Шарлатан

Глава 3

Идти вперед «к победе коммунизма» или еще куда-нибудь очень просто. Особенно просто идти мальчишке, которому всего полтора года… исполнится месяца через три. И вести за собой народ тоже не особенно сложно: его, народа такого, вокруг просто толпы ходили. Только в нашем доме толпы дошкольников шастали: кроме меня это были Валька, Настя (четырехлетняя дочь дяди Николая), Колька — младший сын дяди Алексея, мой одногодок, только родился он не летом, а в середине января. Еще был Васька — старший сын Николая, ему уже семь стукнуло и в следующем году ему предстояло уже в школу идти (тут в школу люди детей отправляли в восемь). А еще был старший сын Алексея Василий, он уже вообще во втором классе учился.

Школа в деревне была своя, называлась «Школа первой ступени деревни Кишкино», и размещалась она в отдельном доме, неизвестно кем и когда выстроенном, и дом этот вообще был в деревне самым маленьким — так что чтобы школьники могли в нем поместиться, к нему была сделана дощатая пристройка. Я подозреваю, что пристройку поставил еще прежний владелец дома и служила она курятником, но для школы в пристройке появились два больших окна. Так что весной в ней можно было даже лампы не зажигать. Но школа стояла в конце Полевой улицы, а наш дом на улице был первым. Он вообще был первым: когда новые власти для почтовых нужд потребовали дома в деревне пронумеровать, селяне думали очень недолго и пронумеровали их в порядке появления, так что наш дом стал домом номер один, хотя стоял он посередине улицы. А дом номер два был в самом конце улицы (если от реки идти), и до него было метров двести. Это по Нагорной, а по Полевой тоже был дом номер два, и он от нашего располагался через пруд, который был выкопан на нашим огородом, и до него было всего метров сто пятьдесят. И вообще по улицам стояли дома с одинаковыми номерами, то есть третий имелся и на Нагорной, и на Полевой, да и остальные номера тоже повторялись. Все повторялись кроме первого: дом номер один в деревне был единственным — а вот адреса у него было два: дом один на Нагорной и дом один на Полевой. Он, собственно, и стоял на перекрестке в центре села, а напротив дома через дорогу был выкопан единственный в деревне колодец. То есть раньше он был единственным, а в прошлом году в конце Полевой еще один выкопали. Но им уже никто не пользовался: его выкопали, чтобы было где воду брать пока «наш» переделывают, а когда переделали (на что, как мне ребята сказали, ушло недели две), в новый колодец никто больше и не ходил. Потому что в «нашем» воду стало брать удобнее: теперь не ведром ее черпать требовалось, а насосом качать. Колодец и переделывали «под насос»: поставили где-то в глубине щиты, прикрывающие воду, засыпали все щепками для утепления (чтобы зимой труба не замерзла), сам насос прикрутили. Забавный насос, советский, с двухметровой рукояткой, чтобы воду качать было нетрудно, но и сам насос, и эта ручка были литыми и чугунными. На самом деле чугунными — но тот, кто насос придумывал, придумал все правильно — и теперь за водой ходили в основном дети: даже Настя или Валька могли им воды в бидон накачать. А так как весь колодец сверху был прикрыт еще и деревянной «трибуной», по виду напомнившую мне сцену в каком-нибудь летнем театре в городском парке, то понятно, что место это мгновенно превратилось в аналог деревенского клуба. Да, там в основном дети кучковались, но в банный день или для стирки воды требовалось много, детям не натаскать — и за водой приходили деревенские тетки. Как приходили, так и уходили, только вот разница по времени между приходом и уходом редко меньше получаса была: у колодца все деревенские новости распространялись и там же все они и бурно обсуждались. Так что в субботу по утрам воду там набирали мужчины, резонно опасающиеся, что если это дело оставить женам, то по возвращении с работы в баньке воды они не обнаружат…

Но меня удивляло в колодце не то, что бабы возле него могли час обсуждать «хватит ли у Нюрки молока, чтобы Аньке помочь если у нее молока не хватит: Анька-то вот уже с каким пузом ходит, не иначе как двойню носит». Меня удивляло то, что колодец располагался почти на самом высоком месте деревни. Этот самый Фрол Кишкин похоже очень хорошо в водном хозяйстве разбирался: «наш» колодец и был-то глубиной метра в три с небольшим всего, и воды в нем было сколько угодно, а в «новом» воду нашли уже метрах в десяти, да и пока он в деревне единственным был, всю воду из него вычерпывали буквально за час. Еще один колодец пытались выкопать в самом конце Нагорной улицы, ближе всего к реке: там стояла общая деревенская конюшня, а лошадям воды натаскать на четыреста с лишним метров было очень тяжко. Но там выкопали колодец метров уже на двенадцать и воды так и не нашли, так что теперь просто на телеге к «нашему» за водой каждый день ездили. А пруд за нашим огородом тоже не пересыхал в любую погоду, и был он как раз метра на три ниже улицы — но хотя он и располагался «на горе», вода из него никуда не вытекала. И не цвела, всегда была свежей, там даже дядька Николай карасей разводил. То есть запустил туда их, когда еще мальчишкой был, а теперь периодически ловил их вершей (которую в деревне все почему-то называли «бреднем»). И караси у него ловились, правда, понемногу и небольшие, такие, что он их безо всякой жалости тут же кошке Мурке отдавал, а эти верши-«бредни» в деревне народ использовал в основном для ловли раков в Кишме. Рыбу в речке тоже ловили, но ловили только мальчишки: все же не Волга, и даже не Ока, рыбы в реке было немного и в качестве еды она мало кого привлекала. То есть кроме мальчишек: те обычно, наловив рыбки, тут же на берегу варили себе уху. Причем на всех мальчишек деревни котелок для ухи был один, общий — но все, кроме рыбы, на уху мальчишки со своих огородов приносили. Правда, и котелок был объемом где-то с литр, и из приправ в ухе были только лук и морковка — но ее, как я понимал, парни варили больше из удовольствия, чем с голоду. Да, меня на рыбалку не брали, и не брали потому, что мне «еще рано было есть рыбу»: в ней же куча мелких костей, а маленькие их выбирать не умеют…

Но рыба и мне все же доставалась, только совсем не окуньки из Кишмы: отец с дядей Николаем через воскресенье ездили (на велосипедах) в Павлово и там на рынке рыбу покупали. В основном налимов: они почти всегда в продаже были, так как налим был рыбой самой дорогой (если не считать очень редко встречавшихся стерлядей), а так как они постоянно туда за рыбой ездили, то павловские рыбаки для них почти всегда несколько рыбин припасали. Ну да, «постоянный и платежеспособный клиент»… Алексей за рыбой не ездил, велосипед как раз отцу он и давал — а ему за это тоже отдельную рыбину покупали. За деньги, которые он «рыбовозам» выдавал, конечно…

Вот интересно: тут народ друг другу (и даже родственникам) почти ничего никогда не делал бесплатно, и платили тут не обязательно деньгами, услугой за услугу расчет тоже принимался (но и об услугах все же заранее договаривались). Но когда в Грудцино в субботу кто-то погорел, все мужики деревни в воскресенье просто встали пораньше и пошли погорельцу срочно новый дом строить: все же конец октября, погодки уже весьма свеженькие. И дом за день выстроили, и печник тамошний за два дня погорельцам печь сложил (а грудцинские бабы печнику и глины с песком натаскали) — и все это сделали бесплатно. Причем наши вообще поначалу не знали, кто именно у соседей погорел: случилось несчастье, так надо срочно помочь, а кому — там разберемся. И я с огромным удивлением вечером слушал разговор отца с Николаем: они сидели на лавочке у крыльца и отдыхали после тяжелой работы, но языки-то у них не сильно устали:

— Ну и как теперь этому Митрохе морду бить?

Николай затянулся самокруткой, немножко подумал:

— Ну, морду мы ему по весне, скорее, набьем, сейчас-то куда? Ему сейчас всяко обустроиться нужно, а это дело небыстрое. А вот ты договорись с мастером, чтобы он разрешил ему подойник новый сделать: корову-то они вывести успели, а подойник у них сгорел, куда молоко-то сцеживать?

— И подойник, и ведра все сгорели…

— Ведра свои пусть очистит, они же не насквозь, а молоко в закопченный подойник сцеживать нельзя: как его не чисти, все одно порченное получится. И опять же: такое железо для подойника только у вас в цеху есть, а ведра он, если захочет, пусть из простого сам и делает…

В общем, и народ был тут интересный, и жизнь у них была совершенно не скучная. Да и у меня она особо скучной быть перестала. Мне отец с работы принес маленький деревянный стаканчик с плотной крышкой, очень в домашнем хозяйстве нужный. И я — уже, можно сказать, наравне с другими ребятишками — приступил к традиционной в этих местах «детской работе». Очень простой: постилал газетку на землю (точнее, на крыльцо) и над газеткой этой тер кирпич. Красный, но, понятное дело, не целый кирпич, а брал в руки два небольших кирпичных осколка и до одури тер их друг об друга. В результате на газетку падал мелкий кирпичный порошок — и этот порошок я аккуратно в стаканчик и пересыпал. Потому что порошок этот был всем очень нужен, им самовары чистили. Самовары-то у всех были простые латунные, быстро темнели — а если в праздник самовар на стол нужно поставить, то он должен блестеть как золотой. По моему, в деревне вообще был один-единственный никелированный самовар, но допускаю, что в этом я и ошибался, а про «серебряный самовар» просто где-то от кого-то что-то слышал. А в большинстве самовары тут были «золотыми», то есть латунными, а еще была парочка вообще «червонных», из красной меди. Я один такой даже видел, как раз у деда Митяя — деревенского пчеловода. И даже чай из него пил!

Дед Митяй жил в самом конце Нагорной улицы, и за его домом был самый удобный спуск к реке. Но народ там ходил довольно редко: пчел боялись. А я вот не боялся: заметил, что в деревне только дед этот и Федька-дурачек не курят, а откуда-то помнил, что пчелы очень табачный запах не любят. Но я-то точно не курил, так что пчел бояться причин не видел. А к его дому я приходил просто так: все же оттуда вид был очень красивый — и летом как-то раз Митяй, увидев меня, просто сидевшего у тропинки, поинтересовался, уж не случилось ли что со мной. Я ответил, что просто посмотреть на красивые окрестности сюда прихожу, он сказал, что с его крыльца вид еще лучше будет… И вот когда мы (я, годовалый мальчишка) и он (очень уже старый дед) беседовали о природе, чай как-то сам собой образовался. Правда, от предложенного меда я отказался: откуда-то у меня возникла мысль, что на мед у меня аллергия (и даже понял, что это слово значит), но чай попил с удовольствием. Из красного медного самовара…

Кстати, мед у него деревенские покупали, но понемногу, исключительно «в лечебных целях»: все же недешевый продукт был. Так что торговать дед Митяй медом ездил в Нижний, и оттуда же иногда и чай себе привозил. Настоящий, китайский — я в этой жизни такой вообще первый раз попробовал. А так все пили чай «копорский», который все сами же для себя и делали. По вкусу он был почти такой же, что и китайский, а вот с запахом он даже рядом не стоял. Но, по большому счету, запах вообще никого не интересовал. То есть интересовал, но его обеспечивали мятой, смородиновыми или земляничными листьями, еще какими-то травками.

А дед Митяй то, что я от меда отказался, воспринял положительно:

— Надо же, такой маленький, а уже понимаешь, что такое чай настоящий. Ты ко мне еще заходи, осенью уже: я в городе мед продам и новой заварки куплю…

Вот интересно: Митяй «своим» продавал только мед липовый: он еще до революции пчелами занялся и насадил вокруг дома целый липовый лес гектара на два. И когда вся эта липа зацветала, там и ароматы раздавались божественные, и воздух буквально гудел — но не от аромата как такового, а от пчел. И вот липовый мед он односельчанам и продавал, говоря, что для лечения он самый лучший, еще иногда он им и гречишный предлагал (за гречишный он вместе со своими ульями ездил на дальние поля колхоза, где как раз гречку и сеяли — но это не каждый год случалось), а на рынок он возил весь остальной мед. То есть там и липовый тоже был, но большей частью в городе продавал он мед цветочный. И тот, который он в Нижнем называл «весенним», а дома — «березовым», причем сам дед Митяй его вообще медом не считал. Потому что он портился быстро, но он считался самым вкусным, не просто сладким, а с кислинкой. И кроме как у Митяя, такого в Нижнем ни у кого на рынке не было, а потому он там был самым дорогим. Ну да, это сугубо Кишкинский продукт: когда в лесу мужики ведрами березовый сок собирают, а от пасеки до березняка всего-то метров двести, пчелки, которые вообще не дуры, этим ловко пользуются и, по словам самого деда Митяя, ему в ульи, причем в каждый, они за пару недель по три ведра такого «меда» притаскивают. И уже в мае он весь этот «мед» откачивал — и сразу же продавал. А последний раз в году он ездил продавать мед уже в конце октября.

И после того, как дед Митяй вернулся из Нижнего в октябре, я снова зашел к нему в гости: он же меня специально приглашал! Снова попил с ним чай из медного самовара, снова поговорили о разном. И снова я узнал много нового. Например, что Нижний Новгород вот уже пять лет называется Горьким, и в голове при этом промелькнула мысль: «ну вот, опять перепривыкать к названию». А еще я узнал, почему мужчины в нашем доме так спешили валенки навалять. Оказывается, в Нижний (то есть в Горький) доехать не так-то и просто! Я-то думал: дойти (или на телеге приехать) в Ворсму, оттуда с автовокзала на автобусе — и через час ты уже на Покровке. Но оказалось, что все немного сложнее. И сложности начинались с того, что никаких автобусов от Ворсмы до Горького не ходило, и автовокзала в городе не имелось. Зато имелась железнодорожная станция «Ворсма», до которой идти (или ехать) было еще километров семь. Но там поезда ходили всего дважды в сутки, утром и вечером — и если дед Митяй с медом в вагон свободно помещался, то тетки с объемными валенками (а ехали-то валенки продавать не только Настя с Валей) в вагон имели серьезный шанс просто не зайти, в единственный вагон в этом поезде. Поэтому они использовали другой маршрут, строго противоположный: от станции Ворсма они заранее на поезде ехали в другую сторону, до Павлово (то есть до «конечной»), а там из вагона просто не выходили и ехали уже в Нижний (в смысле, в Горький): поезд-то сначала из Горького шел, и потом просто возвращался обратно. А в Горьком требовалось еще с Казанского вокзала на трамвае доехать до Канавинского рынка, что тоже было непросто — но уже технически возможно. Вот только времени такая дорога отнимала больше трех часов, да и отправляться в путь приходилось часов в пять утра. Ну а спешили они до холодов с валенками покончить потому, что когда народ надевал тулупы, то и в «обратный» поезд влезть становилось проблематично…

Домой возвращаться вечером было проще, все же связки валенок уже не мешали. Да и деньги карман не давили: на Покровке… то есть на Свердловке, в Центральной областной сберкассе, можно было сделать вклад в любую центральную сберкассу любого города (точнее, райцентра) в области. Не совсем все же любого, в Ворсму там деньги не принимали, но уже в Павлово можно было деньги именно перевести в Ворсменское отделение. Вероятно, возможность внести в Горьком деньги на счета в районах как раз местные «банкиры» и сделали для удобства артельных торговцев, а сопутствующие «мелкие неудобства» были действительно мелкими: деньги-то внести можно было сразу, а вот снять их становилось возможным лишь в течение недели, когда нужные документы из Центральной сберкассы в районные привезут. Но по понедельникам сберкассы не работали, так что деньги в Павлово «появлялись» в лучшем случае в среду. Что, впрочем, все равно было лучше, чем быть ограбленным по дороге домой…

Для меня вся эта информация была очень важной: я честно рассчитывал следующим летом кое-что в Нижнем подкупить, и даже приступил к накоплению денег на грядущую закупку. Даже накопил уже сорок три копейки: мне на день рождения родственники гривенник подарили, а остальные деньги я уже сам заработал, еще летом: ежевики у речки росло очень много, но ее почти никто не собирал: уж больно колючая. А я придумал «прибор для рванья ежевики, не залезая руками в куст», и с Валькой и Мишкой — уже совсем взрослым сыном тетки Натальи, которому почти десять лет было — мы ходили на речку эту ежевику рвать. Мишка палками поднимал ветки, я — свое палкой с острым крючком и маленьким сачком — быстро срывал ягоды, которые Валька перекладывала в небольшие туески, сделанные из бересты, а когда туески уже заполнялись, Мишка шел в Ворсму и там на рынке ягоды продавал. Туесок уходил копеек за двадцать (то есть Мишка, чтобы быстро все продать, такую «демпинговую» цену ставил), и мы выручку честно делили поровну. Отдавая, правда, пятак за туесок Гришке, который их для нас плел, но все равно получалось «всем поровну». А уже позднее наша команда стала поставлять на рынки и чернику, которая стоила куда как дороже, и даже два раза ее поставить успела…

Потом, правда, нам бизнес пришлось свернуть: мать Мишку все же высекла, и не за то, что самовольно в Ворсму бегал, а за то, что цену очень низкую на ягоды выставлял, и мы остались без продавца. А в деревне-то ягоды продавать некому. Разве что малина спросом пользовалась, но и она не любая: лесную каждый сам себе набирал сколько хотел, так что в Кишкино малина торговалась исключительно с огорода тетки Дарьи. У нее — единственной в деревне — малина на огороде росла, причем «культурная», очень большая и вообще желтого цвета. То есть и красная была, но у нее малину односельчане покупали понемногу «для украшения стола» на праздник какой-нибудь. И денег за малину она просила много, рубль за банку фунтовую. Это за желтую, а красную она малышам деревенским разрешала просто так есть с куста…

Но ягоды давно закончились, и вообще все дары дикой и домашней природы закончились, так что на пополнение моих финансовых резервов в ближайшее время рассчитывать не приходилось. И на потребление свежей витаминной продукции — тоже, из витаминов оставались только яблоки (в сенях у нас стояло десятка два бельевых корзин с антоновкой и в сарае, вероятно когда-то изображавшем хлев, были две больших бочки с яблоками уже мочеными), да и в связи с холодами продуктивность мелкой домашней скотины резко снизилась. Хотя эта скотина у нас жила в отличных условиях: от печки в комнате Николая в трубе был проложено отдельное колено, от которого курятник тоже подогревался и курицы уж точно не мерзли. Однако баба Настя, как я подозреваю, более по традиции, вслух пожаловалась, что-де «куры опять яйца нести перестали». И на мой уточняющий вопрос сказала, что куры вообще каждую осень нестись перестают аж до марта.

Ну да, конечно, зимой-то в курятнике темно несмотря на наличие маленького окошка, с чего бы курам-то нестись? Я бабе Насте примерно в таких выражениях свое профессиональное мнение и высказал, причем за обедом. Чем очень повеселил и мать, и отца — но баба Настя все же задумалась. Немножко подумала и через пару дней принесла в курятник две лампы. Лампы, которые она отобрала (за ненадобностью) у сыновей: ацетиленовые «шахтерки». Карбид у мужиков еще с осени остался, немного, но на пять дней освещения его хватило. А потом, вытащив из гнезд сразу семь яиц, баба Настя старшего своего озаботила срочным пополнением запаса карбида, а младшему приказала «как-то сделать» специальные кронштейны для этих ламп и «абажуры», рассеивающие слишком уж яркий свет.

Ну а мне снова обломились очень приятные плюшки: после того, как баба Настя спросила, чем меня — всего такого умного — угостить, чтобы умище мой еще больше развивался, я получил «небывалое блюдо»: яичницу с луком. Вообще-то яйца в деревне в рационах были постоянно (кроме зимнего времени, понятное дело), но почему-то их употребляли исключительно в вареном виде. Ну и в сыром, но гораздо реже, причем исключительно по той простой причине, что куры свои яйца несли часто перепачканные пометом. Не всегда, но народ искренне (и, кстати, вполне обоснованно) считал, что холодной водой яйца от дерьма не отмыть. А тут появились яйца «внеплановые», и того, кто их обеспечил, было бы неверно без полезного продукта оставить. Лука в доме было, пожалуй, поменьше чем только картошки: сами его выращивали немного, только «на зелень», но Арзамас-то был центром российской луковой промышленности и лук на рынке в Ворсме стоил даже дешевле картошки, так что на зиму его закупали в больших количествах. Думаю, что теперь еще больше его закупать будут: на «очищенном» подсолнечном масле жареный лук получался не хуже, чем жареный на свином сале, а так как в деревне никто свиней не заводил, и прежнее лакомство было недоступным. И тут вдруг все три счастья вместе оказались: и лук, и масло, и яйца. В общем, дня четыре вся семья (включая семьи дядьев) питалась исключительно яичницей с луком. То есть на второе только ее и готовили, а так же на завтрак и на ужин…

Кончилось (на эту осень кончилось) все тем, что дядька Алексей привез из Ворсмы целую телегу с луком и спросил у меня, какой я хочу получить в подарок на Рождество ножик. Но мой ответ его сильно удивил:

— Спасибо, но ножик у меня уже есть. А вот рубанка нет…

— Так в сарае, в ящике с инструментами…

— Тот очень большой, мне его вообще не поднять. А нужен маленький, вот такой… а еще вот такой молоток и такая стаместка. И пила маленькая, ножовка. С зубьями небольшими, как у ножовки по металлу, но чтобы она все же разводилась. Я, правда, не знаю, как это сделать.

— Хм… я знаю, на ножовках по металлу тоже разводку делают, просто дома ее не повторить. Но я… ладно, обещаю: я тебе все это сделаю. То есть я, дядя Коля и отец твой: тут же как раз получается три подарка. Рубанок маленький, говоришь…

— Не совсем рубанок: у рубанка лезвие круглое, в мне плоское нужно, как у фуганка.

— Договорились. Но откуда ты-то все это знаешь? Хотя верно тебя мама называет: шарлатан.

— А что значит шарлатан? — решил все же уточнить я, ведь было уже понятно, что в устах местных это никакое не ругательство.

— Шарлатан — это такой человек, которые всякое придумывает и фокусы показывает. Ну, я так думаю: у нас в Ворсму давно, я еще сам мальчишкой был, цирк приезжал, и там на афише было написано, что будет показывать фокусы шарлатан с какой-то фамилией иностранной.

— А что за фокусы он показывал?

— Да не знаю, самому интересно было бы узнать. Шарлатан-то этот в день представления заболел, выступать не стал, и его вообще в экипаже в Нижний повезли к доктору. А в афише было написано, что он покажет как богатства получать буквально из ничего — но вот не повезло нам. Зато с тобой повезло: вон, у нас и яйца теперь зимой будут, и масла не хуже магазинного завались.

На Рождество я получил от отца и дядьев шикарный подарок: набор инструментов, аккуратно упакованный в красивый и удобный ящик. Так, кроме запрошенных рубанка, молотка, стамески и пилы-ножовки «игрушечного» размера, но вполне рабочих, был еще небольшой топорик и маленькой коловоротик. А еще крошечные пассатижи — все же мужчины действительно постарались меня порадовать. Я и порадовался, причем сильно: теперь я мог приступать к осуществлению своих грандиозных планов. Не сразу, все же я еще рылом не вышел… то есть не дорос до нужным мне самому кондиций, но уже появилась возможность потихоньку двигаться в нужном направлении. Не к победе коммунизма, конечно, но к гораздо более достижимой цели. И гораздо более полезной. Для меня более полезной, да и для страны тоже. И я даже удивился, что впервые подумал не только о себе и своей семье…