Ст. лейтенант (Часть 3) Назад в СССР. Книга 12

Глава 2 Особенности пребывания в аду

ТоЛязг железной двери, захлопнувшейся за спиной в тишине отозвался гулким эхом.

После более менее проветриваемого лазарета, здесь воздух был спертым и тяжелым, пахнущим застарелой пылью, ржавым металлом, потными тряпками и ещё чем-то неприятным. Действительно это настоящий карцер, что тут добавить?

Туалета не было. Как я понял, несколько раз в день пленных выводили наружу, а уже там, либо на полигоне, либо в загоне можно было справить нужду. А если приспичило, то можно и в камере — последствия никого не волновали. Дикие, варварские условия. Но что имеем, то имеем.

Вооруженная охрана все в той же серой форме впихнула меня в камеру, закрыла дверь и молча удалилась.

Пока меня вели, я мельком отметил, что половина камер была пуста — это наводило на мысль, что у всех «кукол» тут «программы» разные. Нет какого-то принятого единообразия. Кого — куда, как повезет. Естественно, никаких физических или боевых тренировок здесь не было — те, кто все это придумал, совершенно не были заинтересованы в том, чтобы «расходный материал» повышал свои навыки. Сидите, ждите своей участи. Все.

Также несложно предположить, что нас чуть ли не ежедневно будут водить на разные испытания, а все свободное время придется провести здесь. Ну или в лечебном учреждении. Кстати, по-поводу лазарета все тоже получалось достаточно мрачно — полноценно лечить таких как мы, было не в интересах владельцев. Врач конечно же был, но ему в целом, было все равно. Никто возиться с тяжелоранеными не будет — пустая трата средств, времени и сил. Если при незначительном ранении можно было оказать помощь своими силами — пожалуйста. Нет? Значит, расстрел к чертям! Привезут другого, тут текучка, как я уже успел убедиться.

Попутно я узнал, что здесь были не только пленные советские бойцы, но и пакистанцы, арабы, иранцы. И те, и другие и третьи в основном — дезертиры, осуждённые за разные мутные дела. Были и преступники, которых не казнили, а передали сюда на растерзание. Их держали отдельно. Фактически, для них здесь верная смерть и мы от них не сильно отличались.

Черт возьми, кто же все это финансирует⁈ Знает ли об этом месте действующее правительство Пакистана? Сложно сказать! Если нет, то понятно — это всего лишь ширма для подготовки военных. А если да? Кто на такое решился? Кто дал разрешение на это чудовищное дело?

Я остался наедине с мыслями, которые крутились вокруг того, что мне успел рассказать Кикоть. Его рассказ, его безжалостный, лишенный всяких иллюзий взгляд на вещи складывались в картину, более мрачную и безысходную, чем я сначала мог предположить.

Ну да, в девяностых годах в отдаленных уголках страны были такие концентрационные лагеря, о которых почти никто ничего не знал. Вроде как обычная гауптвахта, но по факту это было совсем не так. Если вдуматься, то логика тут была — вместо того, чтобы проводить смертную казнь, таких пленных использовали как материал для спецподразделений. Ну а что? Им все равно подыхать, а тут хотя бы какая-то польза будет. Естественно об этом было известно в очень узких кругах, без всякой огласки. Но подобное точно было — лично знал одного человека, что служил на таком объекте. Рассказывать об этом он не любил, лишь когда был пьян, его ещё можно было разговорить, да и то не сильно.

И вот, я оказался в чем-то подобном. Хреново дело. А впрочем, мы еще поглядим.

По словам Виктора Викторовича, мы и впрямь были не просто пленными. Мы — натуральный расходный материал, своего рода живые мишени в отлаженном механизме чужой военной машины, со своими дикими законами. А, ну и конечно же, не без помощи американцев. Любое дерьмо, что как-то связано с военными, испытаниями оружия, человеческими жертвами, практически никогда не проходило без помощи заокеанских «друзей».

Уж не это ли место снял наш спутник с камерой, который мы такой ценой вытаскивали с иранской территории? Не эти ли данные Калугин и его коллега в генеральских погонах пытались слить ЦРУ через капитана Филатова?

Черт, если это так, то взаимосвязь просто потрясающая! И то, что я уже успел увидеть, это далеко не все, здесь должно быть что-то ещё, что-то важное. А хитрые и осторожные американцы не любят махать направо и налево грязными трусами! Но тогда генерал Хасан тоже должен быть как-то замешан в этом, пусть даже косвенно… Очень многое ещё неизвестно, а чтобы хоть что-нибудь узнать, нужно всего лишь выживать тут подольше. И глядеть в оба. Впрочем, я вполне могу ошибаться и все это только лишь удачное совпадение!

Однако, был тут и светлый луч. Если Шут довез остальных, если камеру доставили в штаб… Если их выслушают и решат использовать эту информацию правильно, во всем этом есть важный, даже в чем-то ключевой смысл. Снимки расшифруют, определят координаты… Помощь может прийти и сюда!

Часов в здании не было, поэтому точного времени никто не знал. Приходилось ориентироваться по внешним признакам, по смене дня и ночи, утра и вечера. Время тут тянулось медленно, словно кисель. Да и куда тут торопиться?

Спустя часа два, всех отсутствующих «кукол» все-таки вернули в камеры. Привели и майора Кикотя. Вроде бы все вернувшиеся были живы, правда, кое-кто пришел с травмами, благо серьезных ранений ни у кого не было.

Когда же наступил закат и тени в коридоре начали вытягиваться, а свет, пробивающийся через небольшую решетку под потолком постепенно стал рыжим. Что-то загудело, открылась входная дверь. Послышался скрежещущий звук, перебиваемый тихим скрипом, будто бы по коридору катили что-то тяжёлое, на маленьких колесиках. Звук периодически прекращался, потом возобновлялся снова. Минуты через три «докатились» и до меня.

Это оказалась довольно большая тележка с большой алюминиевой кастрюлей, сбоку что-то вроде надстройки с полками. Рядом вторая кастрюля, явно меньше предыдущей. Это что, мобильная раздача пищи?

Катил все это добро здоровенный бородатый детина, с огромными кулаками. Повар, наверное.

Одет тоже в серое, но поверх нее было что-то вроде грязного фартука. На боку болтался огромный нож. Дверной засов моей камеры с тяжелым, скрежещущим звуком отодвинулся, дверь приоткрыл идущий рядом вооруженный охранник. Не удостоив меня взглядом, верзила схватился за половник, вывалил на взятую откуда-то снизу помятую жестяную миску кучу какой-то дымящейся серовато-желтой массы. Затем алюминиевой кружкой набрал что-то из кастрюли поменьше. Кружка зеленоватого цвета, явно была старая, с облупившейся эмалью.

— Ужин. Жри, — его угрюмый голос, с диким акцентом прозвучал как констатация факта. Прям чувствовалась безысходность. Кажется, это не афганец, а скорее таджик. Черт, да тут прям интернациональная солянка получается — зверьё согнали отовсюду. Вот что бывает, когда нет заинтересованной власти, способной контролировать порядок.

Миску с кружкой небрежно швырнули на небольшую полку, вмонтированную прямо в стену болтами. Бледно-бурая жидкость чуть расплескалась по сторонам, закапала на пол. Туда же, на полку, кинули бесформенный кусок лепешки.

Дверь сразу же закрыли, скрежетнул тяжёлый засов. «Повар» и охранник сразу же поехали в обратную сторону — моя камера была последней и больше им тут делать было нечего. Что там дальше по коридору я пока ещё не узнал.

Я прислушался, хмыкнул. Подошёл ближе, скептически осмотрел содержимое выданного мне ужина.

В миске лежала комковатая, переваренная масса крупно помолотого бурого риса, в которую небрежно, словно в порыве отвращения, оказались вдавлены мелкие кусочки темного, жилистого мяса. От этого варева шел тяжелый, сладковатый пар, отдававший нотками кардамона и чего-то неопознанного и даже неприятного. Наверняка это сделано для того, чтобы заглушить иной запах еды, которая уже начинала портиться. Сказать, что это пахло — значит, ничего не сказать. Оно заметно воняло, но если вдуматься, разве была какая-то альтернатива? Кушать-то хочется. А с ослабевшим от голода организмом боец совсем не боец.

Жидкость в кружке оказалась не крепким холодным чаем, очень плохого качества. Естественно без сахара.

Рядом лежал кусок серой, потрескавшейся лепешки, которая уже пару дней как превратилась в натуральный сухарь — зубы поломать можно.

Это был не ужин. Это была порция «топлива» для завтрашней бойни, унизительная и необходимая. Главное, чтобы «куклы» не сдохли от голода раньше времени, а вкусовые качества готового блюда повара явно не волновали от слова совсем.

Вилки не было, только гнутая ложка из толстого алюминия — угадывалось влияние СССР. При массовом производстве, в результате чьего-то бесценного мнения, ложек получилось во много раз больше, чем вилок и найти их теперь можно было по всему миру.

Голод давно уже давал о себе знать. Желудок урчал, кряхтел, подвывал. Я ведь еще и не завтракал, что уж там про обед или ужин говорить⁈ И несмотря на это, употреблять в пищу вот это совсем не хотелось. Однако прислушавшись, я понял — все остальные товарищи вокруг принялись за ужин без возражений. Значит, подобное здесь в норме.

Я был новичком здесь, а остальные, с разным сроком пребывания тут, уже уяснили, либо так, либо голодай. Но надолго ли тебя хватит⁈

Армейская служба за много лет научила меня не думать о вкусном. Еда для разведчика — лишь средство восполнить запас потраченной организмом энергии. Я не замечал ранее подобного, как-то все было условно.

Взял ложку, перемешал. И принялся за дело. Оказалось не так уж и дурно — я много чего пережил, много где был. Бывало приходилось есть и не такое. Хотя, нормальный гражданский человек увидев это, возмутился бы со словами: Куда уж хуже⁈

Я ел механически, работал челюстями, при этом почти не чувствуя вкуса. Тем не менее, на автомате заставлял себя глотать каждый липкий, противный комок. Это был акт поддержания существования, не более. К этому готов не каждый, чтобы прийти к такому, нужна серьезная воля. И крепкая психика.

Снаружи, из соседних камер, доносились такие же звуки — звяканье мисок, приглушенные голоса. Из соседней камеры слева, донёсся низкий, хриплый голос, прерываемый коротким кашлем:

— Эй, новенький! Как тебе здешнее меню?

— Привыкнуть можно.

— Это еще по-божески. Вот месяц назад, слышал, одну вареную пшеницу с кукурузой давали, пока один из их «курсантов» не подавился бараньим ребром. Ребро-то, поговаривают, человеческим оказалось.

Раздался хриплый смех. Несколько человек его поддержало. Шутка не смешная, но вполне могла бы оказаться правдой.

Я медленно прислонился к холодной, шершавой стене, к узкой щели у самого пола, откуда доносился голос.

— А что за «не по-божески»-то бывает? — тихо спросил я, глядя на свои потрескавшиеся, покрытые засохшей грязью пальцы.

Сосед флегматично, беззвучно хмыкнул. Я даже не знал, как его зовут. Однако в его голосе ощущалась не только насмешка, но и горькая, выстраданная апатия.

— Да всякое. Сегодня ты с людьми дрался, это так, разминка. Завтра, глядишь, на «охоту» выведут. В горы. Снайпер с дальнобойной винтовкой, а ты — дикий кабан. Беги, прячься за камни, молись. Правила простые — если выстрелял боезапас и не убил, считай, живешь до следующего раза. Иногда просто стенку для стрельбы из нас делают — наденешь их новый бронежилет, встанешь к стене, а они с разных дистанций палят, смотрят, пробьет или нет. Каски свои на нас испытывают. Оружие новое, чтоб отдачу и кучность почувствовали. Мы тут… — он сделал паузу, подбирая слово, — Живые манекены. «Куклы», блин. Меня Семеном, кстати, звать. Ты кто такой?

— Максим. Прапорщик. — автоматически ответил я, по старой, армейской привычке. Информацию исказил, конечно же. А фамилии тут никого не интересовали.

— Держись, Максим. Главное — не показывай им свою боль. Не дай услышать свой стон. Они только этого и ждут. А так… какой-никакой, но шанс есть. Как спичка в стогу сена, но есть.

Наш шепот разрезал резкий, злой окрик охранника, проходившего по коридору. Он что-то прокричал на своем языке и с силой ударил прикладом автомата по нашей общей решетке. Дребезжащий, звенящий звук на секунду заполнил камеру. Мы замолчали.

Вскоре свет в коридоре погас, погрузив камеру в густую, почти осязаемую тьму, которую лишь изредка прорезали скользящие лучи прожекторов с вышек. Они ползали по стенам, проникали через окошки внутрь камер. Туда-сюда, туда-сюда.

Я решительно снял с себя пропахнувшие потом и здешним запахом лохмотья, свернул в жесткий, неудобный валик и подложил под голову. Матрас вонял старыми тряпками, плесенью и отчаянием многих таких же, как и я сам. Сон приходил тяжелыми, обрывистыми провалами, в которых песок арены смешивался с ледяным ветром афганских высот и ледяным взглядом Кикотя. К нему тоже нужно было привыкать…

Нас подняли затемно, когда небо на востоке было еще густо-черным, и лишь тонкая, бритвенная полоска света резала горизонт. Металлический лязг замка, грубые пинки в бок.

— Подъем! — доносилось на ломанном русском. — На воду, шакалы! Быстро!

Нас, понурых и спящих на ходу, построили в колонну и под усиленным конвоем, с собакой, рычащей на натянутом поводке, повели по пыльной, утоптанной тропе к небольшому, заиленному озерцу. Вода в нем была очень холодной.

Охрана стояла по периметру, злая, замерзшая, с пальцами на спусковых крючках автоматов, словно мы, обессиленные и полуголые, могли ринуться в атаку. Мылись мы быстро, окунаясь с головой в леденящую воду, сдирая с себя грязь вчерашнего побоища. Холод обжигал кожу, на секунду возвращая ясность мыслей, прогоняя тяжелый морок сна.

На обратном пути, в суматохе построения, я на шаг оказался рядом с Кикотем. Он шел, глядя прямо перед собой, его исхудавшее лицо было непроницаемой маской, но в напряженных мышцах челюсти читалась та же ярость, что клокотала и во мне.

— Думаешь о том же, о чем и я? — тихо, не глядя на меня, бросил он, почти не шевеля губами.

— Если ты о том, чтобы превратить эту помойку в братскую могилу для этих ублюдов, то да, — так же тихо, сквозь зубы, ответил я. — Только разумно ли это делать сейчас? Условия пока еще не те!

— Побег вполне возможен, — его слова были обдуманными, выверенными, как строчки в служебной записке. — Но не сейчас. И не здесь. Нужен подходящий момент. Хаос. Пожар. Не знаю, что-то важное. Сейчас они начеку, как сторожевые псы. Любая попытка — это красивое самоубийство.

Больше мы не смогли обменяться ни словом. Его холодный, аналитический цинизм был как удар нашатыря — резкий, неприятный, но возвращающий к реальности. Он был прав. Мы были скотом рядом с бойней, а любая попытка вырваться сейчас лишь ускорила бы развязку.

На завтрак снова была каша — на этот раз из какого-то неопределенного зерна, серо-зеленая, безвкусная, и кусок того же темного, плохо проваренного мяса с жилами. Мне достался с костью.

— Эй, я вам что, собака? — рявкнул я, но ответом была тишина.

— Берегись костей, — мрачно пошутил кто-то из наших, — а то вдруг у них тут и впрямь, как собака станешь. У них тут это в порядке вещей.

Аппетита не было, но я снова, через силу, заставил себя проглотить все, превращая еду в топливо для ненависти, в энергию, которая однажды должна была вырваться наружу.

Вскоре после приема пищи, нас снова выстроили на плацу. Песок, утоптанный тысячами ног, был холодным и влажным. «Курсанты» — афганцы, пакистанцы, пара смуглых лиц, похожих на арабов, — собрались по периметру. Кажется, там были и европейцы. Их настроение было приподнятым, предвкушающим. Неужто сегодняшнее шоу обещало быть зрелищным?

Инструктор, тот самый американец, что привез меня сюда, прошелся вдоль нашего строя, его чисто выбритое лицо лоснилось от самодовольства.

— Сегодня, друзья, у нас особый день! Международные учения, можно сказать! — он выкрикивал по-английски, а переводчик тут же переводил на пушту. — Покажем нашим друзьям, на что способны русские волки! Бой один на один. Победитель получает приз — жизнь до следующего боя, а это само по себе не мало. Я приготовил вам кое-что интересное!

Мое имя, вернее, мой номер, выкрикнули одним из первых. Он, кстати, был простым — семьдесят семь двенадцать.

Все в том же загоне, но не слева, а справа. Я неторопливо вышел на песок, привычно гася всплеск адреналина, переводя его в холодную, сосредоточенную ярость. Противник вышел мне навстречу, и по рядам «курсантов» прошел одобрительный, жадный гул. Их тут собралось человек двадцать. Сейчас ставки начнут ставить, уроды…

Показался и мой противник — афроамериканец, настоящий гигант под метр девяносто, с торсом, напоминающим высеченную из черного гранита скульптуру орангутанга. Он был в одних шортах чуть ниже колена, а его перекачанные мускулы играли под блестящей от масла кожей. На его лице была блаженная, почти нарциссическая улыбка. На поясе закрепленные ножны с торчавшей рукоятью.

Он демонстративно потягивался, разминая могучие плечи, и смотрел на меня сверху вниз, как на забавную помеху, досадную, но не серьезную. Уже наверняка решил, что победа за ним⁈ Ну-ну, я ему объясню, где он ошибся!

— Эй ты, русский мишка! — сказал он на ломаном русском, явно заученной фразой. Его голос был густым и резким. — Покажи, на что ты способен. Я буду тебе делать больно!

— Угу, обязательно!

Он принял идеальную боксерскую стойку, его огромные кулаки, каждый размером половину моей головы, были сжаты.

Я видел перед собой атлета, привыкшего к правилам ринга, к восхищенным взглядам, к победам, дарованным его физической мощью. Блин и почему в американской армии негров так не любят?

Он был силен, уверен в себе. Но у него не было того, что было у меня. Что было у Кикотя, и у всех остальных, кто прошел через настоящий бой — грязный, кровавый, без правил. Он не знал, что такое драться, когда за спиной — стена, а впереди — только смерть или еще большая боль. Он не знал грязи настоящего боя. И в этом была моя слабая, но единственная надежда.

А еще я заметил, что сразу за оградой стоит черный пикап, без вооружения. Без людей. Но в салоне непременно сидел кто-то важный. Это еще кто такой?