Русь. Строительство империи 5

Глава 4

Я стоял над ним, над этим степным псом, который еще недавно орал, что порубает меня в мясо. Топоры в руках были тяжелыми, кровь с лезвий стекала, капала в грязь, смешиваясь с конской требухой и рваными ошметками доспехов. Плечо ныло от обломанной стрелы. Дышал я рвано, грудь ходила ходуном, в ушах гудело от криков битвы.

Хан Куря валялся передо мной — шлем с перьями сбит набок, доспехи помяты, из-под них сочилась темная, густая кровь. Лицо его было перекошено, но черные глаза, как угли в остывшем костре, еще горели злобой, что гнала его в бой. Он дышал с хрипом, пальцы скребли по земле, будто цеплялись за последние крохи жизни, которые ускользали из него с каждой каплей крови. Я занес топор. Пусть видит, что один мой рывок, и его головушка покатится и будет трофеем для воронья.

— Говори, — прохрипел я. — О каких таких врагах ты талдычишь? Кого мне еще рубить?

Он кашлянул, сплюнул кровью в сторону — красная клякса шлепнулась в грязь, растекаясь. Его рука дрогнула, но он поднял злой взгляд. Не сдается, паршивец.

— Пощади, князь… — повторил он.

— Я сказал — говори! — рявкнул я, голос резанул воздух.

Куря сглотнул, его лицо сморщилось от боли. Он приподнялся на локте, доспехи скрипнули, металл лязгнул о камень, и он медленно заговорил, будто выдавливал слова через силу.

— На востоке… три князя… вятичский, муромский, ростовский… Союз у них. Сфендославу помогали.

Я нахмурился, пальцы сжали рукоять топора крепче. Вятичи, Муром, Ростов — княжества знакомые, но далекие. Восток всегда был своевольным, колючим. А теперь, выходит, они снюхались с Сфендославом? Кровь на рукояти уже засыхала, липла к ладоням. Я не отпускал оружия — оно держало в тонусе, не давало расслабиться.

— Как помогали? Говори яснее!

Он зашипел, как змея, которую прижали сапогом к земле, но не добили. Глаза его сузились, стали щелками, но он продолжил.

— Печенегов моих… на север вели. К Новгороду. Еду давали, проводников… Все, чтобы мы Сфендослава поддержали. Трусы они, князь. Боялись, что иначе сам Сфендослав их прижмет. Или мы, степь, их земли пожжем, их баб и детей в полон уведем.

О как! Картина начала складываться — мутная, но ясная в своей подлости. Значит, эти восточные князьки не просто сидели в своих чащах и теремах, попивая мед да жуя хлеб, а кормили врага, который шел на меня, точил клинок против моих людей. Проводники, еда — это не просто помощь, это, как сказали бы в моем будущем — участие в конфликте. Они держались за спиной Сфендослава, пока тот рубился со мной здесь, на стенах Новгорода, пока его варяги и печенеги рвали моих дружинников. Кровь во мне закипела. Надо было выжать из этого степняка все, что он знает, до последней капли, до последнего слова.

— Почему трусы? — спросил я, прищурившись. — Что их так прижало, что они хвосты поджали?

Куря оскалился, зубы его были в крови, и он сплюнул еще раз, на этот раз ближе к моим сапогам, но не попал — ветер унес слюну в сторону. Я не двинулся, только топор чуть опустил. Терпение мое не вечное. Надеюсь степняк понял жест.

— Сфендослав… силу показал, — прохрипел он. — Сказал: или помогаете, или войско свое шлете к нему, под его стяги. А не то — печенеги их вырежут, их села пожгут, их поля потопчут. Они и выбрали… лишь бы самим не лезть в бой. Снабжали, чтобы мы шли сюда, а они в своих теремах отсиживались, брюхо чесали.

Я выдохнул, пар вырвался изо рта, смешался с дымом, который тянулся от пожарищ за стеной. Ну и мрази. Князья, которые боятся собственной тени, но готовы подставить других, лишь бы их шкуры остались целы, лишь бы их руки не запачкались кровью. Вятичи с их лесами, Муром с реками, Ростов с его жирными землями — все трое снюхались, чтобы Сфендослав мог тут, на севере, давить меня. А печенеги, выходит, были их руками — грязными, кровавыми, но не своими. Куря смотрел на меня снизу вверх. На его лице пробегала жгучая ненависть. Ко мне или к Сфендославу с его прихвостнями — не понятно.

— Все? — спросил я. — Или еще что-то знаешь, степняк?

Он кивнул, дышал уже ровнее, хотя кровь текла из-под доспехов, пятнала камни под ним. Видно, раны его не добили, но сил оставалось мало.

— Все, князь… Про восток — все, что знаю, — прохрипел он, злобно. — Слово держу…

Я смотрел на него. Вокруг было тихо — только ветер гнал дым, да вдали кричали раненые, стонали, звали матерей, богов, кого угодно, кто бы их услышал. Алеша маячил неподалеку, топор его был в крови по самое древко, лицо красное, потное, но он ждал моего слова. Куря выложил мне карту врагов — не всю, но достаточно, чтоб я понял, откуда ветер дует, откуда ждать следующего удара. Восток, три князя, Сфендослав — это был клубок, который мне предстояло распутать.

Разум царапнула оговорка хана: «Про восток — все, что знаю». А про «не восток» видать есть сведения?

Надо было выжать из него все, до последней капли.

— Что еще? — рявкнул я. — Про восток выложил, а дальше? Говори, степняк!

Куря зашипел, оскалился. Он приподнялся чуть выше, локоть дрожал.

— Под Киевом… древляне и туровчане… Собираются. Армия у них. Отморозки, князь, дикие, как волки голодные. Сфендослав их не взял — ни подкупом, ни силой. Скоро Киев могут забрать, если не остановить.

А вот это совсем плохо. Ярополка надо предупредить. Древляне, туровчане — это было хуже, чем восточные крысы. Те хоть трусливо кормили врага, а эти — звери, которые рвут всех подряд, не разбирая, кто свой, кто чужой. Под Киевом? Это значит, сердце Руси под ударом, а я тут, на севере, рублюсь с печенегами и варяжскими псами Сфендослава. Куря смотрел на меня, и на его лице мелькнула тень злорадства, будто он знал, как эта весть на меня подействует.

— Почему Сфендослав их не взял? Что за отморозки такие?

Хан кашлянул.

— Дикие они. Сфендослав им злато сулил — плюнули ему в морду. Угрожал — мечи достали, зубы показали. Ни подкупить, ни переманить. Им все едино — лишь бы резать да жечь. Киев близко. Они туда идут. Еще при Сфендославе копили силы, а сейчас…

Я выдохнул. Значит, под Киевом зреет буря, и не просто буря — ураган, который может снести все, что я строю. Древляне и туровчане — это не князья с востока, которые трясутся за свои шкуры. Это мясники, живущие ради крови, ради гари, которая тянется от их костров. Сфендослав их не взял, и это плохо. Если он, с его силой и хитростью, не смог их прижать, то они — сила, с которой мне придется считаться. Но как?

— Все? — спросил я, прищурившись. — Или еще что-то прячешь?

Он покачал головой.

— Все, князь… Больше не знаю, — прохрипел он.

Я отступил на шаг, топоры в руках опустились.

Итак, что имеем? Восток — три князя, которые кормили Сфендослава, снабжали его печенегов, чтобы те шли на меня. Под Киевом — древляне и туровчане, рвущиеся к власти.

Так, запад. Что там? Я прикинул в уме: Владимирское княжество, крепкое, но пока оттуда нет вестей. А есть еще Галич, это Такшонь, мой временный союзник, он держит эти земли. Такшонь — мужик своевольный, а союз с ним хрупок. Если он повернется спиной, я останусь один против всех.

Куря лежал, смотрел на меня и ждал.

Восток, юг, запад — куски Руси трещали.

Надо было решать, что делать с этим степняком, который выложил мне карты врагов. Рубить его? Легко — один удар, и его башка покатится, как бревно с горки. Но он дал мне ниточку, за которую можно тянуть. Может, он еще пригодится? Или нет — степные псы не знают чести, только силу.

— Пощады ждешь? — спросил я. — Шкуру спасаешь?

Он кивнул, слабо, но резко.

— Я слово дал, князь… Все сказал. Пощади… — прохрипел он, глаза его блеснули.

Пощадить его? После всего? Но он дал мне врагов, дал мне карту. Я не Сфендослав, что режет всех подряд, как свиней.

— Иди, — бросил я коротко, кивнув в сторону.

Он замер, будто не поверил. Потом, шатаясь, поднялся, схватился за бок, где доспехи были смяты и кровь текла ручьем. Я смотрел, как он ковыляет прочь, хромая, оставляя за собой кровавый след.

Я стоял, глядя, как Куря ковыляет прочь, растворяется в дыму, стелившийся над камнями.

Ветер гнал дым, холодил пот на лице, в ушах гудело от затихающих криков битвы. Куря ушел, а я остался. Восток, юг, запад — куски Руси трещали под ударами, а я по колено в крови, должен был держать все это в узде.

И тут я мой взгляд что-то зацепило. У трупа ханского коня, валявшегося в грязи, с перерубленными ногами, из седельной сумки торчало что-то. Металл блеснул в тусклом свете. Я шагнул ближе, сапоги чавкали в крови и грязи и наклонился.

Кубок.

Не простой — с черепом, вделанным в серебро, с узорами, которые вились по краям, как змеи. Сердце екнуло. Я замер, пальцы дрогнули, когда я потянулся к нему. Холодный, тяжелый, с выбоинами. Череп смотрел на меня пустыми глазницами.

И тут я вспомнил. Воспоминание, осколок той, другой жизни, которая осталась за гранью, в далеком, недостижимом будущем. Я читал об этом, много раз. Везде писали о трагической гибели князя Святослава Игоревича. Великого воина, покорителя хазар, грозы Византии. Его убили печенеги, на днепровских порогах, когда он возвращался из неудачного похода. Предательски, из засады.

Но главное — не это. Главное — то, что стало потом. Печенежский хан, упиваясь победой, приказал сделать из черепа Святослава кубок. Чашу для вина, оправленную в серебро, украшенную драгоценными камнями. Символ его триумфа и власти над поверженным врагом. Пиршественный трофей, из которого он пил, празднуя свою победу.

Я сжал кубок сильнее. Неужели это тот самый кубок? Неужели история повторяется, делает новый виток, возвращая меня к тому, что я читал, о чем знал лишь как о далеком прошлом?

Я провел пальцами по гладкой поверхности черепа, ощущая холод кости.

Неужели это он? Тот самый хан из учебников истории? Тот, кто прервал жизнь великого князя, кто осквернил его останки? Если это так, то все меняется. Это не просто битва за власть, не просто война за земли и влияние. Это личное. Это долг, который я должен исполнить.

Но как? Как такое возможно? Ведь все не так, все иначе! В той, прошлой жизни, Святослав погиб на днепровских порогах. В засаде, подло, предательски. А здесь он пал в битве, под стенами Киева, сражаясь, как и подобает великому князю. Обстоятельства иные, место другое, враги — и те, возможно, другие. Но итог один и тот же. Череп, ставший кубком. Символ поражения.

Я потер виски. Неужели это значит, что есть нечто большее, чем случайности, чем выбор, который мы делаем?

Получается, можно менять декорации, менять актеров, менять ход сражения — но финал все равно останется неизменным? Святослав должен был умереть, и его череп должен был стать кубком — неважно, где и как, важно, что это должно было произойти. Иначе… иначе что? Нарушится ход истории? Разорвется ткань реальности?

Если так, если судьба Святослава была предопределена, то что насчет моей? Я попал сюда, в это время, в эту мясорубку — случайно ли? Или я тоже часть какого-то плана, какого-то неведомого замысла? И как бы я ни бился, как бы ни рубил врагов, как бы ни пытался изменить ход событий — итог моей жизни тоже предопределен?

Меня замутило от этой мысли. Значит ли это, что все мои усилия напрасны? Что я обречен, как и Святослав, на какой-то заранее известный финал, каким бы он ни был?

Я резко мотнул головой, прогоняя эти мысли.

Нет. Нельзя так думать. Нельзя поддаваться этому мороку. Я — не Святослав. Я — Антон. И я буду бороться. Буду менять то, что могу изменить. Буду рубить врагов, строить союзы, искать свой путь.

Я не стану покорно ждать своей участи.

Святослав. Его тень витала надо мной с самого начала, с того дня, как я очнулся в этом времени. Он был тем князем, который гремел на всю Русь, рубил врагов, что шел до конца. А я? Я тут, в его эпохе, с его именем в памяти, с его черепом в руках. Это знак? Или насмешка? Я повернул кубок, посмотрел на череп — глазницы были черными. Казалось, будто он смотрел на меня, будто ждал, что я сделаю дальше.

— Алеша! — крикнул я, не оборачиваясь.

Богатырь подошел. Его топор был в крови.

— Чего, княже? — прохрипел он.

Я повернулся, показал кубок, держа его так, чтоб череп смотрел на Алешу.

— Смотри. Это… останки Святослава, скорее всего, — прошептал я.

Он присвистнул, глаза его расширились, как у мальчишки, увидевшего волка в лесу. Подошел ближе, наклонился.

— Веслава тебя учила, — сказал я, глядя на Алешу. — Чему? Что ты от нее взял?

Он усмехнулся, уголком рта, зубы блеснули в полутьме. Топор он перехватил поудобнее, будто тот был частью его руки.

— Лазутчик я теперь, княже, — начал он, голос его был хриплый, но в нем была гордость. — Веслава — баба хитрая, сам знаешь. Учила меня теням доверять, шагать так, чтоб ни ветка не хрустнула, ни собака не гавкнула. Глазастый стал — вижу, где враг прячет нож, где засада ждет. Учила слухом жить — шорох, скрип, шепот за стеной. Все это в голове держу.

Я кивнул, внимательно слушая. Веслава — да, она была как паучиха, плетущая сеть. Если Алеша взял от нее хоть половину, то он не просто силач с топором, а оружие, что может бить из тени. Я посмотрел на него — высокий, плечи широкие, лицо в шрамах.

— А еще чему? — спросил я, прищурившись. — Не только же этому она тебя учила?

Он хмыкнул, улыбнулся, будто вспомнил что-то теплое.

— Учила следы читать, княже, — сказал он. — Где конь прошел, где человек споткнулся, где кровь свежая, а где старая. Учила язык держать — молчать, когда надо, и говорить, когда врагу в башку влезть нужно. Хитрости ее — как река, глубокая, течет тихо, а дна не видать.

Я смотрел на богатыря, который стоял передо мной с топором в руках. Веслава вложила в него свои умения и это делало его опаснее. Лазутчик, следопыт, тот, кто видит то, что другие пропускают. Я сжал кубок в руке, череп смотрел на меня, будто подначивал: думай, Антон, думай, что с этим делать.

— Полезное дело, — сказал я. — Лазутчик — это глаза, которых у меня нет. Ты будешь моими глазами?

Он кивнул.

— Буду, княже. Где скажешь, туда пойду. Что прикажешь, то увижу, — ответил он.

— А что еще можешь?

Он усмехнулся, уголком рта.

— Веслава учила не только видеть да слушать. Учила резать тихо, чтобы ни одна собака не гавкнула. Учила в тени жить, чтобы враг не знал, откуда удар пришел. Хочешь — найду, хочешь — зарежу. Скажи только, кого.

Я медленно кивнул. Куря. Этот степной гад ушел. Я отпустил его, сказал «иди», но пощады ему не обещал — ни словом, ни взглядом. Он сам не спросил, не вымолил. Куря знал слишком много. И если он доберется до своих, до печенегов, что затаились в степи, то эта тварь еще вернется, с саблей в руке и злобой в глазах. Но не это главное. Месть за Святослава. Вот что меня больше всего терзало.

— Есть дело, — сказал я, прищурившись. — Куря. Хан печенежский. Ушел, но недалеко. Найдешь его?

Алеша хмыкнул, будто предвкушал охоту.

— Найду, княже, — ответил он, топор в руке качнулся, будто сам просился в бой. — Хромой, кровью истекает. Далеко не уйдет.

Я сжал кубок крепче, череп смотрел на меня, будто подначивал: давай, Антон, режь корень, пока он не пустил побеги. Куря не спрашивал пощады, не вымаливал ее на коленях, не клялся в верности. Он просто ушел, думая, что я слабак, что дам ему жить.

— Не просто найти, — сказал я Алеше. — Убить. Чтобы не вернулся. Чтоб печенеги его не нашли, не подняли вой. Сделаешь?

Он хищно оскалился.

— Сделаю, княже. В тени его возьму, тихо, как Веслава учила. Ни крика, ни следа. Только кровь в траве останется.

Я кивнул. Куря был ошибкой, что я мог исправить. Я не обещал ему жизни, не клялся перед богами, не давал слова княжьего. Он ушел, потому что я позволил, но это был не конец — это был шаг перед концом. Алеша был моим клинком, который догонит его там, где степняк думал, что спасся.

— А если сделаешь, сотником лазутчиков станешь. Не просто воин, а глаза мои, что видят за стенами, за лесами. Сотня таких, как ты, мне нужна. Согласен?

Он замер, его глаза расширились.

— Согласен, княже, — ответил он с хищным блеском в глазах.

Я выдохнул.

— Иди, — сказал я коротко, кивнув в сторону, где скрылся Куря. — И вернись с делом сделанным.

Алеша кивнул. Еще раз хищно оскалился и он шагнул в дым. Я смотрел ему вслед.