Шарлатан

Глава 11

Я привык когда-то к тому, что информация является вещью общедоступной. Не вся, конечно, но основная ее часть. Конечно, это не значило, что получаемая информация хоть в какой-то степени верна, но если сравнивать информацию, получаемую из многих независимых источников, и она оказывается в целом одинаковой, то ей, скорее всего, можно все-таки верить. Однако недаром русская пословица предупреждает: доверяй, но проверяй — ну я и проверил, на собственном опыте…

Оказалось, что в Ворсме нет военкомата, да и не было никогда. Люди этим словом называли воено-учетный стол, работающий при заводе имени Ленина, и в этом «столе» работали ровно три человека. Тетка лет сорока была делопроизводителем (то есть оформляла, отправляла в собственно военкомат и выписывала людям нужные бумажки). Кроме нее там работала довольно молодая девица, которая называлась вроде как сотрудницей архива — и ее заботой было хранение копий документов всех зарегистрированных в городе и ближайших селах военнообязанных. А третьим сотрудником там был пожилой мужик с необычной для Советского Союза должностью «курьер», и он занимался перемещением бумажек между военкоматом (который размещался в Павлово) и «столом», а так же развозил повестки мобилизуемым. Еще, как он сам мне рассказал, отвозя меня на своей бричке обратно в Кишкино (пожалел бедного меня, всего аж взмокшего, таща свою тележку так далеко, а «мне всяко в ту сторону сегодня-завтра ехать, так поеду сегодня»), ему полагалось, в соответствии с приказом военкома, возвращать семьям мобилизованных гражданскую одежду. Ну да, избытка одежды ни у кого не было, а кто придумал ее возвращать родне, было неизвестно. Я о такой практике никогда раньше (то есть позже) и не слышал, но вряд ли простой районный комиссар мог такое приказать? Или мог?

Пока мужик укладывал в свою бричку котомки с вещами, которые ему предстояло раздать в деревнях, я забежал в магазин и купил мыло. Мыло там продавалось обычно двух сортов: хозяйственное и банное, иногда и туалетное какое-то попадалось, но редко. А сегодня хозяйственного не было, а банное было, и продавщица, которая меня уже знала (я с мамой часто сюда заходил, когда она что-то для детского сада покупала), сказала тихонько, наклоняясь ко мне, хотя в магазине никого больше и не было:

— Шарлатан, а у тебя денег-то много сегодня? Я гляжу, ты с тележкой, так бери мыла побольше, на все деньги бери: говорят, что в Ленинграде и в Москве на все уже карточки ввели, того и гляди и у нас введут. А вам-то в деревне откуда карточки-то брать? Их, говорят, только по городам раздавать будут…

Ну, насчет того, что «карточки только по городам», я был абсолютно не уверен, ведь не будет же страна своих кормильцев в грязи держать — но совета послушал. Тем более что, по словам продавщицы, «мыло только вчера привезли» и было его очень много. Так что банного по рублю за кусок большой (не очень большой, на сто пятьдесят граммов) я купил целых пятьдесят кусков, а еще взял — для девчонок только — и туалетное мыло «Земляничное». Оно, конечно, дороговато было, девяносто копеек за маленький стограммовый кусок, но пахло-то оно очень хорошо! Его я двадцать кусков взял, и продавщица мне все мыло завернула в три больших куска плотной оберточной бумаги и помогла свертки аккуратно в тележку положить. Меня удивило, что она же потом подошла к кассе и пробила чеки, но она, заметив мой взгляд, тут же пояснила:

— Зинка-то теперь на завод ушла работать, одна я осталась. Но оно и к лучшему: остальное мыло я потом пробью.

— Почему потом?

— А не положено нам больше двух кусков в одни руки давать, спекулянтов начальство опасается. Но тебе-то… мы ведь должники твои. Так что это, считай, наше спасибо.

— За что?

— Ну все же знают: Шарлатан придумал делать электрические машины для деревень, а теперь муж мой на генераторном мастером, квартиру вон нам дали. Ну ладно, иди уже… — она помогла мне спустить тележку со ступенек магазина и — я обратил внимание, когда заворачивал за угол, направляясь к «столу» — стояла у входа и смотрела мне вслед. И я подумал, что в провинции народ, несмотря на войну, совсем не оскотинился. Наверное и потому, что здесь всегда люди друг к другу как-то душевнее относились, и потому, что здесь все всех знают, а потому за собственной репутацией все же следят, стараются ее не запачкать…

А еще, что я тоже счел важным, народ поверил и осознал, что вместе они работают для того, чтобы сделать всем хорошо. И что даже случайный прохожий на улице — он тоже работает, чтобы каждому было лучше. А что всем становилось лучше — это каждый человек каждый день видел. Я вообще часто читал, что советские люди считали сороковой год самым счастливым, и теперь своими глазами увидел, почему. Да, в магазинах изобилия любой роскоши не наблюдалось — но все необходимое в них практически всегда было. В гастрономе в Ворсме уже поставили «холодильный прилавок», даже три прилавка — и там всегда в продаже и масло сливочное теперь было (хотя чаще все же топленое продавали), часто и мясо свежее, а еще очень часто была самая разная рыба. И икра, но не красная, а черная — ее тоже на развес продавали, но обычно она в магазинах была в начале лета. И все понимали, что это изобилие достигнуто трудом других людей, а поэтому и к такому незнакомому прохожему тоже стоит отнестись с уважением, а уж если о ком-то «заранее известно», что он делает людям хорошо, то не высказать ему благодарность, не проявить в отношение него свое уважение — это вообще последнее дело.

Вот продавщица и проявила — а в результате у меня случился первый облом. То есть все же не первый, а первый в полностью самостоятельной работе…

Военный курьер меня довез до самого дома: оказалось, что среди всего прочего он и в Кишкино «посылку» отвозил. Вещи дяди Николая — и он очень удивился, что дом под номером один расположен вообще в центре деревни. А еще больше он удивился деревенским дорогам, которые были даже лучше, чем городские (не все городские, а те, которые в Ворсме были). Оно и понятно: «детский эксперимент» с площадью перед колодцем всех в деревне вдохновил, за зиму мужики навозили очень много цемента с базы стройматериалов, которая была открыта возле станции, а весной, как только земля подсохла, все кучи возле домов «преобразовали в мостовую». Для удобства преобразовывания они — тоже еще зимой — изготовили две небольших электрических бетономешалки и землю с цементом в ним и смешивали. Правда, утрамбовывать ее трамбовками деревянными они не стали: приволокли откуда-то асфальтовый каток (небольшой, ручной) и раскатывали им землю лишь утоптанную. А утаптывали ее как раз дети, для них это было развлечение и даже соревнование «кто больше утопчет». И в соревновании победила как раз малышня: много было в деревне именно мелких детишек, а я их выстроил в колонну по пять, и такой колонной, да под ритмичную песню, они рассыпанную землю топтали очень быстро. И при этом даже не особенно и уставали: я предложил, чтобы после каждых десяти «топов» первый ряд отходит и становится позади колонны. И таким образом они и уставали меньше, и заодно все считать научились до десяти.

А еще теперь именно малышня деревенская поголовно ходила с медалями: на маленькой, размером с три копейки, медали из нержавейки было написано «Ударник топтыгинского труда». Колодка к медали была по форме «Геройской», а ленточка — оранжевой с коричневыми полосками по бокам — эти ленточки тетки деревенские и соткали, из ниток мулине. Вообще-то по краям основа была черной, а уток везде был оранжевый, но получилось вот так…

А курьер дороге такой удивился, спросил у меня, «где тут первый дом, направо или налево ехать», выгрузил меня перед домом и отдал котомку с вещами дяди Николая. Затем спросил, как тут лучше в Грудцино проехать — и убыл. А я сначала занес котомку в комнату тети Маши, затем разгрузил мыло (его я тоже в «червячный домик» отнес), и только потом увидел, что тяжелые свертки с мылом измяли мою поделку. Совсем измяли, ее теперь даже починить было невозможно: хоть плохонько, но сопромат нам в институте дали, а вот с материаловедением там было совсем никак…

Не сказать, чтобы я очень расстроился, все же заменить поломанные «детали» можно было вообще за пару дней, правда при наличии материалов. А с материалами… Перед тем, как идти к маме в детский сад, я завернул на минутку к тетке Наташе: увидел стоящий на улице перед ее домом мотоцикл, значит она откуда-то приехала и пока не уехала. Поговорил с ней минут пять, получил ремнем по заднице: оказывается, мама меня уже искала и просила всех женщин, которые меня где-то встретят, передать. Именно ремнем передать, и тетка Наталья просьбу выполнила, хотя и без особого энтузиазма. И пообещала в ближайшие дни выполнить и мою просьбу…

Мама, несмотря на мои уверения в том, что тетка Наталья мне уже ума вложила, тоже мне устроила массаж заднего места. Оказывается, она хотела меня подзапрячь на стирку простыней с утра, чтобы они к тихому часу уже высохли. А раз я не пришел утром «на работу», теткам в саду пришлось срочно новые простыни шить: вообще-то детям там по две простыни уже было сделано, но из-за ряда событий их уже два дня и не стирали. Впрочем, простыни шить было несложно: еще зимой для детсада мама закупила две «штуки» широкой бязи, и теперь тетки просто ее нарезали на ровные куски и подшивали края. На швейной машинке подшивали: теперь и в саду такая имелась. Только как раз машинка была вообще не детсадовская, ее решением общего собрания (на этот раз не мужиков, а баб деревенских) купили «на всех», а в детском саду она стояла потому что там был выстроен специальный сарай, изображающий как раз «швейную мастерскую». С двумя большими окнами на юг, и там под потолком сразу шесть лампочек повесили…

А меня на стирку мама всегда ставила, потому что ей когда-то очень понравилось, как я со своей одеждой разбираться стал. Стирали здесь в основном не мылом (мылом разве что младенцам пеленки стирались, да и то пока пупок не зажил), а щелоком. Но щелок — он руки очень сушит, так сушит, что кожа на руках и потрескаться может. А я «придумал» другой способ: в горячую воду этот щелок добавлял, в нее потом просто всю подлежащую стрике одежду скидывал и палкой (специальной, «стиральной») ее там топил. И просто ждал, изредка белье в корыте помешивая той же палкой. А где-то через час — когда вода в корыте окончательно остывала — я воду с щелоком просто выливал, слегка белье отжимая той же палкой, а затем в том же корыте, белье не вытаскивая, его несколько раз прополаскивал. И первый раз полоскал в горячей воде, а потом уже просто взятой из бочки (она была все же теплее колодезной), а потом, даже не пытаясь одежду отжать получше, ее на веревке развешивал.

Вообще-то мне такой способ в свое время жена подсказала, когда я с детьми еще на даче летом сидел. Для дачи — способ абсолютно рабочий, разве что, если дети в грязи извалялись, землю стоило перед такой «стиркой» все же смыть. А если на одежде была не грязь, а, допустим, чернила или в траве одежду зазеленили, то белье как раз в щелоке и замачивалось. То есть не в щелоке, а в соде — но, после того, как я уже здесь способ опробовал, то оказалось, что и щелок всю дрянь прекрасно отъедает. Правда, с шелком этот способ лучше не применять, шелковые вещи почему-то сразу блестеть перестают — но в Кишкино-то в шелках я почему-то не щеголял…

А именно меня мать стирать отправляла потому, что по ее мнению, я лучше знал, сколько щелока в воду лить нужно, и как часто белье палкой в корыте ворочать. Но я стирал не в корытах: для детсада народ купил десяток детских ванночек из оцинкованной жести, а в них помещалось тех же простыней раза в два больше, чем в тогда же приобретенные детсадовские корыта. Правда, на этот раз пришлось и корыта задействовать, в них я наволочки попихал, так как в ванночки они уже не влезали.

В детсад я пришел где-то ближе к полудню, в стирке слегка смухлевал (щелока побольше добавил, но и «вылеживал» белье меньше времени), а после «стирки» мамины помощницы простыни даже отжали — и на веревке, да под ветерком, они все равно к тихому часу высохли. А я еще маме сказал, что если бы она на порку меня время не тратила, то я бы и постирал все быстрее, и высохло бы все бы еще раньше — но почему-то она данный аргумент всерьез не приняла. Но я и не расстроился по этому поводу: мама меня давно уже порола больше «демонстративно», вроде как «по обязанности», не больно. Ну, чаще всего так…

А на следующий день в деревне умерла баба Варя, про которую дети рассказывали, что ей уже больше ста лет. Ну, выглядела она действительно древней, однако я теперь выяснил, что было ей всего семьдесят девять, а баба Вера — бабы Насти подруга, часто к нам забегающая чаю попить и языком почесать, была ее дочерью. А еще мне открылась тайна, раньше мне покоя не дающая. То есть не то, чтобы я по этому поводу сильно переживал, мне было интересно, почему в Кишкино нет кладбища. Во всех селах и деревнях вокруг (не говоря уже о городах) кладбища были, а в Кишкино — нет. Оказалось, что нашей деревне кладбище просто «не положено», и даже не потому, что это была деревня и церкви в ней не было. В Ворвани крошечной тоже церкви не было, но кладбище вполне себе имелось. И я по молодости лет даже думал, что в Кишкино люди вообще не умирают, тем более за почти пять лет моей осознанной жизни вроде никто и не помирал — а оказалось, что раз Фролу Кишкину землю под деревню выделили из «казенных Ворсменских», то и деревня считалась как бы частью Ворсмы, а, соответственно, и покойников жителям деревни полагалось хоронить в Ворсме. То есть это «при царском режиме» считалось, а при советской власти эта самая власть на такие вещи просто внимания не обращала и все оставалось по-прежнему. К некоторому неудовольствию отдельных жителей деревни, например, баба Настя все причитала после похорон, что «Верке-то теперь к матери вон как далеко ходить придется, а она-то не девочка уже». Да, ходить было действительно далеко: кроме двух с лишним километров до города и там еще столько же идти было…

Однако это событие уныния деревенским не добавило, и даже баба Вера, хотя и грустила, конечно, к бабе Насте реже заходить не стала. Хотя, когда на дворе война, поводов для грусти и так больше чем хочется. Мужчины, вон, снова домой далеко не каждый день приходить стали, многие в Ворсме и ночевать оставались, чтобы время на дорогу до завода не тратить. Зато теперь старшие дети туда чаще наведывались, относя отцам обеды и ужины. И все теперь продукты отцам носили в судках: это были комплекты из трех кастрюль, через ручки которых подевалась длинная ручка с крючками для переноски всех кастрюлек стразу. Судки эти зачем-то в магазин в Ворсме завезли в большом количестве, но раньше никто их не покупал: дороговаты они были, да и непонятно, зачем дома нужны. Но если есть приходится не дома, то всем всё сразу стало понятно — и посуду кишкинцы там раскупили за один день. То есть сами мужчины раскупили, и всем нашим ее хватило — а вот другим уже нет.

Но и посуды такой всем досталось только по одному комплекту, так что мальчишки и девчонки в Ворсму уже по два раза в день бегали: утром, чтобы еду отнести, и после обеда, чтобы грязную (или уже чистую) посуду принести обратно. Но никто вообще не возражал, ведь «по дороге» он и грибов успевали набрать по большой корзине. И не только грибов, то есть все же грибов, но домой они приносили уже другой продукт…

Мне вот с мылом откровенно повезло: приказ по Горьковской области о введении карточной системы вышел первого сентября. И уже со второго без карточек продукты и «парфюмерию» продавать прекратили, а почти все непродуктовые товары перестали продавать вовсе (как продавцы говорили, «в ожидании указаний»). Но в некоторых «отдельных районах» соответствующие «инструкции» вообще через задницу передавались, а определенных продуктов имелся «некоторый избыток». И получилось так, что столовая (общая на три новых завода) осталась вообще без продуктов и рабочих там кормить стало просто нечем. Директор турбинного — довольно молодой парень, окончивший какой-то горьковский институт в тридцать девятом — едил по этому поводу в Горький, а вернувшись, ругал матом и нехорошими словами нового первого секретаря (какого-то Родионова). Но проблему решил, причем в значительной степени благодаря тете Маше. Она сама была родом из Ичалок, а брат ее там сейчас каким-то мелким начальником стал — и он несколько раз в Кишкино приезжал, пытаясь договориться с местными рабочими об изготовлении и для них электростанции. Тогда у него ничего не вышло, а теперь он снова приехал, зашел к этому директору — и договорился. Договорился о том, что тамошний колхоз заводу отгрузит (постепенно, не сразу) тонн двести картошки и тонну подсолнечного масла, а за это заводы Ворсменские ему сделают «сверхплановую» электростанцию на двадцать пять киловатт. Но одной-то картошкой сыт не будешь… то есть будешь, но ее всухую жевать не особо полезно, да и белков в картохе маловато. Однако в Павлово этому директору серьезно так пошли навстречу и выделили «что могли насчет пожрать», а смогли они только вагон сахара. И теперь кишкинские детишки в этой столовой за килограмм грибов (в столовой брали только белые, подосиновики и подберезовики, видимо другие там готовить не умели) выдавали карточки на сто граммов сахара. А по карточкам-то сахар шел по фиксированной цене, еще довоенной — так что домой дети возвращались и с грибами, и с сахаром. То есть с грибами, которые они на обратном пути собирали…

Я в этом процессе не участвовал, потому что отцу еду относил Вася, который старший сын Алексея. Он и отцу носил, и… то есть и своему отцу, и моему. Ну а я — я в деревне был по уши занят. Ведь и в детском саду приходилось крутиться, как ужу на сковородке, и грибы собирать, но больше всего времени у меня занимала засолка валуев. Не знаю, в деревне вроде все грибы солить умели, но валуи тут с издавна считались грибом негодным, и почему-то очень простые правила по его засолке, которые я объяснял взрослым, до них не доходили. Или доходили, а они просто вид делали, что не понимают: ведь чтобы гриб получился не просто съедобным, но еще и вкусным достаточно, чтобы рвотных позывов не вызывать, с него требовалось кожицу с шляпки содрать — а это работенка долгая и нудная. Но все теперь закончилось тем, что мне притащили две бочки, которые нужно было солеными грибами заполнить, и все грибники валуи только мне и таскали. Не только всё же мне: и Валька, и Колька, и Настя — все они тоже ножиками шуровали не разгибаясь — и бочки постепенно наполнялись. Общие на всю деревню бочки, но ведь и нам там что-то в голодную годину обломится, так что никто не ленился. А еще мы валуи в банках солили — это уже в наш подпол отправлялось. То есть уже в подвал.

Хороший у нас подвал получился, во весь дом. И если наверху у каждого была своя комната, то подвал никто делить не стал. В смысле, там у северной стенки три кладовки женщины устроили, но даже они были не «отдельными», а просто три уставленных полками «секции». А весь остальной подвал оказался в моем полном распоряжении. За сентябрь я там окончательно оборудовал небольшую мастерскую, ровно под нашей комнатой, так как в этом закутке строители, когда печку перекладывали, и отдельную небольшую печь сложили, с общей трубой с нашей русской печкой. То есть труба-то была отдельной, в смысле с отдельной заглушкой, а на чердаке эти две прислонютые друг у другу трубы соединялись. Но главное, эту мастерскую можно было отдельно протопить, а еще в ней было небольшое окошко и электрический свет. Даже «два света»: под потолком висела лампочка на сто ватт (и на двести двадцать вольт), а над верстаком на стене были подвешены уже две лампочки, ватт по сорок вроде (на них не было написано) и напряжением на тридцать шесть вольт. Подвал все-таки, место «потенциально сырое»…

Еще я прошлой зимой, пользуясь преимуществами «независимой печки», стены в своем закутке оштукатурил. Кривовато, конечно, но уж как смог. А весной и стены выкрасил белой краской, так что мастерская у меня вышла светлой и уютной. И просторной, все же «закуток» получился слега за двадцать пять метров. И вот когда все остальные дети в доме, наломавшись на очистке и засолке грибов, отправлялись спать, я спускался в себе в подвал и продолжал трудиться. Причем и мать, и баба Настя были искренне убеждены, что я тоже спать ухожу: я еще летом (при помощи отца, конечно) из досок сколотил себе некое подобие кровати, перетащил туда перину, подаренную мне еще на первые именины, одеяло и подушку — и переселился, чтобы «женщин лишний раз не смущать». И не смущал, баба Настя перебралась на мое место, Маруся продолжила «жить на верхней полке», зато когда отец ненадолго возвращался в деревню, им с мамой точно никто не мешал.

А мне никто не мешал ночами и читать в кровати, и даже делать всякое нужное. Тетка Наталья мне обещанную плотную бумагу купила уже через неделю, и я за следующую неделю поломанное исправил. То есть сначала просто заново сделал, а затем подумал — и починил то, что сломалось. А теперь вечерами лежал и думал, как бы мне все сделанное военкому-то показать.

А сделал я вещь, которая — по моим соображениям — должна была неслабо так помочь нашим бойцам на фронте. Вот только соображения пятилетнего мальчишки никто ведь и слушать не будет. В смысле, в армии никто слушать не станет (в деревне как-то уже привыкли к тому, что я только полезное советую) — но ровно до тех пор, пока сами не увидят, что вещь стоящая. И увидеть эту вещь должен человек, который сможет все же понять, что именно еиу показывают — а в Павлово военкомом работал, как я многократно уточнил, бывший минер с какого-то революционного корабля. Или с не очень революционного — но в технике он точно разбирался. И уж точно не схватит при виде меня рупор и не закричит «мальчик…», просто потому не закричит, что наверняка его заинтересует одна многим знакомая, но все равно этим многим до конца не осознанная вещь: электрические машины — они в основном обратимые. А если машина такая изготовлена топором на коленке, то из обратимости этой столько можно вытащить!

Все «железо» у меня давно уже было готово и даже проверено на испытаниях, так что за то, что демонстрация может не получиться, я не волновался абсолютно. А вечером двадцать восьмого сентября я вообще об этом волноваться прекратил: тетка Наталья договорилась с военкомом о встрече (там что-то по поводу использования нашего «швейного цеха» намечалось) и согласилась взять меня с собой. И даже пообещала, что уговорит его посмотреть на мое изобретение. А по поводу того, что пришлось вставать в пять, я вообще не переживал: отоспаться всегда успею.

А уже в восемь без примерно пятнадцати я этому дядьке в зеленом мундире сделал простое предложение:

— Хотите увидеть чудо? Ну, смотрите внимательно, показываю один раз. Пока только один, а вот что будет потом…