Шарлатан

Глава 2

В деревне колхоза не было, однако колхозников было много. Точнее, колхозниц: почти все женщины трудолюбивого возраста записались в Грудцинский колхоз. Потому что за работу в колхозе начислялись трудодни, а за трудодни давали зерно. В основном местные колхозницы там старались брать просо, ну и немного пшеницы тоже. Просо шло на пшенную кашу (немного) и на прокорм кур (большей частью), а пшеницу сдавали на помол на паровую мельницу в Ворсме и домой приносили уже муку. Правда, муки было не особо и много, но в деревне и хлеба помалу пекли: в основном все же народ питался дарами собственных огородов и окрестных лесов. И вообще, к вопросам пропитания все очень трепетно относились — и уже в августе баба Настя занялась созданием запасов на зиму. Это кроме еще с июня запасаемых грибов и ягод (которые большей частью просто сушили), а запасать она стала яблоки.

В огороде у нас росли две яблони: одна старая антоновка и одно «неизвестного вида», которое я определил как коричное полосатое. Как определил — сам не понял, просто сам для себя его так назвал и на этом успокоился. А вот баба Настя не успокоилась, так как яблок на ней выросло ведер двадцать. И она каждый день одно-два ведра аккуратно резала пополам, вытаскивала сердцевинку и ставила часа на два-три в протопленную печь. А затем ложкой вытаскивала из шкурки размягшую мякоть, протирала ее через сито (у нее для этого отдельное сито было), раскладывала получившееся месиво на противни, устланные промасленной оберточной бумагой и снова пихала в теплую печь. А на следующее утро вытаскивала из печи листы яблочной пастилы!

Эту пастилу она скручивала в рулончики, которые завертывались уже в другую бумагу (по виду похожую на пергаментную) и все это немедленно отправлялось в ледник. Оказывается, и такой у нас был, причем лед в нем даже до сентября растаял далеко не весь. А на мой вопрос, почему бы яблоки просто не высушить, баба Настя только улыбнулась и ответила, что сушеные яблоки хранить будет негде. То есть где-то до ноября будет негде, а до ноября яблок получится еще много насушить. И у меня в этом даже сомнений не было: уж насколько мне казалось, что на этой яблоне яблок много, но стоящая неподалеку антоновка вообще была вся увешана и выглядело это так, будто на дереве яблок было больше чем листьев (хотя если по весу считать, то так оно и было). И антоновку она тоже в пастилу добавляла: яблоки-то понемногу сами падали и упавшие тут же в переработку и шли. Ну, те, которые люди съедать не успевали — но успевали есть в основном все же коричное, так как антоновка было еще очень кислой.

Однако такая заготовка на зиму приводила к тому, что в доме было очень жарко, ведь печь уже с середины августа топили дважды в день, так что я почти все время проводил на улице. В компании других местных детишек, правда, большей частью все они были меня заметно старше. А если начистоту, то в компании я был самым младшим, а меня оттуда не прогоняли, скорее всего, потому, что я уже и разговаривать довольно неплохо умел, и даже рассказывать остальной детворе всякое интересное. Причем откуда все это интересное у меня в голове появлялось, я пока еще не разобрался, но это никого и не интересовало, даже меня. Но все же большей частью я не говорил, а слушал, что говорят другие — и этим другим люто завидовал. Потому что старших в этой компании отцы уже и в Ворсму свозить успели, а Ворсма — это ведь город, и там даже электрическое освещение есть!

Фантазии детей, рассказывающих о городских чудесах, могли бы позавидовать братья Гримм вместе с Ш. Перро:

— Там по скрученным проводам течет ток, а ток этот горит куда как шибче керосина и его даже поджигать не надо!

— А как от там течет?

— Просто провода — это трубочки такие медные, как у Евсеевых в аппарате, но очень тоненькие. И трубочки эти тоже скручены, чтобы ток лучше остывал. А еще там специальный кран стоит, которым ток то закрывают, то открывают когда свет нужен.

— У Евсеевых в аппарате никакого крана нет! И их милиционеры точно поймают и в тюрьму посадят!

— А тут есть. А Евсеевы не нарушают ничего, они же не из хлеба у себя все делают, а из березового сока или из яблок, или вообще из рябины — а рябина никому не нужна! Поэтому милиционеры их ловить не будут, а еще и спасибо скажут!

Самогон, как я узнал от ребятни, в деревне гнали почти все. Но если раньше и змеевик имелся почти в каждом доме, то в последние лет несколько все гнали, пользуясь аппаратом у этих Евсеевых. Потому что у них все было сделано «по науке», медная труба змеевика даже посеребренной внутри была, а аппарат вообще официально зарегистрировали: старший сын в семье работал в Ворсме аптекарем, и он своего отца и брата оформил как «артель», изготавливающую лекарственные настойки. И они действительно эти настойки делали, но ведь не круглый год и далеко не каждый день. А отказать соседям в «аренде» аппарата, причем тем соседям, которые их заведение дровами снабжали и в значительной степени сырьем, у них и мысли не возникало. Поэтому народ в деревне в основном пил продукт собственного приготовления, но все же пил в меру, и обычно запасенных пары дюжин бутылок (в основном поллитровых) всем хватало на год пития. То есть хватало на все праздники в году. А отдельные товарищи, использующие продукт «магазинный», считались кем-то вроде «мажоров». Например дядька Алексей, который «самопал» мог пригубить только на большой праздник.

Интересно, что в деревне на самом деле самогон гнали исключительно из «даров дикой природы», и большую часть гнали из березового сока («укрепляемого» при брожении березовым же сиропом), или из яблок — но и тут в работу брались только дички из лесу, поскольку «свои» яблоки люди все же в качестве еды запасали. Ту же пастилу делали, или просто сушили в огромных количествах. И хранили высуженные яблоки (и грибы) просто на чердаках, а когда я спросил бабу Настю, почему запасы всякие вредители не уничтожают, она, с доброй, как обычно, улыбкой сказала, что «на чердак вредителям ходу нет». И в очередной своей сказке рассказала, как в деревне такие дома строят, в которых чердаки всегда «чистые».

Дом здесь строился обычно два года. В первый год заготавливали сруб и ставили его «на усушку», и отдельно готовили «пропитку» для нижних венцов: про какие-то каменные фундаменты в деревне никто и не слышал. А на второй год сруб уже ставили на место и даже крышу (драночную) над ним ставили, но в доме еще жить было нельзя. А все второе лето тратили на подготовку чердачного утеплителя, который только уже поздней осенью на место клался. И только после того, как утеплитель был уложен и поверх него настелены доски чердачного пола, в дом можно было въезжать. А вот раньше въезжать было нельзя: «жилой дух» как раз и приманивал всяких вредителей, а вот вывести их после этого становилось исключительно трудно.

И я понял, почему дом, выстроенный больше ста лет назад, так и стоит, ничуть не сгнив: у нас мало что нижние венцы были из лиственницы сделаны, так их еще и обработали правильно. В качестве основного «реактива» для пропитки бревен использовался отвар обычной махорки, и махорка же применялась в качестве чердачного утеплителя. А в результате и в бревнах всякие древоточцы и грибки не заводились, и на чердак не лезли ни насекомые, ни мыши. Но чтобы построить дом, махорки требовалось ну очень много, так что на второе лето строительства застройщик вообще жил «милостью соседей», так как у себя он одну лишь махорку в этот год и выращивал. Собственно, эта «традиция» и была основной причиной, по которой деревня за сто лет не выросла раз в десять: мало тут домов строилось, а любой новый дом «в графике строительства» появлялся лишь по согласованию со всеми соседями, которые заранее готовились «застройщика» кормить целый год…

Кстати, в амбарах каждый год летом полы и стены отваром махорки обрабатывали, а вдоль стен на полу были сделаны дощатые желоба, в которых тоже махорку насыпали, и эту махорку каждый год меняли на свежую, поэтому, вероятно, и зерно в них лежало ни мышами, ни жучками не пожранное. Знал все же народ, как продукт обезопасить, и знанием пользовался. Я еще во время бабынастиного рассказа подумал, что про махорочный утеплитель я что-то где-то уже слышал: вроде такой же в Московском Манеже применялся — но мысль эта лишь промелькнула в голове на мгновенье и пропала. Понятно, почему пропала: когда тебе год с небольшим, как-то о постройке своего нового дома думать и рановато. Хотя дома — они ведь разные бывают.

В сентябре поспел подсолнух и женщины в доме его с огорода быстро собрали. Подсолнухи на огородах в деревне все выращивали, а еще немного подсолнухов сажали на поле за деревней — но и там им сильно не увлекались. А в деревне обычно под подсолнух занимали с сотку огорода, и причина мне была понятна: семечки тут использовались в основном для добычи масла, а масло все же не ведрами на кухне тратится. В деревне у многих были свои собственные прессы для выжимки масла, небольшие (и почти у всех — «самодельные», то есть их на заводе главы семей для себя делали), винтовые. И работали они просто: в них засыпались прожаренные семечки (очищенные, конечно), кто-то крутил ручку (такую же, как на мясорубке), и из носика с другой стороны вытекало масло. А когда ручку крутить становилось уже невмоготу, ее крутили уже в другую сторону и когда пресс «открывался», из него вытаскивалась «таблетка» жмыха, после чего процесс повторялся. Все вроде просто, но не настолько просто, как людям хотелось: масло это, если его тут же в ледник не поставить, где-то через месяц прогоркало. В подполе оно прогоркало месяца через два, в леднике могло и до весны продержаться Оно и понятно: из пресса масло выходило мутное, в нем и остатки семечек были, и, что портило масло больше всего, фосфолипиды. Которые, кстати, в воде очень неплохо вроде бы растворяются…

Масло у нас дома по очереди давили все взрослые женщины, кроме бабы Насти, конечно. Ну и я бросился им помогать: после крупорушки на семечках все же иногда оставались части шкурок, и я аккуратно их от семечек отрывал. Так себе помощь, но все же помощь, так что никто против нее и не возражал. Но я-то не просто так помогать бросился, появилась у меня задумка…

Масло из пресса собиралось в большую миску (по мне — так в небольшой тазик), а затем его через воронку разливали по бутылкам. И я, дождавшись, когда тетка Настя (не баба Настя, а жена дяди Николая) куда-то отошла, налил в очередную бутылку примерно на три четверти свежеотжатого масла, затем налил в нее полкружки воды (мне ее как раз тетка Настя и подарила на первый день рождения), заткнул бутыль пробкой и начал ее трясти изо всех своих «годовалых» сил. Тряс долго, ровно до тех пор, пока в баню, где все это происходило, не зашла уже баба Настя:

— Что же ты делаешь, ирод ты окаянный!

— Масло мою, — о том, что я воды в бутылку долил, она еще не знала.

— И чем ты его моешь? — рассмеялась бабуля.

— Водой, чем еще-то? Ты же мне, когда я испачкаюсь, водой руки и ноги моешь, и лицо водой, потому и масло я водой мою.

— Дурачок! Как можно масло водой мыть? Оно же жидкое! Руки-то твои не жидкие, их вымыть нетрудно…

— А масло мыть трудно, потому что жидкое. Но если долго его так трясти, то оно отмоется.

— И вся грязь в нем же и останется.

— А не останется: вода с грязью вниз уйдет, а чистое масло вверху останется.

— И когда вода уйдет?

Я поставил бутылку вниз пробкой в свою корзину (не «навозную», мне отец для грибов уже другую сплел):

— Завтра уйдет. Только надо это в загнеток поставить: в тепле масло жиже становится и быстрее с водой разделится.

В общем, баба Настя пороть меня все же не стала, и корзину с бутылкой в загнеток поставила. А на следующее утро аккуратно бутылку из корзины вынула и увидела бурый осадок возле пробки, затем тонкий слой воды (мутной какой-то), а поверх воды абсолютно прозрачное масло:

— Ты смотри! И в самом деле масло отмылось! Вот только как его теперь оттуда достать?

— Пробку открыть немножко, подождать, пока вода и грязь вытечет, а потом масло через тряпочку в воронке процедить. И оно теперь до следующего лета чистое такое простоит даже в подполе не испортится!

— Вот уж шарлатан у нас какой вырос, как есть шарлатан!

— А если масло промыть и в четверть его вылить на отстой, то много чистого масла получится потихоньку сразу слить, а потом остаток как сейчас снова в печке продержать в маленькой бутылке…

Баба Настя на меня посмотрела как-то… с интересом, затем повернулась к матери:

— Анька, ты смотри, что твой шарлатан-то придумал! И ты масло-то попробуй: у него и вкус другой даже. Надо будет бабам рассказать…

— Ага, потом Настя с Валькой тебя поедом есть будут: ведь бутылки-то им трясти придется!

— Потрясут, потом еще спасибо скажут! По весне так еще и пирогами в благодарность завалят!

— Если масло еще быстрее не испортится!

— В том году, или нет, в третьем году Николай из города бутылку казенного принес, у них на заводе давали — так оно и прозрачное такое же было, и до самого лета не испортилось. Только казенное-то дорогое, а если у нас такое же бесплатно получится, то это же сколько денег-то сберечь выйдет!

Судя по тому, что происходило в последующие дни, баба Настя собралась «сберечь» несчитанные миллионы: урожай семечек в этом году получился очень неплохой, масла отжали пару ведер или даже больше, а Настя (тетка) и тетя Маша (жена уже Алексея) с тихими проклятьями часами трясли бутылки. Впрочем, проклятья они выдавали скорее «для порядка»: на «новом масле» уже успели поджарить картошку и всех удивило, что теперь картошка эта не воняла горелыми семечками. Удивило, но и сильно порадовало, а в загнетке нашей печки уже четыре полных «четверти» стояли. И дядя Николай приволок с работы сделанную разделительную воронку. Сделанную из той же «четверти» с обрезанным дном и насаженным на горлышко краном.

И эту воронку он даже не сам делал: когда он рассказал на работе о том, как «у него родня придумала масло чистить так, что получается не хуже казенного», то народ на заводе задумался, придумал конструкцию, изготовил пару десятков и одну ему просто вручили как «изобретателю процесса». Ну да, изобрести такое было ух как непросто: ведь на масляных заводах гидроочистку подсолнечного масла всего-то лет тридцать как придумали, а тех, кто случайно в тайну процесса углублялся, тут же расстреливали, вешали и ссылали навек в Сибирь…

Мне от всего этого тоже кое-что обломилось: Николай изготовил для меня и подарил маленький перочинный ножик. Вообще-то в деревне у всех детей свои ножики были, причем даже не по одному, но обычно первый ножик человеку дарили на третью годовщину, и дарили с одним лезвием. А мне Николай подарил ножик сразу с двумя лезвиями (а такие обычно только на пять лет дарили), и ножик был с перламутровыми обкладками.

Николай с Алексеем теперь на заводе работали во вторую смену: это было гораздо тяжелее, но на дорогу они и времени тратили куда как меньше, так как оба купили себе велосипеды. Дорогущие машины, они почти по двести рублей за них отдали — но на семейном бюджете такая покупка сказалась положительно. Потому что они, тратя на дорогу уже не час, а всего минут пятнадцать вдень, гораздо больше успевали делать дома — а именно сейчас эта «домашняя работа» могла дать денег очень много. Потому что начался «сезон валенок», а каждая пара давала семье рублей пятьдесят, а то и семьдесят: валенки дешевыми не были. То есть это если не считать затрат на покупку шерсти — но мужики потому за шерстью так далеко и ездили, что там она была очень недорогой. Паршивой, то есть грубой, на нитки вообще непригодной, оттого и дешевой — но именно такая для валенок и была лучше всего. А в Нижегородской области овец разводили больше тонкорунных или «романовских», но последних вообще выращивали не для шерсти, а для меха. А зимой-то в Нижегородье довольно прохладно, так что валенки на рынке не залеживались сколько их туда не отправляй, вот мужики и старались «побыстрее спрос удовлетворить». Очень старались, поэтому снова в доме стало повернуться некуда.

А я узнал опять много нового и интересного. Например то, что в валенную заготовку для обычного мужского валенка я бы мог целиком поместиться: валенный валенок был в голенище шириной сантиметров в сорок пять и длинной метра в полтора. И что одна крепкая упитанная тетка в состоянии пару таких свалять хорошо если за день. Это с учетом того, что шерсть из тюков требовалось распушить, расчесать, промыть, высушить, и еще много чего непонятного сделать. Затем этот валенный валенок требовалось сварить в щелоке (и он становился примерно на треть меньше), затем еще немного повалять — и после этого начиналась уже «мужская работа». Валенок надевался на колодку и на этой колодке уже снова варился, на этот раз не в щелоке, а в растворе какой-то краски. От краски руки у мужиков становились оранжево-красными, а сам валенок становился черным. И вот этот черный валенок прямо на колодке мужчины еще раз… нет, не валяли, а долго терли камнем (который я определил как пемзу), отчего снаружи он становился гладким и ровным, а затем уже на новой, «финишной» колодке на валенке делались отвороты (валенки без этого украшения на рынке чуть ли не вдвое дешевле шли), еще раз проваривался в краске, после чего довольно долго сушился (уже в протопленной бане), еще раз, но уже быстренько, зачищался пемзой — а на последнем этапе мужики вытаскивали из валенка колодку. Что тоже было очень и очень непросто, так как валенок на ней сидел «внатяг» — но они знали, как и такое проделать, не нанося себе серьезных увечий. И по воскресеньям тетки Настя и Маша уезжали с валенками аж в Нижний и вечером возвращались оттуда с деньгами. То есть все же без денег: о возможном разбое на дорогах люди знали. Так что они еще в Нижнем все деньги клали в сберкассу, причем как-то умудрялись это проделать таким образом, что получить их после этого можно было только в Павлово, причем и с книжки их снять могли только мужчины — но финансовое благополучие семьи каждое воскресенье заметно возрастало.

Возросло и мое личное благополучие: поскольку возвращались в деревню Николай с Алексеем уже ночью, а на лесной дороге и в самую лунную ночь темно как сами знаете где и у кого, то Николай купил себе для велосипеда фонарик с динамкой. Алексей его обсмеял и продолжал пользоваться ацетиленовой лампой-шахтеркой (карбид на заводе достать было не особенно и трудно). Ну, один раз Николай с динамкой прокатился, после чего ее с матюками с велосипеда снял: светила такая фара очень тускло, а педали крутить стало настолько трудно, что быстрее было просто пешком идти. Так что когда я попросил его это творения советского хайтека мне отдать, я получил его в ту же секунду. Честно говоря, я эту динамку руками даже медленно поворачивать не мог, но руками я ее крутить и не собирался. Правда, пока у меня того, чем ее крутить можно было, не имелось, но вот в будущем, причем в довольно близком…

Мать в основном занималась прядением и ткачеством: отец откуда-то принес целый мешок льняной кудели и мама занялась изготовлением из нее приданного для будущего ребенка. А так как в деревне она в своем статусе была не одинока, то периодически у нас собирались три или четыре тетки, которые неторопливо пряли нитки, а чаще она уходила к другим теткам на «производственные посиделки». А отец тем временем мастерил новую ткацкую раму, и от него я тоже услышал много новых слов. Вполне цензурных, но сугубо местных, из нижегородского сельского фольклора: отец искренне считал, что «уж тряпок-то я могу и в магазине купить сколько надо». Подозреваю, что и мужья прочих теток так же думали, однако в деревне «все знали», что новорожденного обязательно нужно первым делом завернуть в одеяльце, лично матерью спряденное и сотканное. У меня тоже такое было, и было такое, что хоть глаз коли: ярко-красное в мелкую черную клетку. И у матери такое было, и даже у бабы Насти — и даже у бабы Насти оно выглядело так, как будто ткань только что со станка ткацкого сняли. Но красное — такое лишь мне пока досталось…

И вот, размышляя о том, какой (кто?) мне с таким (каким?) одеялком удружил, я вдруг сообразил, что на дворе-то у нас тридцать седьмой год! И что вокруг должны уже начаться «жудкие репрессии» — но почему-то окружающие меня люди о них ни слова не произносили. То есть как-то проскользнула произнесенная кем-то во дворе информация, что в Ворсме начальника милиции уволили, а в Павлово вообще арестовали директора нового завода (и поделом ворюге!) но в целом почему-то все взрослые было как-то очень спокойны. И спокойно занимались своими обычными делами. Ну и я занимался: с двоюродной сестрой Валентиной (второй дочкой Алексея) каждый день ходил в лес за грибами, и основным нашим «уловом» были чернухи («подруздок черный», как сообщило мне подсознание) и молоканки («подгруздок белый»). Но это для засолки, а для «сейчас сготовить и поесть» мы таскали больше всего лисичек. Потому что мы с Валькой дальше, чем на три десятка шагов вглубь леса (наших шагов, Вальке было всего «скоро пять» еще) не заходили, а все «благородные грибы» все же росли в гуще леса. И я сообразил, почему в деревне все дети ходили с ножами в карманах (с ножиками, у моего — уже «почти взрослого» — большое лезвие было чуть меньше пяти сантиметров длиной): грибы-то без ножа собирать плохо. И не потому, что трудно, а потому, что сорванные грибы потом очень долго мыть и чистить требуется, а тут из леса продукт принес — и сразу можно его употреблять по назначению. То есть в ведре ополоснуть разве что…

В лес я теперь ходил «как большой»: мне мать штаны сшила — а раньше мне штаны вообще не полагались. Штаны были длинные, такие длинные, что их подворачивать приходилось сильно — но в штанах-то теперь можно было и крапивы не бояться! Так что в лес я ходил с удовольствием, и по несколько раз в день, а в результате только «моих» грибов нам всем хватало. То есть мне, матери, бабе Насте и отцу: остальные семьи в доме сами себе готовили. В деревне-то все были очень дружны, но вот про товарно-денежные отношения не забывали. Но и о «постоянных покупателях» и «традиционных поставщиков» тоже помнили. Поэтому мама сильно заранее договорилась с державшей корову теткой Наташей о том, что мы будем у нее брать по два литра молока в день, и платить ей будем по рублю за двухлитровую банку. Недорого, все же «свои люди, деревенские», но «нет денег — нет молока», и пропускать закупку категорически не рекомендовалось. К тому же у этой Наташи условия были довольно суровые: нам продавалось молоко всегда «вечорошнее», то есть с последней ночной дойки — зато когда у меня появится братик или сестричка, то мать будет получать у нее молоко уже «утрешнее», то есть самое жирное. Но только после родов: «сейчас вон Нюрка с младенцем сидит, ей пока утрешнее молоко нужнее».

Но нам и вечорошнего было не выпить, так что на ужин у нас всегда были грибы (в основном подберезовики и сыроежки — большие, крепкие как боровики, именуемые в деревне «зеленухами» и «краснушками»), тушеные в молоке. Долго тушеные, они часа по два в печи стояли в большой чугунной гусятнице, и очень вкусные. А по утрам была пшенная каша, тоже на молоке сваренная, к тому же сладкая: в нее добавляли березовый сироп. И я буквально чувствовал, что на такой диете я расту как на дрожжах. То есть это пока я чувствовал, а мать и баба Настя все переживали о том, что «мальчонка-то растет плохо, не иначе еды ему не хватает». Хорошо еще, что в деревне насчет еды народ был прост: никаких «скушай ложечку за маму, за папу, за зайку ушастого» не было. И в тарелку клали еды столько положено, а насчет добавки — это только «если останется». Но почему-то никогда ничего не оставалось, что, впрочем, меня не беспокоило: лично мне еды хватало. И вообще всего хватало, разве что иногда в душе просыпалась какая-то тоска по вещам, которые и в природе не существовали. Пока не существовали, но мне почему-то очень их хотелось. А так как их на самом деле не было, то оставался единственный выход — и я к нему пошел. Ну, как мог… как пока мог.