Танцовщица Гора

Глава 1 Лоскут шелка

Я знала, что не соответствовала культурным стереотипам, предписанным мне общественной моралью. Я узнала это давно. Уже несколько лет я вынуждена была скрывать те темные тайны, что прятались внутри меня. Я не знаю, откуда они появились, но они были прямо противоположны всему, чему меня учили. И как мне кажется, эти тайны родились, где-то в глубинах моего я, в моей собственной природе. Часто ночью, проснувшись в холодном поту, обезумев от страха и лежа с открытыми глазами, я плакала, пытаясь понять их сущность. И я понимала, что чувства такого характера, настолько коварные, упорные, настойчивые, неумолимые, сильные ни в коем случае нельзя выпускать наружу. Никогда. Никогда!

Да, я боролась с этими тайнами, с этим тайным знанием, с этими ожиданиями, с этими мечтами. Да, я сопротивлялась им, в соответствии с требованиями моей культуры, моего воспитания и образования, говорившими мне, какой я должна быть и как я должна вести себя. Я раз за разом пыталась изгнать из себя эти чувства, но все было напрасно. Они безжалостно возвращались, снова и снова, ужасая меня, насмехаясь и дразня меня, разоблачая в темноте моей спальни, мои отговорки и ложь. Я металась и корчилась в своей постели, крутилась и плакала и, сжав кулаки, раз за разом выкрикивала: «Нет! Нет!». Но в конце своей борьбы я, уткнувшись головой в подушку, заливалась бессмысленными неудержимыми слезами. Неужели я могла быть настолько слабой и ужасной? Как я могла настолько отличаться от других? Я была уверена, что во всем мире не найти столь низкой особы, столь позорной и ужасной как я.

Однажды ночью я встала с кровати, подошла к туалетному столику и зажгла, стоявшую там, там маленькую свечу. Я купила эту свечу за много недель до того, вероятно, потому что глубоко во мне, глубоко внутри моего собственного я, в моем измученном уме, в моей исстрадавшейся груди и моем сердце я знала, что рано или поздно такая ночь наступит. Итак, я зажгла свечу, и стояла там, в ее мерцающем свете, несколько минут, рассматривая саму себя в зеркале. Оттуда на меня смотрела темноволосая и темноглазая девушка, одетая в белую длинную, до самых пят, ночную рубашку. В то время мои волосы были длиной по плечи. Затем, не оглядываясь на зеркало, в неровном свете свечи, я прокралась к комоду, и оттуда, из-под нескольких слоев своей одежды, вытащила спрятанный небольшой лоскут алой ткани. Это был крошечное шелковое платьице на бретельках, которое я сшила сама несколько недель назад, такое облегающее, что надев его, я лишь на ощупь, с закрытыми глазами, могла оценить, как оно на мне сидит. До сих пор я так и не осмелилась посмотреть на себя в этом. Честно говоря, это, в некотором смысле, была моя третья попытка изготовить подобный предмет одежды.

Материал, еще несколько месяцев назад приобретенный для первого, даже не тронутый иглой и нитью, или ножницами, я, внезапно, почти сразу, в ужасе, выбросила в мусор. Где-то за два месяца до описываемых событий я все же попыталась начать работу над вторым платьем. На этот раз все закончилось первой примеркой и касанием этой ткани моего тела. Ведь это был тот вид одежды, которая касается тела напрямую, без какого-либо нижнего белья. Внезапно осмыслив его значение и природу, начала трястись от ужаса и, едва понимая, что делала, я лихорадочно порезала, порвала его в клочья, и отправила вслед за первой попыткой! Но едва уничтожив плод своей работы, я, заплаканная и смятенная, испуганно осознала, что я сделаю это снова.

Едва вытянув результат моей третей попытки из ящика комода, я вдруг запихнула его назад под другие предметы своей одежды, и резким толчком задвинула ящик на место. Но всего мгновение спустя, тяжело дыша и еще сильнее дрожа, я снова потянула на себя ручку ящика, и платье опять оказалось в моих руках.

Стараясь не смотреть в зеркало, я вернулась к туалетному столику и уронила лоскут алого шелка на коврик себе под ноги. Я дрожала. Мне казалось, что я едва могла протолкнуть воздух в легкие. Наконец, я подняла глаза на фигуру по ту сторону зеркала. Она была не крупной, но, на мой взгляд, весьма привлекательной. Впрочем, трудно быть объективной в таких делах. Я предположила бы, что где-то могут быть места, в которых существуют некие критерии, того или иного установленного количественного рода, опираясь на которые, мужчины, возможно, были бы готовы заплатить за вас. Но, скорее всего, даже тогда они будут платить за весь спектр желательностей, среди которых привлекательность, по существу, могла бы быть всего лишь одним, и возможно даже не самым важным мерилом. Я не знала этого наверняка. Я могла только предположить, что гораздо более важным моментом, могло бы быть то, как женщина выглядит с точки зрения данного конкретного мужчины и что он, на его взгляд, мог бы сделать с ней, или просто знал, что он мог бы сделать с ней. Я рассматривала фигуру в зеркале, одетую в длинную, почти до пола, белую хлопчатобумажную ночную рубашку. Конечно, она казалась довольно скромной, если не сказать застенчивой, но можно было не сомневаться в ее женственности и, возможно, привлекательности, хотя конечно это было бы правильнее уточнить у мужчин. Я отметила, что на щеках девушки, смотревшей на меня из зеркала, поблескивали мокрые дорожки от слез. А еще она дрожала всем телом. Губы ее тряслись. Чего она боялась? Что она пыталась разглядеть по эту сторону зеркала? Это было ее дело, конечно. Но почему она должна бояться этого? Я видела, во что она была одета. Мне нравились ночные рубашки, в отличие от пижам. Безусловно, девушка в зеркале была слишком женственна для теперешних времен, но ведь такие женщины есть всегда, несмотря ни на что. Они — реальность, как и их потребности. Я не отрывая глаз, смотрела на ее лицо. Да, решила я, она была действительно привлекательна. Несомненно. Само собой, она не показалась бы таковой крокодилу или дереву, но, на мой взгляд, она должна была вызывать симпатию у самца ее биологического вида. Да, я даже уверена в этом. Несомненно, он захотел бы убедиться, что остальная ее часть соответствует лицу. Мужчинам это нравится. В этом они походят на торговцев лошадьми или заводчиков собак, они интересуются всей женщиной целиком.

Снова окинув взглядом девушку в зеркале, я вынуждена была признать, что она была слишком женственной, по крайней мере, для нынешних времен. Она не соответствовала требованиям, предъявляемым к современной женщине. Скорее она походила на нечто прекрасное, выброшенное волной на чужой берег. Безусловно, она больше подошла бы к другому времени или месту. В своей красоте, в своих потребностях, в бушевавших в ее теле гормонах, она казалась чужаком, оказавшимся не в своем времени. И вот она застряла в мире, чуждом самой ее глубинной природе, не мужчина, и не желающая быть им, жертва времени и наследственности, жертва генетики, биологии и истории. Какой одинокой и беспомощной, какой отчаявшейся и печальной она была. Насколько трагичной, на мой взгляд, была ее действительность, вскормленная ложью современности. Я снова перевела взгляд на девушку в зеркале. Несомненно, она лучше смотрелась бы со шнурком на ее левом запястье, скорее всего, отмечавшим, чьей женщиной она была, готовя мясо на костре, освещавшем мрачные стены пещеры, или, распевающей гимны и потрясающей систрой, под руководством жрецов, приветствуя великие, искупительные, неспешные потоки Нила. Куда лучше она смотрелась бы с волосами, повязанными белой шерстяной лентой, подобрав свой гиматий до колен, бегущей босиком по далекому пляжу Эгейского моря, наблюдая за проплывающими мимо триерами. Или же прядя шерсть на Крите, или с привязанными к талии одеждами забрасывая сеть неподалеку от берегов Малой Азии, или кладя своих сломанных кукол на алтарь в храме Весты. А может, ей лучше было бы быть одетой в шелка девушкой, затаив дыхание ожидавшей за деревянной ширмой гарема, или закутанной в рванье шлюхой, что стоя на коленях, отчаянно облизывала и целовала очередного клиента ради мелкой монеты на раскаленных солнцем, пыльных улицах в нескольких кварталах ниже. Возможно, таких как она когда-то меняли на табун из тысячи лошадей в землях скифов, или проводили через врата Иерусалима, привязанными за волосы к стремени крестоносца. Она могла бы быть знатной испанской леди, вынужденной умолять пирата объявить ее своей невестой, или ирландской проституткой, чье лицо порезали пуритане, преследующие войска Карла I, или изнеженной леди времен Регентства, которую тащат в турецкое рабство, или крутящей головой колонисткой в Огайо, в замешательстве высматривающей того, кто окажется ее первым краснокожим господином.

Я опустила голову, и отчаянно затрясла ей. Подобные мысли следует выкинуть из головы, повторяла я себе. Вот только девушка в зеркале по-прежнему стояла там и никуда исчезать не собиралась. Она не ушла, не сбежала. Либо она была насколько смела, либо ее потребности оказались слишком глубоки! Я задрожала. Как же часто я вырывалась из снов, в которых рвалась из грубых, тонких веревок, которые удерживали меня в подчинении, проходя над и под моими грудями, пересекаясь в ложбинке между ними, оставляя глубокие следы на моем теле! Бог знает, сколько раз я просыпалась в холодном поту, почувствовав, как во сне мои запястья и лодыжки туго сжимают безжалостные браслеты кандалов. А сколько раз во сне, оказавшись связанной во власти мужчин, я смотрела на них снизу вверх? Сколько раз я отлетала от удара их плети, только затем, чтобы тут же ползти к ногам своих мучителей, и жалобно с раскаянием, умолять их позволить доставить им удовольствие? Да, я была женщиной.

Не глядя в зеркало, я стянула с себя ночную рубашку и сжала ее в руке. За тем я присела и аккуратно положила этот предмет одежды на коврик рядом с лоскутком шелка. Еще какое-то время я колебалась. Наконец, решилась, подняла шелк и, поднявшись и не глядя в зеркало, надела его. Это было на мне! Я зажмурила глаза. Я чувствовала на коже его шелковистое присутствие, почти ничто, немногим более чем шепот или насмешка. Я рефлекторно вцепилась в подол и попыталась натянуть его пониже, возможно, что при этом мне казалось, что я смогла бы почувствовать, что я смогла бы уверить сама себя, доказать самой себе, что одета больше, чем на самом деле. Но это, конечно, только со всей ясностью подтвердило мне коварную дразнящую хитрость его тонкости, столь неоспоримое, столь навязчивое, столь возмутительное чувство его тонкости, его скандальную, дразнящую шелковистую нежность, более того, едва я натянула его, и легкая тонкая ткань еще плотнее облегла мое тело, что мне стало казаться, будто моя новая одежда, почти пренебрежительно, властно и насмешливо, в ответ на мои усилия соблюсти хоть какую-то скромность, лишь еще больше разоблачила и выставила напоказ мою красоту.

Я отпустила подол и замерла. Наконец, повернувшись к зеркалу, я открыла глаза. Внезапно у меня перехватило дыхание, в ушах зашумело, голова закружилась. На мгновение мне показалось, что вокруг потемнело, и я с усилием протолкнула воздух в легкие. Мои колени дрожали, и я едва держалась на ногах. Огромного труда мне стоило не провалиться в обморок. Я не отрывала глаз от зеркала. Никогда прежде не видела я себя такой. Я была в ужасе. Из зеркала на меня смотрела совсем не та женщина, что была знакома остальному миру. Такую меня, они еще никогда не видели, и даже не подозревали, что такая я, могу существовать.

Что же она такое надела? Что это за одежда, оказавшаяся столь короткой и очаровательной, столь мучительно и бескомпромиссно женственной? Конечно, ни одна настоящая женщина, недружелюбная, нелюбящая, требовательная, едкая и неудовлетворенная, страстно следующая стереотипам, отчаянно пытающаяся найти удовлетворение в них, ни за что не надела бы подобный предмет одежды. Он был слишком женственным, и просто экстремально женским. Как подобная женщина могла бы чувствовать себя равной мужчине, будучи одета в такое? Она сама бы увидела, что это не так. Как, в таком случае ей сохранять свое достоинство и требовать уважения к себе в такой одежде? Да это платьице просто показало бы ей, что она совершенно и полностью отличается от мужчин. Это был именно тот вид одежды, который мужчина мог бы своего развлечения ради швырнуть женщине. Неужели, какая-то женщина сама, по своей воле, решится одеться в такое? Уверена, кто угодно, только не настоящая женщина. Оно было через чур женским. Конечно, только ужасная женщина, падшая, бесчестная, безнравственная дешевка, являющаяся позором всего ее пола, та, в ком всплыла глубинная жажда прошлых столетий, одна из тех, чьи потребности не соответствуют современной традиции, чьи желания оказались старше и глубже, и к тому же реальнее и сильнее, древнее и удивительнее диктуемых ей правилами, рожденными рациональными заблуждениями, противными биологии, правде, истории и времени.

И вот я, замерев, в ужасе прикрыв рот рукой, стояла и рассматривала девушку в зеркале, пристыжено, униженно, возбужденно. Внезапно я осознала, что там, в зеркале, была я сама, и никто иной. Возможно, та, кого я видела, и не была настоящей женщиной в некоем вымышленном, искусственном, гротескном современном значении этого слова, но, тем не менее, на мой взгляд, она была именно женщиной, с том смысле, что в мире существует два пола, и что они очень отличаются друг от друга.

Я разглядывала себя в зеркале и, дрожа, размышляла о том, что же со мной происходило. И при этом, меня мучил вопрос: в чем смысл того, что мы так не похожи на мужчин, почему мы столь отличны друг от друга? Неужели это — на самом деле полная бессмыслица, всего лишь ошибка, случившаяся в истории нашего мира, всего лишь нелепый абзац, написанный на глади океанов, начертанный среди трясин туманных болот, в скрижалях первобытных чащ, в летописи полей и пустынь, неторопливых ледников и цветущих долин, руслами широких рек, колеями колес фургонов кочевников и следами сапог марширующих легионов. Или же это было предначертано нам законами природы, биологической целесообразностью, судьбой наконец, и должно исполняться в точности?

У меня не было вразумительного ответа. Но я знала то, что я чувствовала. Я опустила руку, и медленно повернулась перед зеркалом, рассматривая свое отражение, и, признаться, не была разочарована. Конечно, я не была мужчиной, более того, я и не хотела им быть. Да, я была женщиной. Почему же тогда, мне приходилось сдерживаться от рыданий? Почему меня так интересовало, каково это было жить в те времена, когда мужчины были настолько сильнее, настолько значимее нас, пока нам, женщинам не удалось обратить их силу и власть против самих себя, пока нам не удалось сравняться с ними и испортить их.

Тот крошечный предмет одежды, что был на мне, снизу не имел никакого закрытия, и это было сделано мной совершенно намеренно. То есть снизу я была полностью открыта. В тот момент, когда я занималась кройкой, мне почему-то показалось необходимым сделать именно так. И, что интересно, только теперь я смогла почувствовать истинный смысл сделанного мною. В такой одежде, открытой, короткой и откровенной, любая женщина, независимо от ее желания, оказывалась полностью открытой для прикосновений мужчин. Это было, своего рода, удобство для них, а скорее, если уж говорить откровенно, то стимул для их хищничества, и одновременно напоминание женщине о ее уязвимой природе, а также о том, чем она была на самом деле и ее назначении. Интересно, существует ли такое место на Земле, где можно найти настоящих мужчин, таких, что еще способны отреагировать на немой крик женских потребностей, способные на то, чтобы взять нас в свои руки и владеть нами, и обращаться с нами, как с теми, кем мы были на самом деле — женщинами.

Увы, у меня были большие сомнения в этом. Мне оставалось только рыдать перед зеркалом. Но внезапно меня озарило, ведь где-нибудь, несомненно, должны быть такие мужчины! Конечно, где-то в природе должно остаться место для них, как есть там место связи между танцем пчелы и запахом цветка, для стремительных прыжков антилопы и острых зубов тигра, для миграций косяков рыбы и птичьих стай, для роения насекомых и путешествий морских черепах. Так или иначе, но для этих моих ощущений должна быть некая причина, нечто лежащее вне всех отрицаний, осуждений и рациональных объяснений. Такие потребности свидетельствовали о чем-то находившемся глубоко внутри меня, но я запрещала себе даже задумываться о том, чем это могло быть. Я была одинока и несчастна! Я задавалась вопросом, существовало ли где-либо в природе не только объяснение этих потребностей, столь таинственных и необъяснимых, если вспомнить мое окружение, мое образование, мой образ жизни, столь отличающиеся от моих желаний, но и некое темное дополнение к ним, некий ответ им, или реакция на них. Разве не были они частью некой цельной гармонии, неких естественных отношений, ставших результатом природы и истории? Танец пчелы означает направление и расстояние до места сбора нектара, а аромат цветка, кажущийся всего лишь бесполезным приложением к его красоте, на самом деле служит, чтобы приманить пчелу на свою пыльцу. Стремительность антилопы — это ответ на свирепость и голод плотоядного животного, просто клыкам хищника противопоставляется неуловимость его добычи. Конечной точкой миграции рыб будут воды удобные для метания икры, а стая птиц всегда закончит свой перелет в местах традиционных гнездовий. Роение насекомых необходимо, чтобы разнополым особям было легче найти друг друга, а путешествие морской черепахи рано или поздно приведет ее на тот пляж, на котором она вылупилась из скорлупы, и где, в свою очередь, отложит свои яйца.

Я размышляла над тем, что в природе могло бы быть ответом на потребности, бушевавшие во мне, если, конечно, таковой существовал, что могло бы стать потрясающей и цельной гармонией, если она возможна, естественными отношениями, в которых моим потребностям нашлось бы место. Что в природе могло бы быть возможным дополнением к этим ошеломляющим, необоримым, настойчивым эмоциям внутри меня, которые столь беспокоили и волновали меня, которые так упорно преследовали меня, которые так мучили меня и рождали непреодолимый зов и крики в моих снах, мучительные потребности, которые на меня накатывали и заставляли дрожать всем телом.

Я смотрела в зеркало. Как же нахально она смотрелась, вырядившись подобным образом! Интересно, как бы она выглядела, будучи так же, а может быть и еще менее, одетой, в глазах мужчины. Внезапно она показалась мне маленькой, хорошенькой, очень уязвимой и непередаваемо желанной. Внезапно, я почувствовала, что в природе могло бы быть естественным дополнением моих потребностей, что могло бы стать их цветком, их морем, их плотоядным животным, и я испуганно замерла перед зеркалом, словно ощутив над собой власть этого дополнения, его волю, его бескомпромиссную жесткость, и чем это обернулась бы для меня, стань я объектом его желаний, и, понимая, что осуществись это, и мне пришлось бы служить ему абсолютно.

С каким же облегчением я могла вздохнуть от осознания того, что такого дополнения в природе не существует, и мне нечего боятся. Я в безопасности!

Я вернулась к созерцанию своего отражения. Пожалуй, она была изящна и очень красива, решила я, та девушка в зеркале, одетая в короткое шелковое нечто, озаренная мерцающим светом свечи. А ведь раньше я даже представить себе не могла, что она настолько прекрасна. Прежде мне в голову не приходило, насколько изумительно она могла выглядеть. Да, это мне здорово повезло, что мужчины из моих снов не могут существовать в реальности. Как ты думаешь, красотка, какая судьба ждала бы тебя, окажись ты в их руках? Я даже, как наяву, представила себе, как смотрелась бы цепь на ее шее. Да уж, будь уверена, дорогая Дорин, такие мужчины не станут рисковать своей собственностью, и не дадут тебе ни малейшего шанса вырваться из их лап. Можешь не сомневаться, твоя неволя была бы превосходной, без малейшего намека на возможность побега. Интересно, как быстро Ты научилась бы прислуживать им, стремясь угодить любому их даже самому малейшему капризу. Да, думаю, очень быстро и очень хорошо. Сомневаюсь, что было бы приятно почувствовать на своей коже укус их плетей.

Я всхлипнула. Меня мучил вопрос, не могло ли быть так, что возможно, я родилась не первый раз. Вдруг, я уже появлялась в другом месте и в другое время, возможно снова и снова. Что если я уже жила в Древнем Египте или Шумерском царстве, в Халдее или на скалистых берегах Эллады, в зеленом Сибарисе или суетливом Милете. Не появлялась ли я прежде в огромном дворце Персеполиса, где я, возможно, могла стоять перед самим Александром Македонским, правда, на коленях и в качестве всего лишь смазливой персидской рабыни. Как знать, может я когда-то была одной из девушек-варварок, что вошли в Рим, скованные цепью перед колесницей триумфатора, украшая собой, наравне другими трофеями, его победу. А может я была той девушкой-мусульманкой, прислуживавшей крестоносцам в некой далекой цитадели, или, наоборот, рабыней-христианкой оказавшейся бесстыдно выставленной и проданной на арабском невольничьем рынке, чтобы далее быть обученной ублажать взор своих для владельцев непристойными танцами.

Я постаралась поскорее выкинуть эти мысли из своей головы. На мой взгляд, объяснение моих потребностей, этих загадочных эмоций бушевавших внутри моего тела, столь отличных от того, чему меня учили, могло быть гораздо сложнее, чем просто проснувшаяся родовая память, или воспоминания о людях, которыми я, возможно, была в другой жизни, в других местах и эпохах. Мне кажется, хотя я и не могу утверждать это со стопроцентной уверенностью, это было скорее наследием моего пола. Следует признать, что родись я в другом месте или времени, и мне, возможно, удалось бы почувствовать настоящие женские удовольствия, те самые, в которых, казалось бы, мне категорически были отказано в моем нынешнем мире, бесполом и безымянном, таком недружественном к индивидуальности и любви, в котором я оказалась пленницей времени и условностей.

Окинув взглядом свое отражение в зеркале, я улыбнулась. Ну что ж, пожалуй, однажды ты могла быть ирландской девушкой, валявшейся связанной между скамьями драккара викингов, держащего курс на Исландию, или бледной, чопорной английской леди, захваченной и доставленной в Берберию в 1802, чтобы, после обучения чувственности, в беспомощном экстазе служить купившим ее темнокожим рабовладельцам. Хотя, возможно, это была не ты. А может, это ты и не ты одновременно. Так кто же ты тогда, незнакомка в зеркале? И нет ли где-нибудь корабля, что уже вышел в рейс за тобой? Не изготовлены ли уже те цепи, что скуют тебя по рукам и ногам? Не готово ли где-то железо, мечтающее, чтобы его раскалили добела, дабы пометить твое тело? Не выковывает ли некто, втайне от тебя, ошейник, который тебе предстоит когда-нибудь очень хорошо изучить потому, что он будет заперт на твоей шее? Какие странные мысли лезли мне в голову! Ты красива, и я не думаю, что мужчины стали бы проявлять терпение, обращаясь с тобой. Думаю, им захотелось бы получить от тебя превосходное обслуживание без колебаний или компромиссов. Да, ты достаточно красива, так что радуйся Дорин тому, что мужчины, что появляются в твоих снах, не существуют, поскольку, окажись ты в их власти, в их руках, и тебя ждали бы только насилие, оскорбления и непередаваемые унижения. Я презрительно усмехнулась. Ты даже представить себе не можешь, что они могли бы сделать с беспомощной тобой, во что они могли бы превратить тебя. Чем бы ты могла стать в этом случае? Какая же ты надменная! Ты что же, правда думаешь, что я тебя не знаю, что ты, и кто ты? Возможно, тебе кажется, что ты спряталась от всего мира, но от меня-то тебе не спрятаться! Я-то знаю тебя, и что ты собой представляешь! Говори правду или быть тебе битой! Чем ты могла бы стать на самом деле! Чем ты могла бы стать, я тебя спрашиваю! Ты же в глубине своего сердца это знаешь, и знаешь прекрасно, ты, мелкая смазливая лицемерка, не так ли!

Девушка в зеркале вначале казалась удивленной, затем на ее лице появилось недовольная гримаса, и наконец, злость.

— Разве это не так? — бросила я ей.

— Да! — всхлипнула она. — Это правда!

— Не слишком ли много одежды на тебе? — ядовито поинтересовалась я, не сводя с нее глаз, и она стянула с себя этот крохотный лоскут шелка. — Вот теперь ты можешь станцевать.

Девушка вызывающе смотрела на меня из глубины зеркала.

— Тебе же хочется танцевать, — сказала я ей. — Ну, так, танцуй!

Пораженная, я смотрела на извивающуюся в зеркале ее. Или нет? На себя!

— Кто ты? — спросила я. — Кто научил тебя так двигаться? Откуда ты взялась? Неужели ты на самом деле Дорин? Ты не можешь быть Дорин, ведь я столько раз видела ее прежде. Ты — это я? Действительно ли мы — одно и то же? Несомненно, она не может быть мной! Ведь никто и никогда не показывал тебе такого танца! Неужели этот танец, скрывался в тебе все это время? Неужели мы можем быть одним и тем же? Нет, этого не может быть! Конечно же, я должна немедленно прекратить это! Ты — та Дорин, которую я должна скрывать, та Дорин, которую я должна, и неважно чего мне это будет стоить, никогда и никому не показывать, ее не просто не должны заметить, но даже заподозрить о ее существовании! Ты — та Дорин, которую я должна отрицать. Ты — та Дорин, которую я должна спрятать от всех! И все же ты — мое настоящее я. Я знаю это! Выходит, именно свое истинное я, мне придется отрицать и прятать!

Я следила за ней.

— Ты сука! — выплюнула я ей оскорбление. — Ты обычная грязная сука! Ты бесполезная, нахальная, маленькая сучка!

Я смотрела в зеркало. Какой бесстыдной, какой бессмысленной, какой ужасной дешевкой была она, эта девушка в зеркале, эта извивающаяся, изумительная, неудержимо чувственная маленькая сучка!

И она продолжала танцевать.

Я видела, что в действительности она была ничем, она стоила дешевле грязи под ногами богов, но одновременно с этим, по-своему, благодаря ее танцу, красоте и женственности, она обладала невероятным богатством и властью. В том смысле, в котором свободный человек был бесценным, она ничего не стоила, но, в то же время, и я не могла не заметить этого, у нее была некая ценность, такая же ценность, какая могла быть у пары ботинок или породистой собаки. Она относилась к тому виду людей, у которых имеется конечная, измеримая ценность. Она была тем видом женщины, за которую могла быть назначена справедливая цена.

Мои ноги внезапно стали ватными, и я без сил повалилась на пол. В мои обнаженные бедра и бок впились грубые ворсинки ковра. В испуге я сжалась в позу эмбриона и, обхватив руками свои плотно сжатые колени, залилась слезами. Что я видела? Что я делала? Я не могла понять произошедшего. Не было больше девушки в зеркале. Я осталась в одиночестве. Мое тело дрожало от пережитого.

Как была голой, я пролежала на том коврике еще около часа, уставившись на колыхание теней от мерцающего света свечи. Меня окружала тишина, лишь изредка нарушаемая доносившимися с улицы звуками проезжающих машин. А потом свеча догорела, и комната погрузилась во тьму.