Шарлатан

Глава 7

На трехлетие мне подарили целую куче подарков, причем дарили их мне не только родные. Почти все жители деревни хоть что-то, да подарили. Очень много подарили разных вышивок, три тетки принесли куски тканей, которые они сами соткали, а еще мне надарили кучу цветных карандашей и целых три альбома для рисования! А «коллектив мужчин деревни» подарил мне небольшую тележку на четырех колесах с деревянным кузовом — чтобы, как они сказали, я мог в ней сестренку катать. Причем мужчины предусмотрели и то, что в деревне дороги и тропинки ухабистые, кривые и в мокрую погоду превращаются в грязь, так что колеса они сделали не только довольно широкими, но и «одели» их в резиновые шины. Забавные такие шины: их, похоже, из сырой резины слепили — такой, какую в автомастерские привозили чтобы проколы в камерах автошин заделывать — и вулканизировали в какой-то обычной печке, а изнутри эти шины были набиты (довольно плотно) пенорезиной. А если точнее (мне об этом дядя Николай рассказал), то резиновыми губками, которые в магазинах продавались. Никакого корда, понятное дело, не было, и шины не полностью продавливались разве что когда в тележку одна Маруся садилась — но действительно, в ней катать сестренку было замечательно. Для нее замечательно, после «торжественного обеда» в полдень я Марусю смог из тележки выгнать только к ужину, раз десять или даже двадцать прокатив ее через всю Нагорную улицу из конца в конец. Причем, если кто-то, кроме меня, в тележку впрягался, сестренка начинала громко орать, так что ломовой лошадкой мне пришлось поработать в одно лицо. А прервать это занятие удалось лишь когда мама ее забрала, пригрозив ей страшными карами за пропуск обеда: дома так сильно праздновали мои именины, что никто и не заметил, что мы даже не обедали.

Впрочем, и мы не заметили: пока мы гуляли, нас чуть ли не в каждом доме звали в гости «перекусить, чем бог послал» или просто что-то вкусненькое выносили и угощали. Тетки и бабки угощали: мужчины-то все на работе были, ну, почти все. И у нас дома праздновали только женщины, а мать спохватилась и погнала нас домой лишь когда мужчины с работы вернулись и отец поинтересовался, где же дети. Поинтересовался, поскольку времени на общение с нами у него почти не оставалось, мы с ним только за ужином и виделись — а после ужина (на что отводилось минут по двадцать после возвращения с работы) все мужчины шли «строить водопровод», и строили его «до темноты», а часто и «после темноты» домой возвращались — и это в конце июня, в дни летнего солнцестояния!

Потому что работы было не много, а очень много. Это в какой-нибудь обычной деревне мужики выкопали бы канавы, бросили в них трубы, как-то друг с другом соединенные, отводы бы в дома сделали — и через месяц сидели бы и довольные все из себя наслаждались «удобствами». А через год снова бы бросились трубы выкапывать и посыпать головы пеплом — а вот в Кишкино, где каждый почти мужчина был металлистом и про разные железа знал все и еще немножко, водопровод строился иначе. Совсем иначе…

Трубы в деревню привезли где-то в десятых числах июня, и дети в Кишкино сразу выучили много новых и интересных слов. Цензурных (использовать матерщины вне работы в деревне считалось величайшим грехом), но очень и очень выразительных: трубы были ленинградские. В смысле, отечественные, а пока в стране только на одном заводе в Ленинграде изготавливались стальные водопроводные трубы, то есть по названию водопроводные. Но вот для водопроводов, по мнению всех жителей деревни (причем включая убеленных сединами и еще не оторвавшихся от материнской сиськи), эти трубы вообще не годились. Потому что голое железо, точнее, голая паршивая сталь с еще более паршивым швом проржавела бы за полгода. Ну да, в Москве и в Ленинграде трубы использовали привозные, немецкие главным образом, а в Горьком, в Заречной части, там, где автозавод располагался, водопровод американскими трубами прокладывался, так как в СССР вообще не производили оцинкованных труб. А в Нагорной части, где его еще при царе строили, трубы использовались чугунные. Однако в Кишкино ни чугунных, ни иностранных оцинкованных труб не было, но грамотный народ строить себе водопровод за очень немаленькие деньги, который прослужит хорошо если год, почему-то не захотел.

Я, сидя где-нибудь в уголке и слушая разговоры дядьев с отцом за ужином, искренне не понимал одной просто вещи: почему в стране, где самые большие месторождения цинка в мире, на оцинковку труб этого цинка сделать не могут. Причем, похоже, никто этим и заниматься не хочет — в смысле, цинк добывать и трубы водопроводные цинковать. То есть возможно кто-то и хочет, но если в тридцать девятом к лету страна производит всего тридцать тысяч тонн столь нужного металла, из которых почти сорок тысяч тратит на выделку на самом деле очень нужной очень много где латуни, то ясно, что кого-то за саботаж нужно срочно расстрелять. Но я со своим ценным мнением к мужчинам не лез, а с интересом наблюдал, как они проблему решают. Качественно решают, хотя им и приходилось вкалывать как папам Карлам. И платить нанимаемым специалистам очень много денег, а так же изрядно тратиться на «расходные материалы».

То, что трубы были привезены уже ржавые, народ не смутило: профессионалы знали, как от нее избавиться. То, что на многих трубах был обнаружен непровар швов, уже мужчин сильно расстроило, но тут приходилось выкручиваться самим: тетка Наталья и выбить-то смогла фонды только на трубы «второго сорта», так что в деревне и к этому были морально готовы, а заодно готовы и физически, заранее договорившись с заводскими газорезчиками об «оказании технической помощи». Но помощь не ограничивалась только повторной проваркой бракованных швов, там все было куда как круче.

В деревне были вырыты канавы для прокладки труб, но канавы тоже были выкопаны «по правилам»: их копали довольно глубокие, а затем дно где-то на аршин засыпали песком (и отмели в Кишме стремительно исчезали). Затем в этих канавах строился кирпичный «канал», в котором должны были лечь трубы, а напротив каждого дома еще строился и кирпичный же колодец, в котором помещались тройники и крестовины (их на заводе газосварщики из обрезков труб варили). Каналы и колодцы клались на извести (портландцемент мужики где-то добыли, но из него собирались только цистерну для воды на башне делать и зря не тратили), а чтобы известковый цемент побыстрее крепчал, они каналы закрывали глиняными же «кирпичными» крышками (их просто так клали, не на цементе) и в каналы пускали дым из специально сделанных жаровен вроде небольших мангалов с крышкой. На самом деле пускался-то не дым, а углекислый газ, от которого мягкий гидроксид кальция превращался в прочный гидрокарбонат, но, мне кажется, мужики в такие тонкости не вникали, им важнее было все сделать быстро и качественно и трубы куда надо положить.

Причем между колодцами трубы между собой соединялись муфтами, а в колодцах тройники и крестовины к трубе привинчивались с помощью фланцев. Так что сначала трубы клались, измерялись, лишнее отрезалось — и затем эти уже нарезанные трубы везли в Ворсму на завод. Так к ним, где нужно, приваривались фланцы, резьбы нарезались под муфты — а затем трубы и фитинги на заводе никелировали!

Или хромировали, я точно так и не выяснил. Чтобы разжиться никелем или хромом, мужики наняли какого0то студента из Горьковского университета, и он «добывал» нужные металлы их отходов нержавейки, которых на ножиковых заводах было довольно много. А медный купорос, которым проводилось «подготовительное омеднение» стальных труб, мужики просто где-то покупали. Еще покупали кислоту всякую, еще какие-то реактивы. Какие — они и сами не знали, всей химией студент этот занимался. А чтобы ему было проще химичить, рабочие выстроили на территории завода «гальванический цех» — большой дощатый сарай, в котором все «химия» и выполнялась.

Причем, так как никель (или хром) обходился очень недешево, трубы они никелировали только изнутри и снаружи лишь по резьбам (а фланцы и все фитинги целиком металлом нержавеющим покрывали), а трубы (только трубы) снаружи мазали печным лаком (который сами же и делали), а затем мазали битумом, обматывали оберточной бумагой и еще раз битумом горячим обмазывали. В после укладки труб муфты соединительные тоже битумом заливали, только на муфтах вместо бумаги уже мешковину прокладывали.

Все это было очень непросто и жутко дорого, так что я впервые в жизни услышал (случайно, конечно) как тетка Наталья ругается матом. Ну, после того, как дядька Алексей ей принес очередную смету от студента и накладную, полученную за покупку бумаги и мешковины. Но в деревне никто даже не думал о том, что «и без этого можно было бы обойтись»: все же металлисты, причем большей частью весьма опытные и знающие. Да и Наталья тоже, похоже, в этом разбиралась (не иначе, как от мужиков знаний набралась): на очередном собрании (которое «по традиции» состоялось напротив нашего дома у колодца) она высказала все, что думает по поводу советской цинковой промышленности, а заодно — и по поводу производства стальных труб в СССР.

Она все это не односельчанам высказала, люди в Кишкино это и сами прекрасно знали — но тут в деревню приехал лично товарищ Каганович на предмет посмотреть «достижения простых колхозников в деле электрификации страны». Ну и посмотрел, узнал очень много нового, и ему особенно повезло, потому что именно в тот день утром мужики выяснили, что для полной водопроводизации деревни не хватает почти пары сотен метров труб. Ленинградцы-то трубы в тоннах отвешивали, а не в метрах отгружали…

А так как о приезде Юлия Моисеевича уже заранее все знали, то на собрание не только жители Кишкино пришли, тут собрались вообще все, кто к постройке водопровода хоть какое-то отношение имел. А чем лично мне понравился Юлий Моисеевич, так это тем, что он, похоже, в брата пошел: крыть всех матом и репрессии учинять до того, как в вопросе досконально не разобрался, он не стал. Напротив, он внимательно выслушал всех выступающих, вопросы разные позадавал на предмет «предложений по устранению». А предложения были разные, причем не в стиле «всех врагов немедленно расстрелять и сослать на Магадан пожизненно», а вполне себе рабочие.

А закончилось собрание для всех совершенно неожиданно: когда все всё, что хотели, высказали и немного успокоились, Юлий Моисеевич встал на «трибуну» (то есть все еще не снесенную «сцену» колодца, и важным голосом сообщил, что за «выдающиеся достижения в деле электрификации и водопроводизации советской деревни» (именно от него я такое слово впервые и услышал) тетка Наталья награждается орденом «Знак почета». Ну и какой-то там денежной наградой — а какой, я не услышал: народ так орать стал от радости, что даже товарищу Кагановичу пришлось речь свою прервать минут на пять.

Еще троих (включая дядю Алексея) наградили медалями «За доблестный труд», а орден для директора завода имени Ленина он не вручил, так как директор как раз на собрание не приехал. Но мужики сразу после митинга все отправились в Ворсму директора поздравлять, и вернулись очень поздно, я уже спал. Так что о решении товарища Кагановича о строительстве трубного завода в Павлово я только утром узнал…

Ну как завод — заводик скорее, или даже большая мастерская там должна была строиться, с двумя десятками рабочих. А в Павлово потому, что там электричества было много: для завода автотракторного инструмента был выделен довольно большой лимит по этому электричеству. Его там как раз рабочие на собрании и предложили выстроить: в Грудцино, Коровино и даже в крошечной деревне Кишемское с сотней жителей народ тоже оводопроводиться захотел, раз у них электрификация уже наметилась. Изготовить пару сотен метров труб для Кишкино на заводе имени Ленина рабочие взялись, и даже оснастку сделать успели для сворачивания труб из листа — но вот больше их сделать уже и сил не было, и прочего всего (а том числе и электричества): там-то металл варили ацетиленом, а правильнее было бы электричеством. Потому что карбид уже стал исключительно дефицитным «расходным материалом», а на его производство того же электричества тратилось куда как больше, чем на сварку. И вообще-то о том, как трубы лучше варить, товарищ Каганович знал, пожалуй, лучше рабочих из Ворсмы, ведь в Выксе трубы так варились уже два года. Только вот трубы в Выксе варились не самого водопроводного размера, а в деревнях трубы требовали одно– и двухдюймовые. Конечно, а в Выксе дюймовую трубу сварить точно не могли, там использовалась «печная сварка», и трубы меньше пяти люймов там изготовить было практически невозможно. Но и изготовление самой стальной трубы — это всего полдела, а вот сделать так, чтобы она не ржавела…

Юлий Моисеевич дураком точно не было, и идея никелирования труб его не вдохновила — но тот самый студент предложил, пока с цинком у страны проблемы, трубы изнутри эмалировать. Понятно, что такие трубы гнуть уже не получится, но студент-то не зря арифметике учился, он предложил заранее делать гнутые переходники всего пяти радиусов, с которыми трубопровод можно было любой кривизны выстроить. Неуклюже и тоже довольно дорого — но лучшего-то пока просто не было, и товарищ Каганович решил, что уж лучше так, чем никак. А меня такое решение заинтересовало потому, что появилась надежда починить мой облупившийся чугунок: если там будут трубы эмалировать, но наверняка найдут щепотку эмали для заделки дырки в чугунке…

Но с чугунком — это дело будущее, причем не самое близкой, а пока я занимался сугубо настоящим. Разводил червяков, за сестренкой следил. Играл с ней, причем когда я возился с червяками, самым главным я считал следить за тем, чтобы Маруся червяков не ела. Конечно, червяк — он зверь практически стерильный, у него даже какашки (тот самый биогумус) стерильные, но все же людям лучше есть человеческую еду.

А червякам — червяковую. То есть всякую органику, в землю попавшую. Или ту, которая в земле завелась. А так как червяк любую органику сжирает (и стерилизует), то и всякие мелкие гадины, вроде нематод, им изживаются. Я, конечно, весной в своей «корзине» кабачковой землю поменял, но все равно в новую червячка подсыпал щедрой рукой: мало ли какая гадость во свежим перегноем туда попала. А червяк — он эту гадость превратит в удобрение — а заодно в него же превратит с старую солому, и прочее всё, что насыпано туда было. Мама, правда, когда увидела, что я червяков в корзину сыплю перед пересадкой кабачков, спросила, а не пожрут ли червяки все кабачковые корни, но я ей честно сказал, что живые корни червяки не жрут, а только уже отмершие, и из тоже превращают в удобрение. Она мне ничего не то не сказала: у нас каждый вправе свое мнение иметь — но в глазах ее я увидел большое сомнение. Которое погасло почти сразу, как только фрукт попер — а попер он раза в два сильнее, чем в прошлом году. Так что кабачков у нас в этом году стало во много раз больше. Потому что и «кабачковых башен» у меня уже три было, и «биогумуса» я в каждую подвалил изрядно. А еще у нас вдруг стало много денег, то есть у меня стало.

То есть все же у нас: мне отец, после дня рождения, изготовил на заводе очень простой девайс: круглую терку. Я ему на подареной бумаге специальную картинку нарисовал… То есть терки-то на заводе Ленина делали, а он работал на заводе имени съезда, но стальной лист с крупными терочными зубьями ему дядья сделали из какого-то обрезка ненужного, он его в рулончик скрутил (что было очень непросто, однако мастерство не пропьешь), ручку приделал, потом дядья ее у себя хромом покрыли в гальванике (собственно, из-за того, что гальваника на заводе уже имелась, мужики и трубы решили «гальванизировать»). Я же сделал деревянную подставку под девайс (из вишни, которая в прошлом году вымерзла и которую на дрова срубили), проварил дерево в парафине… А когда отец увидел, как я — трехлетний мальчишка — с бешеной скоростью тру на такой терке кабачки и картошку, то он меня послушался и оформил ее как изобретение. Народ на заводе (уже на заводе Ленина) посмеялся над выдумкой, отец в сердцах принес мою терку на завод и людям ее показал в работе, проходящий мимо столпившихся мужиков директор задумался…

И в конце июля завод имени Ленина приступил к серийному производству «круглых терок». Причем первые штук пятьсот расхватали жители самой Ворсмы, ведь с такой теркой даже ребенок мог продукт тереть не рискуя руки себе порезать, да и скорость процессе возрастала в разы. А девайс получился в производстве недорогой, его народ расхватывал и в Горьком чуть не в драку — тем более, что к подставке завод Ленина уже три разнокалиберных терки прикладывал. А за изобретение в стране Советов изобретателю полагалось аж два процента от стоимости произведенного изделия!

В принципе, два процента от трехрублевой терки — это немного, но когда терки выпускаются многими сотнями в сутки, то отец в состояли легкого обалдения после получения первой выплаты заметил, что семья теперь может следующие три года вообще не работать, а того, что не успеет истратить, еще лет на десять хватит. И мне хватит: он, видимо так из обалдения и не вышедши, десятую часть премиальной получки просто мне отдал (правда, предупредив, чтобы я любые покупки кроме конфет и пряников с родителями все же согласовывал) и сказал, что и «впредь будет со мной делиться». А на возмущенный вопль мамы он философски заметил:

— Он все время что-то полезное придумывает, а если с деньгами он еще что-то новое придумать сможет, то всем нам будет не просто хорошо, а еще лучше.

— Он и без денег придумает!

— Верно, но сам-то он придуманное сделать, скорее всего, не сможет. А попросить кого — сама понимаешь…

Вот интересно: в деревне отцу никто завидовать не стал — то есть черной завистью не стал, а многие просто гордиться стали, что являются односельчанами такого важного человека. А когда отец всем рассказал, что «круглую терку» не он придумал, а всем известный Шарлатан Вовка, то гордиться стали не только мужики, но и бабы, и все дети. А первую премию мы в первое же воскресенье и потратили. То есть мы обсудили дома, на что ее тратить, а потом отец один поехал в Горький и оттуда приволок радиоприемник. Приволок, потому что в деревне с электричеством стало заметно лучше: в конце августа на электростанции второй генератор заработал. Конечно, теперь к электростанции уже три деревни подсоединились, но их подключили к генератору старому, а для Кишкино заработал новый, уже на двадцать пять киловатт. Потому что на заводе в свете «накопленного опыта» турбину немного пересчитали, вместо пяти ступеней поставили на ней уже шесть, давление в котле подняли до тридцати уже атмосфер. И в деревенских домах уже по несколько лампочек вечерами горело. Правда, теперь почти все лампочки в деревне были импортными: новый генератор был сделан под «прогрессивное» напряжение в двести двадцать вольт, а не на сто двадцать семь, как прежний.

Вообще-то «прогрессивный германский» вольтаж в СССР пытались внедрить еще в начале двадцатых — но не случилось, однако местами (очень редкими) и такое напряжение уже в сетях применялось. А у нас в деревне его применили практически вынуждено: электрики (не монтеры, а ученые из университета) сказали, что наша линия с железными проводами на старом напряжении просто тока не выдержит. Так что народ затарился австрийскими лампочками на двести двадцать, а радиоприемники в стране еще с начала тридцатых почти все выпускались с переключателями под оба напряжения. Конечно, это создавало серьезные проблемы с заменой лампочек, в магазинах-то в основном только советские продавались, на сто двадцать семь — но народ к проблеме подошел достаточно философски: кончатся австрийские — так купим трансформатор. А не кончатся, так и с «немецким» напряжением поживем. И некоторые «отсталые мужики» сразу трансформаторами обзавелись, но большинство предпочло пока не заморачиваться…

У нас дома я один «заморочился», только трансформатор купил не на сто двадцать семь, а на тридцать шесть вольт: такие лампочки тоже в продаже были. Денег-то мне досталось довольно много, а трансформатор стоил всего-то двадцать семь рублей. Слабенький, но мне много и не надо было: я провел освещение электрическое в свой «червяковый домик». И провел туда (за свой счет) и провода, причем из сеней, где отец мой трансформатор поставил. Причем не просто провода на столбе развесил с изоляторами из бутылочных горлышек, а повесил на трех столбах настоящий кабель, медный и в двойной изоляции! В тройной, он еще был в нитяной оплетке, пропитанной каким-то лаком (чуть ли не олифой), но я в кабеле был уверен: в магазине он обозначался как «морской». Правда, еще и как «телефонный», то есть как бы слаботочный, но две жилы сечением по четверти примерно миллиметра от лампочки в сорок ватт по идее перегореть вроде бы не должны…

А в сентябре пришло время копать картошку. Я весной во время спора с отцом себе на картофельной грядке огородил восемь кустов, и лично за ними ухаживал в целях «демонстрации результата от червяковой земли». На самом деле я все же слегка смухлевал: мало что подсыпал под кусты тот самый «биогумус», так еще и окучил картошку за лето раз наверное пять или шесть. Но все же биогумус сработал знатно: из-под «моих» кустов отец вынул картошки раза в два больше, чем из-под всех прочих. То есть и клубней получилось больше (это все же за счет окучивания, я думаю), но ведь и клубни получились гораздо крупнее!

После того, как урожай был собран, отец в задумчивости сколотил мне еще два десятка ящиков для «зверушек», а когда Алексей с Николаем вернулись из «отпуска за шерстью», они и своим детям по десятку ящиков спроворили. Правда, впрок: уже теперь все даже мои ящики в червячный домик не помещались, так что заселение новых «угодий» откладывалось до следующей весны. И тогда же мужчины решили выстроить еще один «домик», в который до сотни ящиков влезть сможет. То есть они пока лишь решили, так как по «строительству» у них на весну уже очень большие планы сформировались, да и не только у них: вся деревня готовилась к грандиозной стройке. К грандиозной перестройке, а вот что из этого получится я пока не знал. То есть пока не был уверен, что у них хоть что-то из намеченного получится, но ведь если они не попробуют, то я и не узнаю! Так что «в зимний стойловый период» я входил в состоянии напряженного ожидания. И не только я…