Слепое пятно

Глава XXXIX Кто есть Харадос?

Всё было кончено. Чик открыл глаза и увидел, как Ян открывает наружу пластину в боковой стене каюты. Казалось, ни солдат, ни Рамда не заметили его ошеломления. Что до Яна, то его голубые глаза искрились безрассудством.

— Вот что я называю жизнью! — усмехнулся он. — Они могут хоть всю ночь искать хруща!

Чик посмотрел наружу. Они были внутри той самой большой комнаты, откуда вылетели. Поездка подошла к концу; падение прошло благополучно. Чик глубоко вздохнул и протянул руку.

— Вы пришлись мне по сердцу, Ян Лукар. Предвижу, мы отлично повоюем с Сенестро.

— Еще бы, господин! — радостно ответил тот. — Не выношу этого наглого узурпатора! Жалею лишь, что не могу убить его вместо вас.

— Не вы один, — заметил Рамда. — Половина Рамд охотно согласились бы взять на себя полномочия избранного.

Так закончился первый день Чика Уотсона по ту сторону «Слепого пятна» — его первый день в Томалии, если не считать предыдущих месяцев, проведенных без сознания. У него были веские основания провести ночь без сна, гадая, чем всё это обернется. Но вместо этого он спал крепким сном усталого человека, а на следующее утро проснулся отдохнувшим.

Прежде всего он напомнил себе, что скоро ему предстоит выдержать испытание. У него было чуть больше двадцати четырех часов, чтобы подготовиться. К чему будет лучше и мудрее всего приступить сначала?..

Он послал за Геосом и рассказал ему, в каких сведениях нуждается. Рамда ответил, что всё это можно найти в библиотеке в этом же здании, и спустя полчаса вернулся с горой манускриптов.

Оставшись один, Чик обнаружил, что располагает теперь данными обо всех здешних науках, религии, образовании, политической истории и законах. Летоисчисление томалийцы, как он понял, вели уже не менее пятнадцати тысяч лет. Устоявшаяся цивилизация тех древних времен была, само собой, совсем иной, чем существующая ныне.

Казалось, Харадос пришел как чудо, то есть — прибыл из неведомого сквозь портал, который сам потом назвал «Пятном Жизни». Он учил религии просвещенности, включавшей в себя разум, любовь, добродетель и высокую нравственность, что является свойственным для всех великих философских течений. Но он не называл себя святым. Это было необычно. Он говорил, что пришел, дабы научить их более развитому пониманию жизни и недвусмысленно указывал на то, что его учение может считаться абсолютным лишь в определенной мере.

«Человек должен искать и находить, — гласило одно из его изречений, — а если он больше не в силах сыскать истины, то будет находить ложь». Это была просто вывернутая наизнанку мысль, что часть его философии является исключительно условной.

Но в некоторых вопросах он был непреклонен. Он явился в то время, когда бездумные, склонные к самовосхвалению томалийцы почти что закончили уничтожать все низшие формы жизни. Харадос пытался устранить шоры, которыми ограничили себя люди, и дать им вместо милосердия, предназначение коего они позабыли, жгучую жажду новых знаний. Кроме того, он научил их товариществу как средству для достижения этой цели. Он учил красоте, любви и смеху — трем великим силам, очищающим человека. И тем не менее, при всем этом…

Харадос был загадкой.

Он изучал жизнь по-своему. Он упорно стоял за то, чтобы доходить до самой сути вещей, чтобы метаться среди возможных причин, пока не будет найдена первопричина. Так он и постиг тайну сверхъестественного.

Именно этому он учил. И вскоре Харадоса уже знали как влиятельного представителя места, известного в Томалии как СЛЕДУЮЩИЙ МИР. Вот только он представлял жизнь не как переход в небытие, а просто сменой плоскости жизни на более высокую, более величественную. Словом, как нечто, чего стоит желать и стремиться достичь, а не избегать.

Это дало «Пятну Жизни» совершенно новое толкование. Оно больше не внушало ужас. Харадос приравнял смерть к возвращению на родину — к чему-то, чем можно гордиться. И Чик пришел к выводу, что знаменитое пророчество Харадоса, которое ему, Уотсону, еще только предстояло найти на стене храма, содержало все подробности сложных убеждений и постулатов Харадоса, касающихся тайны следующей жизни.

Тут началось нечто любопытное. Пока Чик читал эти подробности, он всё отчетливее ощущал… как бы это назвать? Присутствие кого-то или чего-то — оно было над ним и вокруг него, следило за каждым его движением. Он не мог избавиться от этого чувства, хотя стоял ясный день, и он явно был один в комнате. Чику не было страшно, но он мог поклясться, что, пока он знакомился со всеми этими материалами, некая совершенно реальная сущность словно окутывала его собственную.

Каждое слово почему-то напоминало ему о чудесной последовательности событий, какими они были ему известны — об этой безошибочной точности, с которой он, особо не задумываясь и почти без участия собственной воли, решал одну задачу за другой, хотя все шансы были против него. Он всё больше убеждался в том, что у него самого нет почти никакой власти над происходящим, что он находится в руках непреодолимой Судьбы и что — он не мог отделаться от этого чувства — его ангелом-хранителем выступает никто иной, как пророк, который почти девяносто веков назад жил и проповедовал в Томалии, после чего вернулся в неведомое.

Но как такое возможно? Уотсон даже не знал, где находится! Стоит ли удивляться, что он снова и снова испытывал потребность в ободрении. Он позвал Яна Лукара.

— Ян Лукар, — без предисловий начал Чик, — вы считаете меня избранным, не так ли?

— Да, мой господин.

— Вы убеждены, что я вышел из сверхъестественного мира, обладая при этом плотью и кровью, совсем как вы?

— Конечно!

Это всё решило. Уотсон счел необходимым выяснить кое-что, что не успел разузнать в библиотеке.

— Рамда, возможно, уже сказал вам, Ян Лукар, что я пришел сюда в поисках Харадоса. Теперь я подозреваю Сенестро. Можете ли вы представить, что он что-то сделал с пророком?

— Мой господин, — возразил тот, — хоть Бар и дерзок, Харадосу он не посмел бы навредить.

— То есть он побоится пойти против пророчества?

— Да, господин! Точнее — против его вольной трактовки. Он полагает, что то толкование, которого придерживаются либералы вроде Рамды Авека, недопустимо. Бары вечно предостерегают народ от самозванцев.

— А Сенестро их возглавляет, — размышлял Чик вслух. — Этот его брат, который умер… обычно ведь принцев и правителей бывает двое?

— Всё так, господин.

— И Сенестро намеревается жениться на обеих королевах, следуя обычаю!

— Господин… — и Ян внезапно резко выпрямился, — Бару невероятно повезет, если он сможет жениться хотя бы на одной из них! Уж конечно, он не получит Арадны — нет, пока я жив и могу сражаться!

— Отлично! А что насчет Нервины?

— Он будет счастливцем, если сначала сумеет найти ее!

— Это точно! Что бы вы сказали о его кодексе чести?

— Мой господин, у Сенестро вообще нет кодекса. Он ни во что не верит. Его разум и душа так устроены, что он не печется ни о ком и не доверяет никому, кроме себя самого. Он самый что ни на есть маловер: ему нет дела до Харадоса и его учения. Он — прагматик, жадный до власти, злобный, порочный, жестокий…

— Но отличный спортсмен!

— В каком смысле, мой господин?

— Разве он не позволил мне выбрать вид состязания?

Ян засмеялся, но его красивое лицо не смогло скрыть презрения.

— С теми, кто привык побеждать, всегда так, мой господин. Ему никогда не доводилось уступать кому-либо в физической силе. Его слава выиграет куда больше, если он одолеет вас в единоборстве, вами же выбранном. Зрелище будет ярким — он по достоинству ценит театральные кульминации… и убьет вас в мгновение ока, на глазах у миллионов томалийцев.

— Неплохой способ умереть, — сказал Уотсон. — Хоть с этим вы не будете спорить.

— Я не знаю неплохих способов умереть, мой господин. Но есть отличный способ прожить — убить Бара Сенестро. Я бы это сделал, выпади мне такая честь.

— Как так вышло, что Рамды, будучи такими сверхразумными, дают согласие на подобный поединок? Разве это не унизительно с их точки зрения? Отдает варварством.

— Они смотрят на это иначе, мой господин. Наша цивилизация переросла снобизм. Конечно, были времена — сотни лет назад, — когда нас учили, что любая физическая борьба — это зверство. Но с тех пор мы стали разумнее.

— Вы больше в это не верите?

— Нисколько, мой господин. Самое чудесное из осязаемого в Томалии — это человеческое тело. Мы его не прячем. Мы восхищаемся красотой, силой, мастерством. Живое тело превыше всякого искусства — оно есть дело рук самого Господа, а искусство — всего лишь подражание. И нет ничего прекраснее состязания в силе, этого молниеносного слияния разума и тела. Это отображение самой жизни.

— Рамды тоже так думают?

— Безусловно. Рамды — всегда первые атлеты.

— Почему?

— Совершенство, господин. Совершенный разум не всегда обитает в совершенном теле, но они стремятся к этому как могут. Первое испытание Рамды — это испытание тела. Справившись с ним, он должен пройти проверку способностей разума.

— Разума?

— В первую очередь, духа. Пожалуй, это самое сложное: он обязан быть выше всяких подозрений. Честь Рамды ни в коем случае не должна ставиться под сомнение. Ему следует быть справедливым и лишенным себялюбия, а также отличаться широкими взглядами, человечностью, производить приятное впечатление, быть способным взять на себя руководство людьми. После этого, господин, наступает черед испытания ума.

— Проверка образования?

— Не совсем, ваше сиятельство. Есть немало ученых мужей, из которых не получится Рамд; есть немало и таких, что вовсе не получили образования, но в конце концов заслужили этот титул. Проверяются умственные способности, не знания. Ум подвергается суровому испытанию на бдительность, чувственное восприятие, память, способность мыслить логически, испытывать эмоции и на самообладание. Во всей Томалии нет чести выше.

— И все они — атлеты?

— Все до единого, мой господин. Во всем мире не сыскать людей лучше сложенных. Я сам поколебался бы, прежде чем сойтись в поединке даже с немолодым Рамдой Геосом.

— А как насчет Рамды Авека?

— И с ним тоже. В гимнастическом зале он всегда был впереди всех, подобно тому, как не знал себе равных в нравственности и уме.

Быть может, это объясняло с одной стороны физическое превосходство Авека, а с другой — то обстоятельство, что он не опустился до попыток заполучить кольцо силой?

— Еще один вопрос, Ян Лукар. Вы совсем не боитесь, что я завтра проиграю?

— Нисколько, мой господин. Вы не можете проиграть.

— Почему так?

— Я ведь уже сказал — вы пришли от Харадоса.

И Чик, переживавший самую удивительную пору своей жизни, с головой тонувший в море, где можно было различить лишь горстку островков надежной реальности, вынужден был довольствоваться этим: единственными его друзьями были те, кто твердо верил ему. Вот только он знал слишком хорошо, что верят они сущему мошеннику! Вся эта поддержка держалась на доверии, полученном обманным путем.

Нет же, не совсем. Разве не было у него странного чувства, будто сам Харадос сопутствует ему? Разве он не обнаружил, что пророк был реален? Разве он не ощущал так же ясно, как ощущал и всё остальное, что Харадос до сих пор существует?

Той ночью Чик отправился спать с легким сердцем.