Русь. Строительство империи 5

Глава 5

Я стоял на выщербленных камнях стены Новгорода, провожая взглядом Алешу. Топоры в моих руках отяжелели, налились свинцом, кровь с лезвий стекала и лениво капала в грязь. Плечо натужно ныло, обрубок стрелы торчал, напоминая о себе при каждом движении. Ветер гнал дым в лицо, а уши заложило от криков, от лязга железа, от хрипов умирающих.

Битва кончилась. Тишина навалилась.

Я шагнул вдоль стены, поршни чавкали в кровавой жиже, цеплялись за какие-то обрывки ремней, за куски плоти, валяющиеся под ногами. Я шел медленно, не торопился — куда теперь спешить? Все, что можно было зарубить, уже зарублено, все, что можно было потерять, уже потеряно. Камни под ногами были скользкими, будто кто-то нарочно их маслом полил, а может, это кровь так густо легла, что не впитывалась больше в трещины. Я смотрел по сторонам — справа обугленные остатки телег, слева чья-то рука в кольчуге торчала из-под щита, пальцы скрючены, будто до последнего цеплялись за жизнь.

Впереди открывалось поле, усеянное трупами. И тяжелый запах, железный запах крови, смешанный с гарью и конским потом. За эти месяцы на Руси я столько раз дышал смертью, что она стала как родная.

Я дошел до места, где бой был самым жарким. Тут стена выщерблена сильнее — стрелы торчали в кладке, как иглы в подушке, а внизу, под ней, все было завалено телами. Печенеги, варяги, новгородцы, мои дружинники — все перемешались в этой мясной каше, и не разберешь уже, кто чей. Стоны доносились отовсюду, слабые, надрывные, будто кто-то еще цеплялся за жизнь, не хотел отпускать ее в холодные лапы богов, которые тут хозяйничали. Кто-то звал мать, кто-то бормотал молитвы — слова путались, тонули в хрипах. Я остановился, вслушиваясь. Сквозь этот гул пробилось что-то странное — бульканье, тихое, но настырное, будто вода из пробитого бурдюка вытекала. Пригляделся. Под брюхом мертвого коня, рухнувшего прямо у стены, шевелилось что-то. Ноги коня задрались кверху, одна перерублена. Все было в крови.

Я шагнул ближе, сунул топоры за пояс — нужны были свободные руки. Конь был здоровый, печенежский, в попоне, которая вся пропиталась кровью. Бульканье шло оттуда, из-под него. Присел, уперся плечом в бок туши — тошнотворная вонь ударила в нос. Толкнул сильнее, мышцы заныли, стрела в плече вгрызлась глубже, но я сквозь боль навалился еще. Конь поддался, сдвинулся с хрустом — его кости, видать, поломались, когда падал. Под ним, в луже крови, лежал человек. Лица не разглядеть — все в грязи, в кровище, одежда разодрана, но по рубахе, по ремню с железной пряжкой я понял — свой. Не новгородец, не варяг, не степняк. Один из моих.

— Эй, — хрипло позвал я. — Живой?

Тишина. Только кровь текла, да ветер гудел где-то над стеной. Я потянулся, схватил его за плечо, потащил на себя. Тяжелый, зараза, будто к земле прирос. Выволок на бок, перевернул — голова его мотнулась, как у тряпичной куклы, волосы слиплись от крови. Грудь не шевелилась. Глаза закрыты, лицо бледное, как у покойника.

Все, не успел. Пока я тут с Курей языками чесал, пока Алешу в степь посылал, этот бедолага истек кровью под конем.

Еще один мой воин, еще одна душа, которую я не уберег. Сколько их уже? Сотни? Тысячи? Я вытер ладонь о штаны, оставляя красный след, и хотел уже встать, но тут он кашлянул.

Слабый такой кашель, мокрый, с хрипом, будто легкие полные воды выталкивали воздух. Я замер. Глянул еще раз — грудь его дрогнула, раз, другой, медленно, неуверенно. Живой! Руки сами потянулись к нему, я схватил его за плечи, приподнял, чтобы не захлебнулся в этой кровавой луже. Он кашлянул еще, сильнее, изо рта вылетела красная пена, глаза затрепетали, открылись.

Я вгляделся в лицо — грязь, кровь, борода в комках, но черты знакомые.

Ха! Такшонь?

Галичанин?

— Такшонь, ты? — вырвалось у меня.

Голос дрожал от какого-то дикого облегчения.

Он медленно моргнул. Глаза сфокусировались на мне. Там был шок. И, кажется, что-то похожее на благодарность. Он попытался вдохнуть, закашлялся опять, сплюнул кровью в сторону.

— Князь… — прохрипел он. — Ты… вытащил…

— Лежи, не трепыхайся, — буркнул я, придерживая его за плечи. — Чуть не похоронил тебя под этой печенежской клячей.

Он слабо кивнул, губы дрогнули — то ли улыбнуться хотел, то ли от боли скривился. Я оглядел его — рубаха в лохмотьях, на боку глубокая рана, но не смертельная, раз он еще дышит. Кровь уже не хлестала. Живучий, гад. Я отер ладони о штаны, встал, протянул ему руку.

— Поднимайся, коли можешь. Не время тут разлеживаться.

Такшонь ухватился за мою ладонь, его пальцы дрожали, но сжал он крепко. Я потянул, помог ему сесть, потом встать. Он покачнулся, оперся на меня. Галицкий князь тяжело дышал. Глянул на меня еще раз, долгим взглядом, будто впервые увидел. И в этом взгляде не было ни насмешки, ни вызова. Он кивнул, будто ставил точку в своих мыслях.

— Долг… — выдохнул он. — За мной долг, князь.

— Потом сочтемся, — отбросил я. — Живой — и ладно. Пошли.

Он кивнул еще раз и пошел следом, хромая. Я повернулся и двинулся вдоль стены. Впереди ждало поле, усеянное смертью, и люди, которых я должен был собрать. Битва кончилась, но война — нет. А Такшонь, плетущийся за мной, теперь смотрел иначе.

Я шел дальше вдоль стены, обувь вязла в грязи, пропиталась. Ветер гнал дым в лицо, щипал глаза. Тела лежали вповалку, будто кто-то небрежно раскидал их, как тряпье на просушку. Кони, люди, щиты, сломанные копья — все смешалось в этой круговерти. Стоны доносились отовсюду. Кто-то еще шевелился, полз, цеплялся за землю, но большинство уже затихло, остыло, стало просто мясом, что скоро воронье начнет клевать.

Я остановился там, где бой был самым лютым. Тут стена была вся в зарубках, камни расколоты, будто молотом по ним били, а внизу — гора трупов. Печенеги в своих шкурах, варяги в кольчугах, новгородцы в рваных рубахах — все в куче, и не разобрать, где чья рука, где чья нога. Кровь текла ручьями, стекала в трещины, пропитывала землю так, что та чавкала под ногами.

В ушах загудело. Такшонь остановился рядом. Я чувствовал его цепкий взгляд.

Я шагнул вперед, обходя груду тел. И тут увидел Добрыню, который стоял посреди этого месива, как дуб среди выжженного поля. Весь в крови — своя ли, чужая, не разберешь. Доспехи помяты, кольчуга порвана на плече, шлем сбит набок, а в руках меч с зазубренным от рубки лезвием. Вокруг него — круг из трупов, десятка два, не меньше. Печенеги, варяги, кто-то из новгородцев — все лежали, как снопы вокруг мельницы, а он стоял над ними, чуть покачиваясь.

Лицо богатыря было черным от грязи, борода слиплась, глаза мутные. Он не видел меня — смотрел куда-то вдаль.

Я подошел ближе, положил руку ему на плечо. Он дернулся, медленно повернул голову, будто шея у него заржавела. Глаза встретились с моими и я увидел в них пустоту. Такое бывает, когда человек переступает через себя, через все, что знал, и остается только оболочка, которая еще дышит. Я сжал его плечо сильнее, но он даже не шевельнулся, только смотрел.

И в этот момент я понял. Даже не так. Мы оба поняли. Эта бойня переломила нас. Пути назад нет. Отступить — значит плюнуть на все, что мы тут пролили, на кровь, людей, страну. Все напрасно, если мы сдадимся.

— Добрыня, — я тихо позвал Никитича. — Ты как?

Он медленно моргнул, будто просыпаясь. Его губы дрогнули. Но он не сразу ответил — вдохнул, выдохнул. Пар вырвался изо рта.

— Живой, князь, — прохрипел он наконец. — А ты?

— Живой, — буркнул я, отпуская его плечо. — Сколько наших полегло?

Он опустил взгляд, посмотрел на трупы вокруг, будто считал их в уме. Меч в его руке дрогнул, лезвие ткнулось в землю.

— Тысяча, — выдавил он. — Может, больше. Еще столько же ранены. Кто жив, тот еле дышит.

Целая тысяча людей, которые шли за мной, рубились за меня, кричали мое имя перед смертью. И еще тысяча, что теперь корчится в крови, стонет, зовет богов, которых я даже не знаю. Я сжал кулаки и повернулся к Такшоню.

— А твои? — спросил. — Конница твоя где?

Он кашлянул, сплюнул в сторону. Лицо его скривилось.

— Все, князь, — прохрипел он. — Печенеги их порубали. Ни одного коня не осталось. Ни одного седока. Копейщиков только под полутысячи осталось, наверное. Еще не смотрел. Думал не выживую

Я выдохнул. Конница Такшоня — это была сила, на которую я рассчитывал. Я закрыл глаза на миг, пытаясь унять гул в голове, но он не стихал — только усиливался, будто кто-то молотом бил по вискам.

Открыв глаза, я вызвал систему, погрузившись в интерфейс. Цифры выплыли перед глазами.

Остаток войска — 1988 человек.

Вместе с людьми Такшоня. Меньше двух тысяч. Из тех трех тысяч, что я вел сюда.

Я пролистал вкладку владений — Березовка, Переяславец, Киев, Полоцк, Смоленск. И новый пункт — Новгород. Значит, взяли. Система засчитала.

Я закрыл интерфейс. Повернулся к Добрыне, который все еще пялился в пустоту.

— Собирай всех, — сказал я резко. — Кто жив, кто может идти — всех к воротам. Через полчаса чтоб были готовы.

Он кивнул. Его меч поднялся с земли.

— Сделаю, князь, — прохрипел он и пошел, тяжело ступая.

Я глянул на Такшоня. Тот кивнул, молча, без слов — понял. Оттолкнулся от стены и хромая двинулся следом за Добрыней.

Я остался один на миг, глядя на поле. Тысяча погибших. Тысяча раненых. Меньше двух тысяч живых. И Новгород — мой.

Стоило оно того?

Я сжал кулаки. Повернулся и пошел к воротам.

Гул в ушах стихал, уступал место шуму — топоту ног, звону железа, слабым стонам тех, кого тащили на плечах.

Дошел до ворот. Тяжелые, дубовые, в зарубках от топоров и копий, они стояли нараспашку. За ними открывался Новгород — улицы, заваленные обломками, дома с выбитыми ставнями, дым, тянущийся от пожарищ в глубине. У ворот уже собирались мои дружинники — кто стоял, опираясь на топоры, кто сидел прямо на земле, прижимая тряпки к ранам. Лица черные от грязи. Они смотрели на меня, ждали.

Кто-то крикнул что-то, вроде «Князь пришел!», но я не вслушивался.

Полчаса прошло быстро. Я стоял у ворот, глядя, как последние из моих людей подтягиваются. Подошел Добрыня.

— Все, князь, — прохрипел он, вытирая кровь с подбородка. — Двенадцать сотен без малого. Кто мог идти, пришел. Остальных у стены оставили — не дотащить. За ними лекари присмотрят и в лагерь отведут.

Я кивнул и повернулся к дружинникам, которые выстроились у ворот, неровной кучей, но все еще строем.

— За мной, — бросил я так, чтобы услышали все.

И пошел. Ворота остались позади, передо мной открылась узкая улица, заваленная мусором и телами. Кто-то из новгородцев выглядывал из окон, кто-то стоял у порогов.

Я шел вперед, а за моей спиной шла армия — топот, лязг, хрипы. Где-то справа мелькнула баба с ребенком на руках, прижалась к стене, с круглыми от страха глазами. Слева мужик в рваной рубахе что-то крикнул.

Я шел к центру, к площади, где все должно было решиться.

Добрыня шагал рядом. Такшонь плелся чуть позади.

Новгород мой. Я взял его, вырвал из лап Сфендослава, из когтей печенегов, из рук тех, кто думал, что меня сломает.

Уже на подходе к площади я услышал быстрые шаги сзади.

Оглянулся и увидел Веславу. Она хромала, держась за бок, а рядом был Ратибор. Он опирался на нее. Они догнали нас, остановились.

— Княже, — выдохнула Веслава. — Дошли.

— Ты как?

— Жива, — она скривилась, сильнее прижимая руку к боку. — Ратибор тоже. Пока.

Я глянул на него. Лицо его серое, губы сжаты, но он резко кивнул, будто доказывал, что еще держится.

— Идите за мной, — сказал я, поворачиваясь к площади.

И они пошли следом. Я шагнул на широкую, заваленную обломками площадь. Посреди нее возвышался помост.

Вокруг уже собирались мои люди — кто стоял, кто сидел, кто лежал, привалившись к стенам.

Я прошел через толпу, не глядя по сторонам, поднялся на помост.

Остановился, оглядел своих воинов.

Горло саднило, но я собрал в груди все, что осталось от сил, и крикнул — громко, хрипло, так, чтоб голос мой разнесся над площадью, ударил по стенам домов, врезался в уши каждого, кто тут был:

— Созываю вече! Всех сюда! Пусть Новгород решает, как встарь, по обычаю предков!

Голос мой отразился от каменных стен и повис в воздухе. Я замолчал. Площадь зашепталась — не сразу, не яростно, а медленно, как река, набирающая силу после дождя. Новгородцы знали этот зов, этот крик, что веками собирал их на вече. Это не просто сходка, не просто толпа — это был их закон, держащий город крепче любой власти.

Сначала послышался звон. Где-то в глубине города, за домами с покосившимися крышами, ударил колокол — тяжелый, низкий. Один удар, другой, третий — гул поплыл над Новгородом. Так было всегда — колокол бил, и народ тянулся к площади. За колоколом подтянулись резкие, пронзительные рожки, их дули ватажники, созывая людей. Я видел, как они мелькают в толпе — молодые парни в рваных рубахах, с рожками у рта, кричали что-то, махали руками, гнали народ к центру.

Из-за углов, из узких проулков, что вились между домами, начали высыпать люди. Мужики в лаптях и серых зипунах, с бородами Они тащили за собой жен, кутающихся в платки, детей, что цепляющихся за подолы. Старики ковыляли, опираясь на палки, лица их были сморщены. Торговцы шли сюда, перешептываясь, прикидывая, что будет дальше.

Я смотрел на них с помоста. Это был Новгород — гордый, упрямый, тот, что не гнулся ни под кем, пока не решит сам. По обычаю, вече собиралось не просто так — был порядок, который держался веками. Сначала сходились выборные — те, кого звали «мужи честные», что говорили от имени улиц, от концов города. Я видел их — крепких, широкоплечих, в рубахах с вышивкой. Они выходили вперед, становились у помоста, переглядывались, шептались. За ними тянулись остальные — кто побогаче, кто победнее, но все с правом голоса, все с правом кричать, спорить и решать.

Добрыня стоял внизу, у помоста, смотрел на с каменным лицом. Такшонь стоял тут же. Веслава с Ратибором подошли ближе, встали рядом с Добрыней. Вот моя команда. Мой ближний круг.

Полчаса прошло, как я крикнул про вече. Люди шептались, переглядывались, но никто не кричал, никто не лез вперед. Ждали.

Я вдохнул — холодный воздух резанул горло, пах дымом и кровью, что все еще липла к моим рукам. Выдохнул, пар вырвался изо рта, смешался с дымом, что стелился над площадью. Пора. Шагнул к краю помоста, сапоги гулко стукнули по доскам, и поднял голову. Тишина навалилась, тяжелая, как мокрый плащ, — все замолчали, даже шепот стих. Сотни глаз смотрели на меня, ждали, чего я скажу, чего потребую. Я сжал кулаки, кровь на ладонях засохла, стянула кожу, но я не замечал. Глянул на своих — на Добрыню, на Такшоня, на Веславу с Ратибором, на дружинников, что стояли передо мной, как стена, что еще не рухнула. Потом перевел взгляд на новгородцев.

И громко крикнул. Так, чтобы голос разнесся над площадью, ударил по стенам, врезался в уши каждого:

— Я есмъ Великий князь Руси!

Да! Могильная тишина. Суть и смысл сказанного просачивается в умы присутствующего люда.

Слова вылетели, повисли в воздухе, гулко отразились от домов. Тишина взорвалась. Мои дружинники яростно заорали. Кто-то вскинул меч, кто-то ударил кулаком в щит, кто-то просто кричал, выплескивая все, что копилось в груди.

«Слава князю!» — понеслось над площадью, заглушило ветер, заглушило стоны раненых, что еще доносились откуда-то издалека. Новгородцы молчали, смотрели, но я видел, как у некоторых дрогнули лица — кто-то от страха, кто-то от удивления, а кто-то, может, и от надежды. Я не шевелился, смотрел на них всех, чувствуя, как этот ор бьет мне в грудь, как волна, которая несет лодку к берегу.

И тут перед глазами вспыхнуло уведомление. В интерфейсе горела яркая строка:

«Получено достижение: Собиратель земель русских».