произнес Анатолий Петрович и вопросительно посмотрел на Ивана, вышедшего им навстречу.

— Все нормально, товарищ капитан, — ответил тот на немой вопрос. — Хозяйка спит. Хозяин, — он переступил с ноги на ногу, — пребывает в некотором раздумье.

— В раздумье — это хорошо, — пробормотал Анатолий Петрович. — Пусть подумает. Федор Николаевич, — обратился он к Лагуте, — вы бы подготовили Барбикена к основательному разговору, а мы с Иваном пообщаемся пока.

На кухне, куда они зашли, было уже относительно прибрано. На столе, завернутые в прозрачный целлофановый пакет, лежало несколько брошюр. «Хроника текущих событий» — извещали на верхней угловатые, какие-то самодельные, буквы. Из-под нее выглядывал край зачитанного журнала.

— Та-а-ак, — протянул Анатолий Петрович. — Только эта антисоветчина? Больше ничего нету?

— Есть несколько стенограмм выступлений Гриценка и Сахарова. Полное недоумие — такие материалы с собой таскать! И еще, — Иван постучал ногтем по краю журнала, — «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Но это, как вы понимаете, вещь вполне легальная.

— Была, — буркнул Анатолий Петрович, — до тех пор, пока этого деятеля из страны не выставили. — Он полез в карман, достал оттуда плоскую коробочку и протянул Ивану: — На, магнитофонные записи к делу приобщи. Картина вполне ясная. Даже скучно. Бутылку-то куда дел?

— В мусоропроводе. Никто ничего не определит. Анатолий Петрович, — внезапно замялся он, — а для чего вы усложнили все так? Рисковали, психотропы в водку добавляли? Можно ведь было просто взять этого умника, да и дело с концом. Доказательств-то вон сколько, — и Иван мотнул головой на стол с лежащим на нем целлофановым пакетом.

— А для того, лейтенант, что незачем нам плодить врагов советской власти. У нее внутренних врагов — раз, два и обчелся. Все остальные, так, — он пожевал губами, — придурки. И наша задача — доказать это всему народу. В общем, заканчивай оформление — кто понятыми были? Яременки? — а я с гражданином Барбикеном-старшим парой словечек перекинусь.

Анатолий Петрович вошел в разгромленную комнату и молча прислонился к дверному косяку. Барбикен, лежащий на диване, казалось, не заметил его. Смирительной рубашки на нем уже не было и все его внимание было сосредоточено на Лагуте, который сидел у него в ногах и что-то быстро строчил на больших листах бумаги.

— Тут вот ведь какое дело, — говорил Владимир Андреевич слабым голосом, — я, конечно, всего не помню, но ощущения… Было ощущение какой-то — как бы это сказать? — беспроблемности, что ли. Все, что было уже забылось и не имело никакого значения. Обо всем, что должно было случиться, не имелось никакого понятия. Было только «здесь» и «сейчас». Здесь есть апельсины. Сейчас мне их нужно отобрать у соперника. Вот и все проблемы. Без комплексов.

— Ага, пробуждение памяти животного существования, — не отрываясь от бумаги, пробормотал Лагута. — Хорошо, очень хорошо.

— Чего ж хорошего, доктор? — тоскливо посмотрел на него Барбикен. — Что ж это за бредятина такая с нами случилась?

— Нервный срыв.

— Сразу и у меня, и у сына? — засомневался Владимир Андреевич.

— А что ж вы хотели, — вмешался в разговор Анатолий Петрович. — Наследственность. У вас, насколько мне известно, с матерью тоже не все в порядке было.

— Вы мою мать… — угрюмо уставился на него Барбикен. — С кем имею честь?

Капитан достал из внутреннего кармана пиджака небольшую красную книжечку, раскрыл и поднес к самому носу Владимира Андреевича. Тот прищурился и чуть ли не по слогам прочитал:

— Комитет государственной безопасности. Тресилов Анатолий Петрович. Старший следователь.

Когда дошел до фамилии, еле заметно вздрогнул. Что-то она ему напомнила. Откинулся на подушку и повторил:

— Вы мою мать… — запнулся. — Ладно, замнем. А вы быстро примчались.

— Работа такая, Владимир Андреевич. Быстрая. Тем более, что я за вашим сыном из самой Москвы ехал. И не потому, что мы его в чем-то подозревали, а потому, что несем ответственность за личную безопасность каждого участника секретных программ. Тем более, космических.

— И в сортире, извиняюсь, тоже несете ответственность?

— Вот это вы зря, — нахмурился Тресилов. — Кто знает, что случилось бы с вашей семьей, если б нас поблизости не оказалось.

— А дальше что? — тихо спросил Барбикен.

— Дальше? «Дальше» от вас зависит. Материалы, которые Андрей Владимирович с собой привез, лет на пятнадцать потянут. Но мы понимаем, что не в себе человек. Что его лечить надо. В психиатрической больнице. Долго и серьезно. Это, заметьте, второй вариант. Есть и третий. Оставить его под домашним наблюдением. Вашим, — подчеркнул Тресилов, — наблюдением. Пусть живет, как и жил, встречается, с кем и встречался, с вами о проблемах житейских советуется. А вы дневник наблюдения вести будете и, в свою очередь, с врачами советоваться. Да и мы, может, поможем, если что. Это в ваших интересах, Владимир Андреевич. И в интересах вашей семьи. Вот внучка у вас родилась. Какие гены ей передались? Как лечить, если, не дай бог, случится что с ней?

Барбикен пытался унять противную тягучую дрожь во всем теле. Голова у него и так разламывалась на части, а тут еще этот… Фамилию-то его недоброй памяти Кандуба с Алкснисом вспоминали перед смертью своей. Давно это было. Забылось, а сейчас вот вспомнилось. Этот, конечно, молодой еще, но кто знает, какие у него родственнички были. Да и организации… Родственные.

— Товарищ Тресилов, — тихо начал Владимир Андреевич и запнулся: — Или гражданин?

— Ну, зачем вы так, — укоризненно развел руками капитан.

— Хорошо, хорошо…Так вот, товарищ Тресилов, вы «Книгу джунглей» читали? Киплинга?

— Что? — не понял тот.

— Про Маугли, говорю, знаете? Или про Тарзана?

— К чему это вы?

— Ну, а все-таки?

Анатолий Петрович пожал плечами:

— Про Маугли читал. В детстве. Про Тарзана кино когда-то смотрел. Американское, кажется.

Лагута заинтересованно наблюдал за ними.

— А вы никогда не задумывались над тем, почему у нас в Союзе к одинаковому, в принципе, сюжету такое разное отношение? Одну книгу печатают, издают, а вторую почему-то пытаются и не вспоминать.

Тресилов, немного встревоженный необычным развитием разговора, решил посмотреть, что оно дальше будет.

— А, — махнул он рукой, — художественный уровень совершенно различный. Там — зарубежная классика, Киплинг. А тут… Берроуз, кажется? Тут — сплошная бульварщина.

— Угу, угу, — согласно покивал головой Барбикен. — А еще, при всей схожести судеб, главные герои абсолютно разные. Маугли — человек, так сказать, из народа. А Тарзан — лорд, буржуйская косточка.

— Ну, и это, наверное…

— Наверное. Но не главное. Не знаю, анализировал ли кто-нибудь это, или чисто интуитивно получилось, но… Дело в том… Анатолий Петрович, кажется?

Тресилов молча кивнул головой.

— Дело в том, Анатолий Петрович, что когда Маугли слился с природой, то он организовал ее, стал вожаком, сколотил, так сказать, передовой отряд из ближайшего окружения, чтобы покорять и побеждать, переиначивая джунгли на свой лад. Ничего не напоминает? Эдакий Данко, у которого в руках не пылающее сердце, а зажженная хворостина. Тарзан же хворостиной не размахивал, никого и ничего не сколачивал, а оставался одиночкой и дрался за то, что ему представлялось справедливым, имея не подчиненных, а союзников не только среди животных, но и среди, что более важно, людей. Однако, он всегда оставался одиночкой. Человеком без стаи. И без стада. То есть, если Маугли — лидер-революционер, то Тарзан — одинокий, где-то отрешенный от повседневной суеты, боец-философ. Боевая машина справедливости. И «кто ближе матери-истории ценен», я не знаю. Но, что интересно и если вы это заметили, нарицательным в большей степени становиться имя Тарзана. А не Маугли.

— Вот уж не думал, что на гременецком автозаводе такие интеллектуальные токари работают, — скривился, прищурившись, Тресилов. Словно щекой к прикладу ружья прикоснулся.

— А я по жизни не токарь, — привстал с подушки Барбикен. — В юности астрономией увлекался, потом — космонавтикой. Да и сейчас еще научно-популярную литературу да фантастику почитываю.

— Бульварщина, — снова скривился Тресилов. — Опасная, нужно сказать, бульварщина. Кто-то абсолютно верно заметил — интеллектуальный разврат. Однако, к чему же ведут все эти ваши отвлеченные размышлизмы?

— Да к тому, что я, конечно, не Маугли и, тем более, не Тарзан, но и шакалом Табаки никогда не был. Особенно не могу представить себя в этой роли по отношению к родному сыну.

— А вы можете представить себе джунгли, населенные одними Тарзанами? — тихо, очень тихо, спросил Тресилов.

— А чем они отличаются от таких же джунглей, населенных одними Маугли? — так же тихо, в тон ему, вопросом на вопрос ответил Барбикен.

Их взгляды встретились, и Лагуте внезапно показалось, что в воздухе что-то зазвенело. Он переводил взгляд с одного напряженного лица на другое и внезапно подумал о том, что его пациентом мог бы стать любой их этих двоих, таких разных и таких в чем-то похожих, людей. Все дело только в условиях создания болезни. Сам Федор Николаевич не считал себя больным ни при каких условиях. За застекленной дверью балкона лохматый, давно не стриженый, Такотан, встав на задние лапы и опершись передними на стекло, смотрел на них и все не мог понять, чем же вообще занимаются эти угрюмые, замершие посредине разгромленной комнаты, двуногие существа.