Шаг третий. Ключи и калитки

Глава 7 Не все традиции одинаково полезны

Баня, сон в тёплой и уютной постели бок о бок с девушкой, которую уже привык называть своей… Что может быть лучше после нескольких недель ночевок в лесу, пусть вполне комфортных, пусть летом, но в шалаше? А если ещё и завтрак не нужно на костре ладить, так жизнь и вовсе становится прекрасна и удивительна!

Одна проблема. Утро в Усть-Бийске начинается по-деревенски. То бишь с вопля предводителя куриного гарема на рассвете. И вот, вроде бы и стены в тереме полусотника толстенные, из обхватных брёвен сложенные, и до двора, не открыв доброй полудюжины дверей, не добраться. А кукареканье это подлое слышно, словно пернатый прямо над ухом горло дерёт. Я было думал дождаться, пока петух умолкнет, а там повернуться на другой бок да покемарить ещё часок-другой, но, как оно обычно и бывает, к моменту, когда этот потомок динозавров заткнулся, сна уже не было ни в одном глазу. Да и Света завозилась на своей половине кровати, забултыхалась, пытаясь выбраться из перины. Пришлось вставать. Умывание холодной водой на свежем воздухе окончательно выгнало из головы остатки сонной одури, а завтрак и вовсе примирил с окружающей действительностью. Так что к очередной беседе со Стояном Смеяновичем я уже был бодр и добр и весел.

А она состоялась сразу после завтрака всё в той же трапезной, причём с глазу на глаз. Свету утащила пошушукаться о чём-то своём хозяйка дома, оставив нас с её мужем наедине, так что сразу стало понятно, что разговор предстоит серьёзный, или, как минимум, для женских ушек не предназначенный. Впрочем, о том же говорило и выражение лица хозяина дома. Моего довольства жизнью Стоян Хлябя точно не разделял, и у него, надо признать, были на то все основания. Как ни крути, а впереди ожидался налёт забийских самов, и полусотнику как главе острога и окрестных земель было совсем не до веселья.

Правда, как оказалось спустя несколько минут, причины сурового вида собеседника я определил не совсем верно. Нет, он действительно был обеспокоен свалившимися на его шею нежданными хлопотами, образовавшимися в связи с грядущим набегом лесовиков, но говорить со мной, как выяснилось позже, Стоян Смеянович хотел о другом…

— Какое-такое испытание? — опешил я, выслушав краткую речь смурного полусотника.

— Испытание светом, — хмуро ответил он. — Любим Усатый, моя правая рука и острожный законник, вчера напомнил, что всех путников, проходящих через пограничные городки Словени, государь наш наказал проверять на верность покону.

— Словенскому? — уточнил я, и мой собеседник нахмурился ещё больше, хотя секунду назад казалось, что и так уже дальше некуда.

— Мирскому, — лязгнул он, но тут же смягчил тон. — Не знаю, как в твоих землях, а у нас людей, не следующих ему, не привечают.

— Сильно? — поинтересовался я.

— До смерти, — отрезал полусотник.

— Резко, — стёр я с лица улыбку, едва до меня дошло, что Стоян и не думал шутить. — А если…

— А если ты либо невеста твоя окажетесь осенёнными тьмою, то я могу обещать лишь сохранить вам жизнь и здравие да переправить на тот берег Бия… в Словень путь вам будет закрыт.

Неприятное откровение, но… что ж, спасибо за честность. Да и в определённом благородстве Стояну Смеяновичу не откажешь. Не забыл он, выходит, кто помог его стрельцам вытянуть тот бой у реки… по крайней мере, я чувствую, что мой собеседник искренен в своём желании отплатить за добро добром. И это уже радует.

— Та-ак, — протянул я, по достоинству оценив рубленное, явно выдавленное через силу объяснение полусотника. — Понятно. И в чём будет заключаться испытание?

— Поконная клятва о неумышлении зла на памятном камне, в присутствии острожного характерника. Ежели камень клятву примет и болью не одарит, стало быть, испытание пройдено. А характерник надобен для того, чтобы проследить, дабы испытуемые, принося клятву, не пытались силой тёмных ту боль скрыть, — чуть расслабившись, пожал плечами Стоян Смеянович, кажется, ничуть не удивлённый моим непониманием. Словно каждый день с иномирцами общается… Или же дело в том, что не все здешние народы следуют этой традиции?

— А памятный камень — это… — рискнул я продолжить расспросы. А куда деваться? Разве что обратно в лес бежать? Но там и поговорить на эту тему, боюсь, будет не с кем. Да и неохота опять в лес переселяться. Там, если верить домыслам моего собеседника, нынче неспокойно, и шансов сдохнуть едва ли не больше, чем не прошедшему испытание «тёмному» в этом остроге. Но зарекаться не буду. В нынешних-то обстоятельствах может выйти так, что другого выхода у нас и не будет.

— Зачин любого словенского селения, от малой вески до стольного града, начинается с закладки первого камня, — так же невозмутимо начал просвещать меня полусотник. — У него справляются поконные ритуалы, даются зароки и клятвы. У него же избираются градские и весские старшины и озвучивают свои решения вечевые мужи. Вот этот первый камень и зовётся памятным, поскольку помнит всё при нём сказанное. Он — хранитель правды и покона. Создают и закладывают на месте такие камни характерники-розмыслы, сведущие в силе светлых. Они же и следят за сохранностью памятных камней, а при надобности выступают видоками во время принесения клятв и заключении рядов[1].

— Интересно, — я поёрзал на жёстком стуле. — А как те же кайсаки? Они же кочевники, у них и городов-весей нет. Обходятся без камней или с собой их возят?

— Столбы, — отозвался Стоян Смеянович. — Кочуя, кайсаки возят с собой родовые поконные столбы, вокруг которых возводят ак-уй — белые юрты. Они-то и заменяют им памятные камни. Но если наши камни — это достояние всего поселения, веси или города, то у кайсаков поконные столбы имеются в каждом роду. Собственно, лишь при наличии собственной белой юрты род считается таковым, а его старейшины имеют право голоса в ханском совете, который собирается у столбов ак-уй, принадлежащих хану улуса. Характерников же, хранящих у кайсаков покон, называют Говорящими с Тенгри.

— А у самов как обстоят дела? — спросил я. Вот тут полусотник скривился.

— Кабы знать! — с явной досадой в голосе проговорил он. — До их поконных святынь ни один словенец ещё не добирался. У наших же памятных камней они клятвы давали не раз, и в осенении тьмой тех клявшихся характерники не упрекали. Но… в стычках с самами некоторые стрельцы из чувствующих касание сил не раз замечали тень тёмных за лесовыми находниками. Неявную, но… было, было такое. И кое-кто из молодых характерников при острогах тоже подобное чуял, но определить, что именно волхвовали самы, так ни разу и не смог. Впрочем, о различиях святынь наших соседей, ближних и дальних, мы можем поговорить и позже. Вечером, например, за чаркой доброго мёда. А пока собирайся, Ерофей, зови невесту, да и пойдём к памятному камню. Наш характерник, наверное, уже заждался.

И куда деваться? Хотя… кажется, этот вопрос я себе уже задавал, и ответа на него так и не получил. А значит, и рыпаться не буду. В конце концов, невелика проблема поклясться, что не умышляешь зла стране, о существовании которой неделю назад вообще не знал. Ну а если вдруг, по какой-то причине, местное инфополе взбрыкнёт или характернику покажется, будто увидел в нас со Светой что-то не шибко светлое, так у меня есть обещание хозяина острога переправить нас с подругой обратно на тот берег Бия, живых и здоровых. Не сдержит — пусть пеняет на себя. Уж вырваться из Усть-Бийска мы точно сможем. С боем, кровью и шумом, но мы уйдём, а там пусть попробуют сыскать, в здешних-то лесах. Если, конечно, решатся… особенно, в преддверии грядущего набега самов.

Впрочем, есть у меня надежда, и немалая, что на такой радикальный шаг нам с подругой идти не придётся. Чувствуется в Стояне нежелание отдавать нас на расправу и крепкое намерение сдержать данное слово. Понятное дело, что надеяться и рассчитывать только на эмоции, транслируемые полусотником, было бы опрометчиво, но сам факт их наличия вселил в меня некоторую уверенность. Так что с подругой я делился новостями уже без риска взволновать её сверх потребного. Иными словами, умолчал о маячащей впереди перспективе нашей казни в случае, если здешний характерник увидит в чужаках некую «тьму», и объяснил предстоящее действо местной традицией. Вроде бы Света поверила… но чехол со своим арбалетом приняла без возражений и даже, без всяких напоминаний с моей стороны, проверила оружие и подготовила его к максимально быстрому извлечению. Теперь, в случае необходимости, подруга могла начать стрельбу буквально через пару секунд после получения приказа. Проверено ещё во время наших тренировок в лесном лагере. Я тоже повесил чехол с самострелом на плечо, а остальные наши вещи двухвостый утащил в лабораторию Граца, едва мы со Светой покинули выделенную нам комнату.

Если полусотнику и не понравилось наличие у нас оружия, виду он не подал. А в эмоциях… да ни черта внятного по этому поводу я не смог «вычитать». Всё глушило тотальное недовольство, обуревающее Стояна Смеяновича и его же тяжёлая уверенность в собственных действиях. Причём недовольством он пыхал так, что с нашего пути даже городские кабысдохи убирались, едва завидев хмурую рожу хозяина острога.

Мы же со Светой вели себя, как два японских туриста на Красной площади. С той лишь разницей, что заменившие нам фотоаппараты видеофиксаторы, присланные Грацем в составе прочей машинерии, способной пережить давление здешнего инфополя, таскали не в руках, а прикрепили к плечевым ремням всё тех же чехлов с арбалетами, чтобы не пугать странным поведением жителей Усть-Бийска. Благо аппаратики были достаточно мелкими и хорошо приспособленными к такому ношению. Спасибо предусмотрительности подчинённых Всеслава Мекленовича, прекрасно осознавших всю прелесть возможности вести съёмку, имея свободные руки. В наших «диких» условиях она действительно могла стать бесценной. И сейчас мы со Светой с удовольствием сей возможностью и пользовались, не привлекая внимания психиа… местных жителей, да.

Вопреки моим измышлениям, памятный камень острога Усть-Бийск вовсе не был расположен в геометрическом центре городка, где-нибудь на главной площади, которой здесь, по сути, и не было. Её роль, как я понял, вообще исполнял двор полусотника. Ну, действительно, а что здесь такого? В остроге проживает не больше полутысячи человек, и возможности для расширения территории, занимаемой крепостицей, нет даже в теории. В ближайшие годы, так точно. Торг, на который съезжается ещё тысячи две-три человек, устраивается на очищенном от леса поле перед воротами острога, ну и зачем при таких раскладах нужна эта самая центральная площадь в крепости?

В общем, с месторасположением местной «святыни» я промахнулся. И понял это, лишь когда Стоян Смеянович, попетляв по городку, привёл нас к возведённой над Бием стене и наблюдательной башне-маяку, у подножия которого расположилось здание, выглядящее, как лабаз с крышей, сделанной из корпуса перевёрнутой кверху брюхом ладьи. Натуральный «длинный дом» эпохи викингов!

Оказавшись внутри просторного помещения, изогнутый потолок-крыша которого опирался на покрытые резьбой мощные деревянные столбы, я лишь убедился в первом своём впечатлении. Перед нами был классический бражный, или, как его ещё называли, «медовый» зал — огромное не разделённое на комнаты пространство, центр которого занимал не менее внушительный очаг… точнее, выложенное из камней и приподнятое над полом кострище длиной добрых четыре метра и шириной два. За ним расположились два длинных широких стола с лавками, на которых могло бы разместиться, пожалуй, всё стрелецкое «войско» острога и ещё осталось бы место для гостей. Образованный этими столами широкий проход, в котором, при желании, можно было устроить хоть бальные танцы, хоть добрую драку «стенка на стенку», перегородил третий стол, поставленный поперёк зала, полагаю, для хозяев пира. А вот за ним, в самой дальней части длинного дома, виднелась натуральная каменная скрижаль высотой добрых два метра. Именно к ней нас и повёл полусотник. На этот раз, правда, он и не думал лететь вперёд, как угорелый, как это было на улицах городка, и сбавил ход, позволяя нам со Светой внимательно рассмотреть довольно скромное убранство медового зала.

Впрочем, вполне возможно, что причиной очевидной медлительности Стояна Смеяновича было вовсе не желание потрафить гостям, а ожидание появления того самого хранителя памятного камня, что должен был провести наше испытание. А характерник, словно подгадав момент, соизволил выйти навстречу, лишь когда мы оказались в каких-то пяти-шести шагах от предмета его охраны. И не один. Следом за здешним хозяином, из-за камня, за которым, очевидно, находился то ли торцевой вход в дом, то ли отгороженная часть общего зала, вышли все четыре острожных десятника. Были они насторожены, хмуры и при оружии. Что ж, этого следовало ожидать.

— Ерошка, смотри, — Света отвлекла меня от дурных мыслей, кивком указывая на камень. Я присмотрелся и… чуть не ахнул, поняв, на что именно указывает моя подруга.

В Хольмграде распространены два типа записи ментальных манипуляций. Собственно, всемерно одобряемая и продвигаемая как философами, так и естествознатцами «формульная» запись, представляющая собой фактически описание любой ментальной манипуляции с помощью созданного специально для этих целей постоянно шлифуемого математического аппарата, и признанная устаревшей архаичная символьная запись, весьма неудобочитаемая и довольно неточная ввиду многозначности составляющих её условный «алфавит» символов, более присущая старинным описаниям наговоров, замороков и чар. Казалось бы, при наличии выверенных и точных формул, такая запись должна была давно захиреть и кануть в Лету, но… был у неё один плюс, благодаря которому она влёгкую переигрывала стройность математических формул, предельно точно описывающих современные воздействия. Символы этой архаики, нанесённые на предмет и запитанные хоть волей оператора, хоть современными накопителями, сами создают нужное воздействие, наделяя носитель «запрограммированными» в такой надписи свойствами. Тогда как «идеальные» выверенные до последнего знака после запятой, математические формулы так и остаются обычными записями. Запитай их хоть от накопителей ледокола «Грумант», толку не будет.

Примером тому, кстати, могли служить как наши со Светой арбалеты, так и вообще подавляющее большинство вооружения Яговичей. Всё их снаряжение, от одежды до подсумков и от пистолетов до последнего швыркового ножа, было расписано символами, дошедшими до нас чуть ли не из времён неолита, и буквами из алфавитов языков, вымерших ещё «до сотворения Мира»[2].

Так вот, тот самый памятный камень, ради испытания на котором мы и пришли в «медовый зал» Усть-Бийского острога, был буквально испещрён знакомыми мне рунами, чертами и прочими резами с иероглифами. Не похожими. Такими же! Более того, некоторые из бросающихся в глаза, благодаря использованию уж слишком запоминающихся знаков-символов, цепочек я мог бы даже расшифровать и с успехом переложить на современную формульную запись, не боясь потерять за разночтениями основной смысл и суть заложенных в них воздействий с тем, чтобы при осуществлении ментальной манипуляции на основе описанной математической модели не бояться получить иной результат. И это было удивительно, хотя… и не настолько, чтобы вопить о невозможности такого совпадения. В конце концов, говорим же мы с аборигенами на одном языке, пусть даже на слегка разнящихся его диалектах, да и то всё их различие обусловлено лишь разницей в произношении некоторых слов акцентом, по сути. Так почему бы не допустить, что это не единственный пример сходства наших миров?

Жаль, что долго крутиться около камня нам не позволило «высокое собрание». Характерник застил обзор. Он, кстати, вопреки ожиданиям, основанным на байках моих родных мест, не был похож на казака — ни на запорожского, за неимением оселедца и шаровар, ни на донского, за отсутствием папахи и черкески с газырями. А вот за стрельца из отряда полусотника Хляби я бы его принял запросто. Тут тебе и укороченный кафтан уставного зеленовато-серого колёра, и сабля на боевом поясе. Только вместо перевязи с огненным припасом, на широком и крепком ремне, перекинутом через его плечо, какие-то разнокалиберные висюльки навешаны, и шибает от них возмущениями в ментале, как от работающего под чрезмерной нагрузкой домашнего накопителя. Возрастом же молча оглядывающий нас со Светой характерник был едва ли старше того же полусотника или двух его «старых» десятников. Лет сорока с виду, может быть, чуть старше. Может быть. В короткой, ухоженной не в пример рядовым стрельцам бородке вон седина мелькает, да и морщин у хозяина памятного камня тоже в достатке. А может, то просто тени от масляных светильников, освещающих «медовый зал» так падают… Нет, не возьмусь судить. Глаза у характерника яркие, молодые. Походка лёгкая, почти танцующая. Да и кожа на руках не задубевшая, гладкая… Непонятный дядька. Невнятного возраста и характера. Да и в эмоциях у него почти полный штиль, лишь тлеет лёгкое любопытство, без приязни или антипатии. А вот спутники его, уже знакомые нам по вчерашней встрече, читаются легко, тут даже эмпатия никакая не нужна. Напряжены десятники, я бы даже сказал, напружинены. Того и гляди рубать нас кинутся. Руки на эфесах сабель держат, ни меня, ни Свету из поля зрения не упускают ни на миг… Ба, да они и на шефа своего так же смотрят. Однако…

Полусотник, очевидно, тоже заметил странное поведение своих подчинённых. Обвёл их взглядом, бровь приподнял…

— Ну что, так и будем стоять, молчать? — с лёгкой насмешкой в голосе спросил он, и оба «младших» десятника вздрогнули. — Или всё же делом займёмся, а, други?

И вся компания пришла в движение. Любим Усатый с Рудым Буривоем подались в стороны, Анфим с Лихобором разделились вслед за своими «дядьками», да и характерник с места сошёл, шагнув мне под правую руку.

— Делом, так делом, — густым басом, совершенно не сочетающимся с худощавым, я бы даже сказал, сухим телосложением, проговорил хранитель острожской святыни и, кивнув полусотнику, приглашающе повёл рукой в сторону камня. Тот резко кивнул в ответ и положил руку поверх вязи символов, покрывающих сероватую, местами посвёркивающую искристыми вкраплениями гладко отшлифованную поверхность. Характерник посверлил взглядом Стояна и, выдержав паузу, потребовал: — Ответствуй, по своей воле или по принуждению привёл ты в острог наш этих людей?

— По своей воле, — резко ответил Хлябя, глядя в потемневшие глаза характерника, инфополе вокруг которого вдруг задрожало и, ударив в камень, вызвало ответную волну. По спине моей пробежали мурашки от резонанса, возникшего после этого столкновения.

— Ответствуй, полусотник, со злым ли умыслом привёл ты этих людей? С добром ли? — голос хранителя камня стал ещё ниже, а синие глаза потемнели ещё больше, практически до самой черноты. А ментал вокруг забился ещё яростнее, порождая фантомное ощущение заложенности в ушах. Фантомное, поскольку звука-то не было, а вот чувство, что мы со Светой стоим под юбкой трезвонящего колокола, только усиливалось.

— С добром, — рыкнул в ответ Хлябя, упрямо глядя в глаза бледнеющего допросчика.

— Алчешь ли от них прибыт… — начал было проталкивать слова через глотку явно пребывающий не в лучшем состоянии характерник, но тут полусотник тряхнул головой и, с явным усилием оторвав руку от камня, шагнул почти вплотную к характернику.

— Довольно! — рявкнул он так, что собеседника аж шатнуло. А я успел заметить, как обменялись взглядами старшие десятники. И если Рудый равнодушно пожал плечами, то в эмоциях Усатого плеснуло недовольством.

— Твоя правда, господин полусотник, — устало кивнул хранитель камня. А уж через секунду мы со Светой с интересом наблюдали, как уходит тьма из его глаз, а побледневшая было до синевы кожа буквально в считанные секунды возвращается к естественному цвету. И даже морщины на лице характерника, кажется, стали куда менее заметны.

В считанные минуты придя в себя, он тряхнул головой, бросил недовольный взгляд на старших десятников и повернулся к нам со Светой.

— Ну что же, гости дорогие, — произнёс безымянный характерник. — Ваша очередь. Кладите руки на камень.

— Куда именно? — поинтересовалась подруга.

— Куда удобнее будет, — пожал плечами тот и, дождавшись, пока мы устроимся под боком усть-бийской святыни и коснёмся её ладонями, вновь пустил волну в сторону каменюки. Наши руки прилипли к гладкому на вид, но шершавому на ощупь камню, а в следующую секунду по мозгам ударило так, что я еле удержался, чтобы не выкатить ответку. И булыгану этому проклятому, и разошедшемуся характернику. Так ведь и в отключку отправить можно! А то и сразу на тот свет, апоплексическим ударом, ага. И никакой табакерки не надо! Вот же с-скотина!

— Умышляете ли вы зло против острога нашего, земли словенской, её люда и бояр, князей и государя? — потяжелевший голос характерника вкручивался в череп и растекался по закоулкам мозга, разбегался щупальцами, ищущими, щекочущими: «скажи-скажи-скажи», «не ври-не ври-не ври». И вновь. И вновь. И так по кругу. И отвечаем же, что я, что Света. Вслух, громко, ясно и отчётливо, мол, не хотим ничего подобного. Никакого зла не задумывали, и вообще, мы здесь проездом. Каждый своими словами, понятное дело, но ведь смысл одинаков! А чёртов характерник всё не успокаивается, и крутит-крутит-крутит ту же самую шарманку.

На восьмой итерации я не выдержал, коснулся инфополя и, выделив волей несколько связок знаков на камне, отделив их ментальный отпечаток, плеснул в сторону задолбавшего уже дознавателя. Хлопок, пыль столбом, теплом мазнуло… и благословенная тишина. Хорошо-о-о!

Открыв глаза, оценил результат своей диверсии и… невольно хмыкнул. А вот Света не удержалась от более явного выражения эмоций. Покачала головой, да и отвесила мне подзатыльник.

— А если бы убил? — укоряюще указала она мне на кряхтя поднимающихся на ноги характерника и десятников, не удержавшихся на ногах после применённого мною воздействия, чем-то схожего с манипуляциями, удерживающими в воздухе столь распространённые в Хольмграде летающие машины. Только те действуют постоянно, а мой финт — одномоментно.

А вот полусотник, кстати, на ногах удержался. Думается мне, потому что успел за каменюку ухватиться. Та в качестве гасящего контура выступила, потому и на нас с подругой мгновенная смена вектора гравитации никак не повлияла.

— Это надо быть феерическим неудачником, чтоб от такой шутки сдохнуть, — отмахнулся я.

— Ну что, проверили? — обратился к поднимающимся на ноги подчинённым полусотник. — Убедились?

— Так и есть, господин полусотник, — отряхнувший полы своего укороченного кафтана, характерник с достоинством поклонился начальству острога. — Проверили и убедились. Нет в сих гостях тёмной тени. И в силах светлых они сведущи. Не только чуять её могут, но и управляться с ней способны. О том свидетельствую!

На окончании фразы характерник шлёпнул ладонь на камень, и тот загудел в ментале, словно кто-то в «благовест» ударил. Получилось беззвучно, но… внушительно.

Тут уж и десятники головы склонили. Младшие с облегчением, Рудый уважительно, а Усатый… Усатый спрятал за наклоном головы недобро блеснувший взгляд. Недоволен остался Любим результатом испытания. Совсем недоволен. И чем мы ему не угодили, спрашивается? Или ему только Стоян Смеянович не по душе, а мы так, за компанию попали?

Впрочем, к дьяволу эти местечковые интриги и тайны недомадридского двора! У нас нынче образовалось слишком много дел! И первое из них — просмотр и доскональное изучение видеозаписи с изображением памятного камня… ну и отсылка полученной информации Грацу. Думаю, ему будет так же интересно познакомиться со здешней традицией естествознания, воспитанной в атмосфере повышенной активности инфополя.

— Интересно, — задумчиво потерев идеально выбритый подбородок, Грац прошёлся вдоль огромного экрана, остановился у противоположного его края, вытащил из жилетного кармашка золотое пенсне на цепочке и, протерев его белоснежным носовым платком, водрузил на нос, после чего вновь уставился на экран. Секунда, другая… Профессор потёр подбородок. — Очень интересно.

Пенсне отправилось в отведённый для него кармашек, платок вернулся на своё место, вновь отстучали свои четыре шага надраенные до блеска лаковые штиблеты… и резкий разворот на пятках. Тишина. Пенсне, платок, взгляд на экран…

— Интересно.

— Давно он так? — войдя в лабораторию, поинтересовался Свен у сидящих за столом практикантов, молча с синхронным поворотом головы следивших за передвижениями профессора вдоль экрана, на котором замерло изображение какой-то каменюки, испещрённой дичайшим количеством символов и знаков. Не дождавшись ответа, помощник профессора тронул одного из студентов-лаборантов за плечо и… наткнулся на совершенно пустой взгляд бессмысленных глаз. — Э?

Толчок в плечо второго, и ещё один взгляд без единого проблеска мысли обращается на гостя.

— Очень интересно, — у экрана продолжается всё та же сцена и… Пенсне, платок, взгляд на экран, четыре шага, разворот. С ужасом глядя на происходящее, Свен вдруг почувствовал, как шевелятся его волосы на… да везде они шевелятся!

— А-а!!! — крик помощника профессора Граца разнёсся по лаборатории, ударился эхом о стены и покатился по коридору.

— Свен, горе вы луковое, подите к Забаве Ольгердовне, пусть она вас пустырником напоит, — неожиданно обернувшись лицом к своему старшему лаборанту, заявил профессор. — Нервы, батенька, беречь надо. Заботиться о них всячески. Верно я говорю, господа студиозусы?

Сидящие за столом лаборанты дружно закивали, не сводя со Свена по-прежнему мертвецки пустых глаз, отчего бедолагу аж перекосило.

— Ик!

— Вот-вот, а я о чём! — назидательно заметил профессор. — К Забаве, немедленно. И пока не приведёте себя в рабочее состояние, чтоб я вас даже на пороге лабораторного корпуса не видел. Марш-марш!

Запинаясь, Свен вывалился из кабинета, обвёл шалым взглядом пустой тёмный коридор, где, по вечернему времени, едва-едва горела каждая третья лампа, и, мелко перекрестившись, шарахаясь от каждой тени, поплёлся в круглосуточно работающий университетский лазарет. Может быть, его шеф слетел с катушек и даже умудрился утянуть следом своих младших помощников, но от этого он не перестал быть шефом, верно? А приказы начальства не обсуждаются, а исполняются. Быстро и без рассуждений. Тем более, когда приказывает адъюнкт-профессор Хольмского университета, Всеслав Мекленович Грац. Внештатный консультант Особой Государевой Канцелярии и «наследный» волкодав Железной Своры светлейшего князя Старицкого!

Вот! Вот! Точно! Нужно сообщить князю, что сын его старого друга сошёл с ума и сводит с него окружающих. И побыстрее, пока профессор со свойственной ему прусской педантичностью не довёл до ручки весь университет. А он может! Гений же… Кстати, любопытно, а что он там на экране такого интерес… Нет-нет-нет! Неужто началось⁈ К чёрту лазарет! На доклад к князю! Немедля!

[1] Ряд — здесь, договор, контракт, обязательство.

[2] До сотворения Мира — в Хольмграде летоисчисление ведётся не от Р.Х., а «от сотворения Мира» (по которому ныне в мире Ерофея и Светы идёт год 7526-ой). И слова Хабарова здесь, хольмградская идиома, нечто вроде привычного нам: «это было давно и неправда».