Тарзанариум Архимеда

14 августа 1943 года, Нордхаузен (Тюрингия, Германский Рейх)

Ад был переполнен клубящейся пылью, временами закручивающейся в спирали серых галактик, нанизанных на лучи прожекторов. Пыль была повсюду: во рту, в складках одежды, в каждой поре тела. И в удушающем пространстве, которое когда-то называлось воздухом. Иногда это пространство сгущалось и материализовывалось подобием человеческих фигур в черной форме. Они приносили с собой ужас, боль, но иногда и успокоение. Успокоение ужасающей болью, взрывающейся перед тем, как в глазах гаснул слепящий свет прожекторов, в ушах стихал стук кирок и механизмов, а обессиленное тело падало на шершавый гранит.

Потом тела исчезали из штольни. Иногда совершенно незаметно для окружающих. Потому что сами окружающие совершенно не обращали внимания на свое окружение, тупо размахивая кирками или ворочая отколотые глыбы. Они были механизмами во плоти. В очень изможденной, нужно сказать, плоти.

Механизм #2648, который когда-то именовался «Кондратюк», равномерно размахивал киркой, ничего не видя перед собой. Он не исполнял никакой полезной работы. Он просто знал, что остановка натужных движений равнозначна смерти. Удар… Еще удар… И снова… И снова… И снова…

— Дядя Жора, остановись, — дернули его за рукав полосатой робы. — Смена.

Но Кондратюк, словно по инерции, опять поднял инструмент. Володя Барбикен — #2649 — еле успел перехватить его руки и мягко высвободил из них кирку. Обеспокоено посмотрел на лицо Кондратюка. Глаза того были полузакрыты.

— Старшина, — окликнули сзади, — тащи его в центр колонны. Спекся человек.

Володя крутанул головой, пытаясь отыскать в мутном воздухе фигуру Пьера. Это было нелегко в общей серо-полосатой массе, лохмотьями выползающей из пропыленной полутьмы и сбивающейся в колышущуюся протоплазму колонны. Но Арданьян уже сам спешил к ним, чуть волоча, ударенную вчера стеком надзирателя, ногу.

Не сказав ни слова — говорить было трудно и вообще не рекомендовалось — Пьер подхватил Кондратюка под вторую руку и они, вдвоем с Барбикеном, осторожно потащили его к выстраивающейся массе людей. Ноги все они переставляли чисто автоматически.

Кондратюк начал приходить в себя только тогда, когда сквозь пылищу, крики надзирателей и хриплый лай овчарок, их колонна начала приближаться к «баракам». Так в лагерном обиходе назывались тупики, вырубленные в скале и предназначенные для короткого отдыха, отупевших от работы, голода и жажды, людей.

Или того, что от них осталось.

Те же, для кого не оставалось ничего, лежали в полосатых, иногда чуть подергивающихся, кучах, сваленных прямо на обочине того, что напоминало грунтовую дорогу. Заключенные старательно смотрели себе под ноги, пытаясь не замечать страшных образований. Были случаи, когда вид мертвых тел приводил людей к потере сознания. Или контроля над собой. Что, впрочем, было равнозначно. Потому что тогда они неизменно оказывались составной частью одной из этих куч.

«Барак» потихоньку наполнялся кашлем десятков окаменевших легких, шарканьем множества ног и был ужасен в своей безголосости. В усталом стаде голосов не предвидится. Тем более, в стаде человеческом.

Почти в кромешной тьме на ощупь найдя свои одеяла, с привязанными к ним мисками, которые использовались также в качестве подушек, люди потянулись на водопой. На работе вода предназначалась только для машин и бетономешалок.

Барбикен и Арданьян пытались с боков поддерживать Кондратюка, а тот пытался слабо сопротивляться этому. А все трое пытались сопротивляться, давящей на них, огромной массе горы Конштайн, под которой, на глубине семидесяти метров, был запрятан подземный завод.

— Ты пей, дядь Жора, пей, — шептал Барбикен, отталкивая от него, рвущихся к воде, людей. — Сейчас баландой побалуемся. А завтра — в цеха. Там полегче будет.

— Кому полегче? — угрюмо спросил Арданьян, мягко отодвигая очередную человеческую тень с потрескавшимися губами. — Бошам, для которых мы тут ракеты клепаем? Или русским с англичанами, на чьи головы они свалятся?.. Или для совести нашей полегче?..

Ему никто не ответил. И только тогда, когда они, выстояв долгую очередь и выхлебав отвратительное пойло, замешанное на цементе, устроились под тонкими одеялами, Кондратюк закашлялся и прошептал:

— Знаете, Пьер, полегче должно быть нашим детям. А чтобы они не повторили того, что творится в середине просвещенного двадцатого века, мы должны выжить, должны рассказать им… Главное оружие, Пьер, это наша память.

— Главное оружие, — возразил тот, — это наши руки. Вот эти шарниры из костей, обтянутые мясом и кожей. Которые могут вцепиться в глотку проклятого боша. Или испортить все, что только может быть испорчено.

— Вы знаете, почему наш отряд на два дня перебросили на расчистку штолен? — перебил его Кондратюк.

— Ну…

— Знаете. Я видел, как вы с Кунцем шептались. Да и свои связи у нас с Володей в антифашистском центре появились. Верно, Володя? — повернул голову Кондратюк к Барбикену, который лежал от него с другой стороны, внимательно прислушиваясь к разговору.

— Да. Русский комитет…

— Тише вы! — зашипел Арданьян. — Никакой конспирации!

— Так вот, — продолжил Кондратюк, не обращая на него внимания, — перевели нас в штольни в качестве наказания. Немцы вычислили, что наибольшее число поломок ракет происходит во время работы, с позволения сказать, нашего отряда. Грубо действуете, Арданьян. Так и передайте Кунцу.

— Так что же нам, сложа руки сидеть!? — лихорадочно зашептал с другой стороны Барбикен. — В нору забиться и за свою шкуру дрожать?

Ему никто не ответил. Точно так же, как недавно — Арданьяну. Для споров все они были чересчур измождены. Но, не смотря на усталость и ноющее тело, Кондратюк никак не мог уснуть. Он открытыми глазами уставился в темноту и думал, думал, думал…

Конечно, и Пьер, и Володя, ребята хорошие. Но бесшабашны до безрассудства. А потому, что молоды до безобразия. Хотя, кто может судить об их молодости, после всех испытаний, перенесенных ими? С Барбикеном Кондратюк встретился в Бухенвальде. Старшина Красной Армии попал в плен во время зимних боев сорок второго за Харьков. Сам рядовой Кондратюк, еще в октябре сорок первого, раненный и контуженный, попал в лапы гитлеровцев под Москвой.

В лагере он уже был старожилом и тупел от одной только мысли, что скоро может настать и его черед отправляться в печь крематория. Он тогда догорал. И потому, вглядываясь в лицо нового обитателя барака, не мог поверить, что узнает в нем черты другого лица. Доброго… Милого… Любимого… Того, которое он пронес через всю свою несложившуюся жизнь, через аресты и отсидки, допросы и работу в «шарашке». До его белогвардейского прошлого так и не докопались. Но кто знает, чем бы все кончилось, если бы не началась война. Вот уж действительно: кому война, а кому — мать родна.

Родна… Родная… Леночка Барсукова… Тоненькая вишневая веточка на берегу тихой Ворсклы… Девочка, которой он, захлебываясь, рассказывал про звезды и межпланетные путешествия. «Барсуков?! Володя?» — вскрикнул тогда в Бухенвальде Кондратюк. И заметив недоуменный взгляд, поправился: «Барбикен?». Володя, естественно, его не узнал. Это было невозможно. Они заново знакомились долгое время, но с первой же минуты их встречи Георгий понял, что теперь не имеет права умирать до тех пор, пока не будет уверен в безопасности сына Елены Барсуковой.

А потом их перебросили в Нордхаузен, на строительство подземного ракетного завода. Он даже не думал, что у немцев так много наработок в этой области. Да, Советская Россия безнадежно от них отстала… Здесь он сразу же заметил француза, который вздрогнул и замер, когда он назвал фамилию «Барбикен». А сам Шарль Ардальон оказался Пьером Арданьяном. Сыном Симона, с которым они познакомились в то страшное крымское лето. И Пьер потом долго ощупывал Володины руки, заглядывал ему в глаза и шептал: «Нет, ну, надо же! Барбикен! Наша легенда… Наша пропавшая легенда. Неужели вы его сын?!» А Кондратюк грустно наблюдал за ними и понимал, что теперь умирать ему уж совсем никак нельзя: теперь он в ответе за двоих детей.

— Две тысячи шестьсот сорок восьмой, — по массе серых одеял, напоминающих безжизненно-всхолмленную лунную равнину, полоснул луч света, — на выход!..

Кондратюк вздрогнул, зашевелился и, не думая ни о чем — думать при таких командах запрещалось вообще — побрел туда, где в конце черного туннеля мерцало ослепительное пятно фонаря. Спиной ощутил, что Арданьян, приподнявшись на локтях, смотрит ему вслед. Володя спал, как убитый. Как убитые спали и те, на чьи руки и ноги наступал Кондратюк. Словно брел по полю, укрытому теплыми, еще не начавшими разлагаться, трупами. Только счастливчики, нашедшие себе место на вырубленных в скале подобиях нар, болезненно покашливали во сне.

— Шнеллер, шнеллер! — торопливо качнулся световой круг и Кондратюк, насколько мог, убыстрил свои движения.

Думать он начал только тогда, когда его вывели на поверхность. В концлагере «Дора» вечерело. В темно-голубых небесах уже болтался бледный обмылок Луны, а горный воздух был настолько свеж и ароматен, что Кондратюк мгновенно опьянел, словно глотнул стакан крепкого самогона. Его даже качнуло из стороны в сторону. Но удар дула шмайсера в спину мгновенно отрезвил Георгия и он, прикрывая рукой слезящиеся глаза от яркого, как ему показалось, света, побрел в направлении, указанным ударом оружия. Туда, где находился домик начальника лагеря.

Того на месте не было. Вместо него в помещении находился подтянутый худощавый старик с перекошенным лицом. Когда-то чем-то изуродованное, оно зловеще ухмылялось одной своей стороной и скорбно поджимало губы — другой. На переломанном и свернутом набок носу поблескивало пенсне, напоминающее пенсне Генриха Гиммлера. Или Лаврентия Павловича Берии.

Старик нетерпеливо махнул рукой охраннику, попытавшемуся доложить о своем прибытии, отпустил его и несколько раз обошел вокруг Кондратюка, разглядывая его со всех сторон. А тот неподвижно стоял посреди комнаты и не мог оторвать взгляда от стола, на котором, рядом с дымящейся чашкой кофе и картонной папкой, лежала небольшая книжечка в дешевой мягкой обложке. Однако Кондратюк узнал бы ее из миллиона других книг. Потому что именно им самим, за его же собственный счет, она была издана в Новосибирске в далеком двадцать девятом году. Называлась она «Завоевание межпланетных пространств» и автором ее был тоже он сам.

Старик заметил остановившийся взгляд Кондратюка, удовлетворенно хмыкнул и придвинул к столу один из стульев, рядком выстроившихся под стенкой. Указал на него рукой:

— Садитесь, Георгий Васильевич! В ногах правды нет. Что предпочитаете? Чай, кофе?

Кондратюк вздрогнул и только через секунду понял, что Георгий Васильевич — это он, номер две тысячи шестьсот сорок восьмой. Потом еще с минуту Георгий растерянно переводил взгляд с книжки на старика и никак не мог сообразить, чего же от него хотят. А хотели, оказывается, от него совсем немногого. Сотрудничества. Полного и бесповоротного.

— Понимаете, Георгий Васильевич, — бравировал своим либерализмом старик, с едва уловимой брезгливостью наблюдая за тем, как трясущиеся и грязные руки Кондратюка сжимают белоснежный фарфор чайной чашки, — понимаете, я с некоторым скепсисом отношусь к кадровой политике некоторых наших ведомств. Рабочей силой для самых примитивных работ у нас предостаточно. Искать силы интеллектуальные, просто лень. Или же не хватает этого самого интеллекта. Есть в этом определенный перекос. В неправильном направлении перекос.

Старик подтянул к себе папку, лежащую на столе, и открыл ее. Разомлевший от выпитого чая и вкуса армейских галет, Кондратюк пытался внимательно слушать его. Или создавать впечатление такого процесса.

— Так вот. Я внимательно изучил досье, собранное на вас. Как вы понимаете, на рядовых заключенных подобных документов не составляют. После этого я не менее внимательно наблюдал за вами на протяжении последнего полугода. Начиная с вашего перемещения из Бухенвальда. И у меня создалось впечатление, что вы элементарно хотите выжить в этом пекле, не так ли?

Кондратюк на мгновение замер, а потом, опустив глаза, медленно кивнул головой.

— Да не стесняйтесь вы, — попробовал поморщиться своим изуродованным лицом старик, — это — естественное желание. И мы, кстати, можем помочь его осуществлению.

Он пристально посмотрел на Кондратюка, но тот продолжал молчать, опустив голову. Собеседник вздохнул и подтянул к папке книжку.

— У вас очень светлая голова, Георгий Васильевич. Ведь это ваш труд, не так ли?.. Я знаю только двух людей, равных вам по силе теоретической мысли. Правда, они мыслят чисто в инженерной плоскости, а вы… Ладно, об этом потом. Так вот, про теоретиков. Это — американец Роберт Годдард и мой коллега Вернер фон Браун. Кстати, именно последний, ознакомившись через абвер с вашими теориями, и попросил меня поискать ваши следы на территории Рейха. А вдруг?.. «Вдруг» получилось. Таким образом, мы можем помочь вам не только выжить, но и продолжить интересную — очень интересную! — работу по специальности.

И только тут Кондратюк понял, что у него — у них! — появился шанс. Очень большой шанс.

Он оторвал лицо, покрытое подтеками цементной пыли, от чайной чашки и в упор взглянул на старика.

— Извините, герр…

— Называйте меня герр доктор.

— Извините, герр доктор, но, как вы понимаете, я нахожусь не в том положении, чтобы принимать или не принимать полученные предложения. Я просто вынужден исполнять приказы.

Старик снова поморщился:

— Ну, зачем же так, Георгий Васильевич? Ведь мы с вами прекрасно понимаем, что дубиной нельзя заставить работать серое вещество. Дубиной его можно только выплеснуть из черепа. Тут другие силы нужны. И, в первую очередь, силы увлечения, а не принуждения. У вас, как я понимаю, они развиты довольно сильно.

— Силы. Да. Увлечения, — пробормотал Кондратюк, не отрывая глаз от изуродованного лица герра доктора. Давно уже так открыто он не смотрел на другого человека. И это вызывало чувство какого-то непонятного наслаждения. Оно расслабляло. — Увлечения, — повторил он. — С увлечением работать на врагов моей Родины?

Старик попытался пожевать губами:

— Все войны — явление преходящее. А работать можно и не на какую-то конкретную страну, а на будущее.

— Будущее, расстрелянное вашими ракетами?

Доктор помолчал, а потом тихо, очень тихо, произнес:

— Мы работаем над проектом вывода ракеты в космос.

И, не смотря на его полуслышный шепот, Кондратюк вздрогнул, как от оглушительного крика.

— В космос? — переспросил. — В космос!?.. Но, все что я видел тут…

— А, тут, — пренебрежительно махнул рукой доктор, — игрушки для военных. Не игрушками мы занимаемся в другом месте. На одном из островов Балтийского моря. Именно там, Георгий Васильевич, творится космическое будущее человечества. Нового человечества. — И он перегнулся через стол к Кондратюку: — Не желаете присоединиться?

Кондратюк попытался напрячь отупевшие за последние годы мозги. Даже испарина на лбу выступила.

— Но… — прошелестел он через минуту. — Но, герр доктор, я… Поймите… Я не могу работать один. Если бы вы… Если бы… У нас тут группа интересная подобралась. Вы же сами только что говорили, что я — теоретик. А в лагере есть один очень интересный инженер-практик. Светлейшая голова. И еще один парень. Без образования особого, но руки — золотые. Вот, если бы…

— Узнаю славян, — откинулся старик на спинку стула. — Коллективизм, гипертрофированный до стадности. — Он взглянул на раскрытую папку и перевернул несколько страниц. — Шарль Ардальон и Владимир Барбикен, если не ошибаюсь?..

Во внимательном изучении заключенного под номером 2638 ему нельзя было отказать. Кондратюку оставалось только одно: снова молча кивнуть головой.

Старик щелкнул пальцами, закряхтел, еще больше уродуя лицо, и медленно встал со стула. Подошел к окну, за которым на фоне пронзительного горного неба замерла черная инопланетная конструкция сторожевой вышки, и, не оборачиваясь, произнес:

— У вас, Георгий Васильевич, есть две очень веские причины для плодотворного продолжения работы. Это, во-первых, увлеченность, о которой мы уже говорили…

— Да мы только о межпланетных путешествиях и болтаем с ребятами в свободное время, — попытался неуклюже вставить Кондратюк.

— Да? — кинул через плечо герр доктор. — Как я уже заметил, у нас отвратительно работают некоторые ведомства. На свободное время у вас просто нету прав.

— Но…

— Но, — старик отвернулся от окна, сложил руки за спиной и оперся ими на подоконник, — но, как исполнителям, им, возможно, и не нужно вашего энтузиазма, Георгий Васильевич…

Кондратюк с надеждой взглянул на него.

— Однако, есть более весомое обстоятельство, из-за которого я вынужден отклонить ваше контрпредложение. А именно… Понимаете, Георгий Васильевич, насколько мне кажется, у вас нет весомых причин для того, чтобы любить Советскую Россию. Однако у того же старшины Красной Армии Владимира Барбикена…

— Его мать погибла во время эксперимента, поставленного НКВД. А перед этим десяток лет провела в Сибири за контрреволюционную деятельность, — угрюмо бросил Кондратюк.

— Да? Очень интересно. Расскажите мне как-нибудь на досуге. А французский маки Шарль Ардальон?..

— Ну… Шарль… Он же европеец, — лучшего аргумента на ходу Кондратюк выдумать не мог.

— Европеец, — пренебрежительно фыркнул доктор, снова поворачиваясь к окну. — Француз… Лягушатник… Нет, Георгий Васильевич, я не могу взять на себя такую ответственность.

Кондратюк сгорбился и невидящим взглядом уставился в пустую чашку, которую так и продолжал держать в руках.

— Тогда… И я… Не могу…

Старик оторвался от окна и два раза молча пересек комнату. Туда и назад. Подошел к столу и что-то нажал под столешницей. «Кнопка, — понял Кондратюк. — Вот и все…»

Открылись двери и охранник, щелкнув каблуками вычищенных до блеска сапог, замер на входе.

— Этого перед дискфайтером помыть, — кивнул доктор головой на Кондратюка. — Воняет так, что дышать невозможно. Туда же заберете заключенных номер две шестьсот сорок девять и две сто четырнадцать. Тройную вонь я не вынесу. А потом — ко мне.

«Помыть? — удивился Кондратюк. — Перед дискфайтером? Это теперь так газовые камеры называются? Или…»

Оказалось — «или». Потому что через час, обалдевшие от мыла и свежей воды, еще не веря в чистоту своих тел, они втроем снова стояли перед столом герра доктора. Переговорить им не удалось. Это запрещалось. И когда Кондратюк, мыча от наслаждения и захлебываясь теплыми упругими душевыми струями, попытался объяснить ребятам создавшееся положение, то получил такой пинок от охранника, не оставившего их даже в душевой, что прилип к мокрой стене, словно тот лист от березового веника.

Володя попытался было помочь ему, и теперь стоял перед стариком, изредка потирая огромный синяк, расплывающийся под левым глазом. Арданьян же был по странному напряжен, тих и сгорблен. На него это было не похоже. А на высохшие фигуры всех троих были натянуты какие-то серые комбинезоны не по размеру. И поэтому они напоминали самим себе трех усталых, разодетых злыми шутниками, обезьян с погасшими от смертельной болезни глазами. На левой груди помятых комбинезонов распластался орел со свастикой, словно уродливый крылатый паук-мутант, впившийся прямо в сердце. Унылые цифры лагерных номеров на выкинутых робах были, по крайней мере, честнее.

Герр доктор осмотрел их и, как показалось Кондратюку, остался доволен своим осмотром. Он откинулся на спинку стула и пробарабанил пальцами по закрытой уже папке.

— Так, молодые люди. Благодарите Бога, фюрера и Георгия Васильевича за то, что у вас появился шанс выжить. И не только выжить, но и принести хоть какую-то пользу Рейху. В каком качестве, зависит от вас. Животные, предназначенные для вивисекции или испытания новой техники, тоже приносят пользу. Но Георгий Васильевич сказал мне, что у вас есть некоторый иной потенциал. Поверим. И проверим.

Володя бросил на Кондратюка короткий удивленный взгляд. Пьер еще больше сгорбился, пряча свое лицо между плеч.

— Вам все понятно?

Заключенные молчали.

— Я спрашиваю, вам все понятно? — повышая голос, блеснул старик стеклами пенсне.

— Так точно, герр доктор, — прошелестел Кондратюк.

— Ардальон?

Пьер, так и не поднимая головы, молча кивнул ею.

— Барбикен?

Владимир, не отвечая, смотрел в окно, за которым уже стемнело окончательно.

— Барбикен!

Володя до крови закусил губу.

— Та-а-ак, — протянул старик, снова наклоняясь к столу и ложа руки перед собой. — По крайней мере, один из вас уже готов влипнуть в историю.

— В историю влипли вы, когда напали на Советский Союз. Так влипли, что…

Старик коротко хохотнул и снова откинулся на спинку стула:

— Георгий Васильевич, — с легкой укоризной произнес он, — а вы мне не говорили, что ваш протеже еще и историк. — И посерьезнел. — Молодой человек, давайте не будем касаться истории. Ее не перепишешь. Ее можно только подписать. К примеру, в июне сорок первого на подписи у Сталина лежали директивы, предписывающие нападение Красной Армии на Германию пятнадцатого июля. Таким образом, даже если бы наши войска не перешли вашу границу, то…

— Ну, ты!.. — дернулся было Барбикен к столу, но Кондратюк успел схватить его за локоть. Арданьян по-прежнему оставался безучастным.

Герр доктор внимательно наблюдал за ними.

— Георгий Васильевич, — вздохнул он через минуту, — вы все еще настаиваете на ваших условиях?

— Да, — не задумываясь ответил тот.

— Хорошо, — еще раз вздохнул старик и повторил: — Хорошо. Барбикен и Ардальон я говорю специально для вас. Сегодня вы будете переведены на новое место заключения. Условия в нем значительно отличаются в лучшую сторону, что налагает на вас дополнительные обязанности. Более подробно вам все объяснит Георгий Васильевич. А детали узнаете на месте. Скажу только две вещи. Первое. Ваша жизнь и жизнь Георгия Васильевича находится в ваших собственных руках. Второе. Чтобы вы полнее осознали всю ответственность и доверие, которое вам оказали… Короче, через час все поймете.

Герр доктор нажал кнопку под столешницей.

— Уведите, — бросил вошедшему охраннику, — погрузите и доставьте к дискфайтеру. Передайте их с рук на руки и — свободны.

— Ишь, как он к тебе уважительно! — презрительно бросил Володя Кондратюку по дороге к автомобилю с зарешеченными окнами. — Все Георгий да Васильевич! Заслужил, небось.

И зло сплюнул прямо ему под ноги.

Эта злость кипела в Барбикене и тогда, когда они затряслись на жестких сиденьях будки автомобиля, выезжая с территории лагеря «Дора». Два охранника с автоматами поглядывали на них, но не мешали тихому разговору. Очевидно, за колючей проволокой остались и некоторые условности.

Кондратюк, шепотом и чуть задыхаясь от непонятного напряжения, обрисовал ситуацию. Арданьян смотрел в сторону, и, казалось, совершенно не слушал его. Володя, наоборот, выслушал все очень внимательно, стиснув зубы так, что на скулах вздыбились желваки.

— Ты понимаешь, что ты наделал, дядя Жора? — тихим, но рвущимся от ярости голосом, произнес он, когда Кондратюк замолчал. — Ты же Родину предал, иуда!

— Какая разница, где нас заставят работать?..

— Вот именно! Заставят! Заставить могут булыжники таскать или на станках детали точить. Заставить можно мясо на износ трудиться, но не голову. А ты!..

— Володя, если абстрагироваться от войны, то их исследования будут полезны всему человечеству.

— Какому человечеству?! — так громко зашипел Барбикен, что один из охранников недовольно зашевелился. — Какому, твою мать, человечеству? В эсэсовской форме человечеству? На звездолетах со свастикой человечеству? Или такому, которое где-нибудь на Венере крематории для евреев построит, а славян куда-нибудь на Марс — каналы рыть? Да я сам такое человечество на запчасти вместе с планетой разнесу! Потому, что и не человечество это вовсе.

— Да что ты мне, как замполит, втираешь! — тоже потихонечку начал закипать Кондратюк. — Человечество — не человечество! А куда ты родину нашу разлюбезную отнесешь? Вместе со всеми лагерями, что там понастроили. Вместе с людьми ее поломанными. Что мне эта родина сделала? Жизнь перевела? Женщину любимую — твою мать, между прочим! — убила?..

Сказал и осекся. Он никогда не говорил Володе о своих чувствах к Елене. Сорвался.

А Барбикен как-то странно окаменел и проскрипел (словно гравий под откос посыпался):

— Вот этого не надо, дядя Жора!.. Родина, она не количеством подлецов оценивается. Чем-то другим. Может, количеством тех, кто может этим подлецам по роже съездить?.. Жаль, что ты из этого числа выпал.

— Штольц, — тихо прошептал Арданьян и Барбикен с Кондратюком удивленно взглянули на него: это было первое слово, произнесенное Пьером после выхода из подземелья ракетного завода.

— Чего? — не понял Володя.

— Штольц, говорю. Помните, я рассказывал, как меня арестовывали?

Барбикен присвистнул. Кондратюк настороженно замер, а потом спросил:

— Так это вы его так, Пьер? С лицом?

Тот пожал плечами:

— Может быть. Он меня пока не узнал, но узнать может. А, может, и нет. Черт его знает. — Арданьян повернулся к друзьям и лихорадочно зашептал: — Бежать надо, ребята. Срочно бежать! Пока шанс есть. Если нас действительно, как дядя Жора говорит, на какой-то балтийский остров закинут, то оттуда мы не сорвемся. Пока оглядимся, пока то да се, а там уже и зима. Придется следующего лета ждать. Можно и не дождаться. Сейчас бежать нужно! По дороге. Чем нас везти будут, не говорил Штольц?

Кондратюк, еще не отошедший от спора с Владимиром, угрюмо пожал плечами.

— Неизвестно, значит. Но я думаю, что до побережья — поездом. Нужно готовиться.

Но готовиться им не пришлось. Потому что ни о каком поезде, оказывается, и речи не было. Потому, что немцы с первых дней войны поняли, что скорость — залог успеха. Потому, что их, видимо, хотели поразить раз и навсегда. Потому, что когда их вытянули из машины под слепящие лучи прожекторов, они не сразу, но поняли, что находятся на небольшом аэродроме.

Барбикен зло покусывал губы. Арданьян, понявший, что шансы на побег сведены до ноля, снова ушел в себя. Кондратюк украдкой, но заинтересовано, поглядывал по сторонам. И потому, когда увидел то, к чему их вели, только и смог, что сильно толкнуть Владимира рукой в бок. Но тот уже и сам пораженно замедлял шаг. Пьер же вообще на мгновение остановился, из-за чего получил удар по пояснице от, идущего сзади, охранника.

А впереди, за спинами группы эсэсовцев, идущих им навстречу, в призрачно-голубоватом освещении аэродрома поблескивал серебристой поверхностью огромный диск, опирающийся на четыре полутораметровые лапы-стойки.

— Эт-то что… — начал было Барбикен, но Арданьян перебил его.

— Тантор, — выдохнул он, останавливаясь вместе со всеми по приказу, прокарканному сзади. — Тантор, — повторил тоскливо. — Добрался таки Штольц… Как же это он?

Эсэсовцы негромко разговаривали чуть в стороне, передавая друг другу какие-то бумаги. Правда, один из них замер с нервно поднятым стволом шмайсера, наблюдая за заключенными. Вдалеке послышался шум автомобильного двигателя. Арданьян остановившимся взглядом уперся в открытый люк в нижней части борта тантора, из которого выскользнул человек в таком же сером комбинезоне, как и у них, и начал что-то прикручивать, заглядывая под диск аппарата.

Автомобильный мотор замолк. Хлопнули дверцы. Кто-то подошел сзади тяжелой поступью и остановился возле Арданьяна. Тот оглянулся через плечо. Двуликий Штольц смотрел ему прямо в глаза. И Пьер не выдержал.

— Делай, как я, — заорал он и, резко развернувшись на месте, изо всех сил ударил своим лбом в ненавистную рожу.

Штольц заскулил и согнулся, схватившись обеими руками за лицо. А Арданьян уже сбивал его с ног и бросался прямо на дуло шмайсера, замедленно разворачивающегося на него.

— В тантор! — орал он на ходу. — Ребята, прыгайте в тантор!

Ему казалось, что он видит, как раскаленная пуля медленно выползает из короткого ствола и начинает свой смертельный полет. Поднырнул под нее, метнулся в сторону и сбоку налетел на охранника, одной рукой хватаясь за автомат, сгибом второй перехватывая горло противника и всем телом разворачивая его по направлению к группе ошарашенных эсэсовцев. Да, все-таки скорость — большое преимущество.

Охранник хрипел. Шмайсер выплевывал неровные очереди в падающие тела. Барбикен бежал к тантору, видя, как вырастает перед ним растерянная фигура в сером комбинезоне. Кондратюк топтался на месте, совершенно не соображая, что же происходит.

Автомат смолк, расстреляв всю обойму. Полузадушенный эсэсовец хрипел на черной траве. Тень Арданьяна метнулась сквозь свет прожекторов, схватила Кондратюка за шиворот и потащила к диску, возле которого обезумевший Барбикен бил механика — пилота? — головой о серебристый борт аппарата. После каждого удара на нем оставались окровавленные вмятины.

Вдалеке раздались одиночные, но быстро приближающиеся, выстрелы, перемешанные со злобными выкриками. Над головами пробарабанила пулеметная очередь. Но пуля, странным образом, обожгла не голову, а левую ногу Арданьяна. Не обращая внимания на боль, он буквально зашвырнул безвольное тело Кондратюка в люк, нырнул в него сам и закричал оттуда, одновременно на ощупь изучая систему закрытия входа:

— Володя, бросай это чучело к чертям собачьим! Ныряй сюда!

Барбикен в последний раз ткнул механика головой в борт — даже внутри все загудело! — и метнулся к входу. Вдалеке замерцал было свет фар приближающихся машин, но сразу был отсечен захлопнувшимся люком. Пьер быстро разобрался с системой его закрытия. Более того, он почти сразу же включил и внутреннее освещение.

Узкий проход. Кровь на полу из раненной ноги Арданьяна. Двери. Мерцание приборов пульта управления.

— Из-зобретатели! — презрительно кривился Пьер, умащиваясь в узком кресле. — Архимеды недоделанные! Даже расположения систем не изменили.

Поднялись щитки иллюминаторов и стала видна цепь солдат, рассыпающихся вокруг тантора. В неверном свете мечущихся прожекторов, уже пришедший в себя Штольц, одной рукой все еще держась за лицо, размахивал второй, объясняя что-то двум, нависшим над ним, эсэсовцам.

— Пьер, ну зачем вы так? — неожиданно с болью произнес Кондратюк. — Ведь там, куда нас должны были доставить, такие аппараты, наверное, еще есть. Осмотрелись бы и сбежали без всяких эксцессов.

— Заткнись, — повернул к нему разъяренное лицо Барбикен. — Ты что, до сих пор не понял, что у них везде процесс поставлен так же, как в «Доре»? Конвейер, блин. В одну сторону — ракеты, в другую — трупы. — И отвернулся от Кондратюка. — Пьер, взлететь сможешь?

Лицо того было белее алюминиевого борта. Под креслом расплывалась лужа крови. Но он, болезненно морщась, быстро-быстро щелкал переключателями.

Тантор вздрогнул. Раздалось негромкое, но все более нарастающее гудение.

— Вот, дьявол, — внезапно выругался Арданьян, и Володя обеспокоено взглянул на него. — Сказал же, что Архимеды были недоделанные. С чертежей-то все содрали. Вот только принцип работы двигателя так и не раскусили. У них, по-моему, обычная турбина стоит. На керосине каком-нибудь. Далеко мы на этой ступе не улетим.

— Но хоть куда-нибудь… Хоть как-нибудь…

— «Как-нибудь», это можно.

Пьер щелкнул каким-то переключателем и тантор заревел, заглушая все звуки, сочащиеся снаружи. Все ощутили, что аппарат, сначала — осторожно, а потом все уверенней и уверенней начал отрываться от земли.

Арданьян ухмыльнулся и, превозмогая боль, прокричал сквозь рев двигателя:

— Вы мне в этих комбинезонах да с вашими рожами манов напоминаете. Биороботов наших, испытателей танторов. В общем, полная гармония.

В иллюминаторах было видно, как солдаты рассыпаются по полю, вздергивая автоматы и направляя их куда-то вверх. «Куда-то» — это было понятно: пару раз по обшивке что-то звякнуло и Пьер, стиснув зубы, заложил такой вираж, что двоих беглецов разбросало по кабине. Сам он успел накинуть ремни безопасности.

Плоскость аэродрома начала стремительно удаляться. На ней промелькнул один-единственный самолет, начинающий медленно загребать винтами воздух. Вдалеке рассыпанной горстью замерцали огоньки далекого городка. Нордхаузен. Вот они исчезли, но темное пространство за стеклами иллюминаторов внезапно взорвалось ослепительным сиянием: аппарат попал в перекрестье лучей прожекторов. Заахал зенитный пулемет. Арданьян вскрикнул. Тантор вдруг подпрыгнул на месте, словно брошенная галька от удара об воду, и начал заваливаться в сторону, стремительно теряя высоту.

— Пьер, падаем! — дернулся было Владимир, но аппарат уже вырвался из светового круга и бочком, бочком, по широкой дуге стал уходить в ночь.

В кабину ощутимо потянуло сквозняком, который принес с собой не менее ощутимый запах дыма. По левому иллюминатору пару раз скользнули языки пламени. Скользнули и исчезли. Но чадный запах оставался. Даже усиливался.

— Пьер, по-моему, мы горим, — закашлявшись, но, пытаясь оставаться спокойным, сказал Кондратюк, наклоняясь к Арданьяну.

Глаза того были закрыты и, казалось, что руки, лежащие на больших верньерах, дергаются в агонии, а не выполняют какую-то, чертовски необходимую, работу.

— Пьер!!! — закричал Кондратюк, мгновенно теряя наигранное спокойствие и вслушиваясь в непонятный свист, начинающий наполнять кабину.

Немного развернулся и встретился взглядом с расширенными глазами Барбикена. Владимир молча кивнул головой на что-то, видимое только ему. В полу тантора виднелось небольшое отверстие с зазубренными, вывернутыми наружу, краями. Второе отверстие виднелось в наклоненной спинке кресла, на котором полулежал Арданьян. И края его набухали кровью.

Не сговариваясь, с двух сторон, Кондратюк с Владимиром согнулись над креслом.

— Н-не меш-шайте, — различили сквозь стиснутые зубы. — Под-дальше… ув… ув-вести надо…

Руки Пьера судорожно дернулись, и что-то сделали на пульте. Склонившимся над ним показалось, что тантор немного выровнялся.

Пьер попытался приоткрыть глаза. Веки его дрожали в такт нарастающей вибрации всего аппарата.

— Ре-б-бята, — булькнуло у него в горле, — если спа… спас-сетесь… Мэри… найдите… с-скажите… и Джону…

На последнем слове он вдруг улыбнулся, и с этой улыбкой голова его бессильно упала набок. Руки соскользнули с верньеров. Барбикен еще попытался схватиться за них перед тем, как тантор, заваливаясь влево, начал падать в черную бездну. Сначала — медленно, а потом — все быстрее и быстрее, вращаясь вокруг своей оси. Впрочем, все могло быть наоборот: бездна вращалась вокруг неподвижного аппарата, всасывая его в свою черную бездонную глотку.