Родная земля

Глава 21

Я взял со стола листок с координатами. Чёткий, каллиграфический почерк. Последнее наследие человека, который считал себя архитектором реальности, а стал лишь мелкой трещиной в её фундаменте.

Достал телефон, набрал номер дочери его Величества, с которой мы в последние дни проводили всё больше времени. Я лично помогал ей остановить распространившийся компьютерный вирус, используя наработки отца Михаила и те знания о структуре существа, которые я забрал с собой из своего мира.

Достал телефон, набрал номер. — Анна, — сказал я, едва она ответила. В нашем общении давно исчезли церемонии. — Мне нужен вертолёт. Быстро и без лишних вопросов. — Проблемы? — её голос был собранным и мгновенно лишённым всякой игривости. — Ликвидировал одну. Но появилась другая, куда серьёзнее. Координаты вышлю. Место — старая шахта на Урале. — Будет сделано. Жду данные.

Я положил трубку, отправил координаты и взглянул на коробку, лежавшую на столе Чебека. Шар внутри был спокоен, усыплённый сложностью моего лабиринта. Но это был лишь временный сон. Голод, даже заключённый, никуда не девался.

Через сорок минут тяжёлый транспортный вертолёт с опознавательными знаками императорской службы приземлился на заснеженном плацу рядом с особняком Чебека. Я вышел из кабинета, оставив за спиной пустоту, которая когда-то была человеком. Мои люди, приведённые Немировым, уже контролировали ситуацию, незаметно выводя охрану Чебека из строя и внедряя на ключевые посты своих агентов. Смерть хозяина пройдёт как несчастный случай — разрыв сердца. А его состояние уже начало тихо и необратимо перетекать на мои счета.

Анна ждала меня у трапа, закутанная в тёплую офицерскую шинель. Рядом стоял Немиров, его лицо всё ещё хранило отпечаток ужаса, увиденного в карьере. — Ваше сиятельство, — кивнул он. — Отряд готов к отправке. Лучшие из оставшихся. — Не нужно отряда, Немиров, — остановил я его. — Это не та война, где решают численность и мушкеты. — Но вы не можете лететь один! — в голосе Анны прозвучала тревога. — Я и не один, — я похлопал по карману, где лежала коробка. — Со мной мой старый друг. А вам двоим нужен другой фронт.

Я повернулся к Немирову. — Возьми людей, которых ты абсолютно доверяешь. Самых надёжных. И найди Владимира Велеславского. Он либо уже мёртв, либо стал чем-то… большим. Если мёртв — подтверди это. Если нет… действуй по обстановке, но не вступай в открытый бой. Твоя задача — разведка и наблюдение. — Слушаюсь, — Немиров чётко кивнул, привыкший доверять моим приказам, даже если они казались безумными.

Затем я обернулся к Анне. — А тебе, Анна, нужна власть. Она подняла бровь. — Я и так имею некоторое влияние. — Нужно больше. Вице-канцлер Воронцов внезапно освободил кресло. Точнее, его освободили. Твой отец ищет лояльную кандидатуру. Убеди его, что это должна быть ты. Она смотрела на меня, оценивая. В её глазах читался не вопрос «как?», а «почему?». — Чтобы когда я вернусь, у меня за спиной была не просто богатая невеста, а женщина, контролирующая комитет по стратегическим ресурсам. Нам предстоит большая чистка, Анна. И начинать её нужно с верхов. На её губах промелькнула та самая, знакомое мне, хищная улыбка. — Считай, что уже сделано. Будьте осторожны, Михаил. — Осторожность — это не про меня, — я развернулся и поднялся по трапу в зев вертолёта.

Дверь захлопнулась, отсекая внешний мир. В салоне, кроме пилотов, никого не было. Я пристегнулся, глядя в иллюминатор на удаляющиеся огни усадьбы. Вертолёт содрогнулся, оторвался от земли и, набирая высоту, лёг курсом на восток.

Полет занял несколько часов. Я не спал, перебирая в голове обрывки знаний о «Громовержце», о природе пустоты, о том, что мне удалось сделать в моём мире. Я не просто уничтожил его тогда. Я… перезаписал. Использовал его же поглощающую природу, чтобы создать петлю, которая замкнулась сама на себя. Но для этого мне понадобилась энергия целого разлома между мирами. Здесь же у меня был лишь один, нестабильный источник.

Мы приземлились на заснеженной поляне в предгорьях, в десятке километров от указанных координат. Пилоты, люди Анны, молча указали направление. — Ожидаете вас, ваше сиятельство? — спросил командир экипажа. — Нет. Возвращайтесь. Если я не выйду на связь через 24 часа, считайте задание проваленным. Они не стали спорить. Вертолёт взлетел, его гул быстро затих в морозном воздухе, оставив меня в гробовой тишине горной тайги.

Я двинулся в путь. Снег по колено, хвойные лапы, сгибающиеся под тяжестью наста. Воздух был чистым и колючим. Я шёл, ориентируясь по навигатору и внутреннему компасу, что вёл меня к источнику растущего напряжения. Чем ближе я подходил, тем сильнее ощущалось тошнотворное чувство пустоты. Птицы не пели, звери не попадались. Лес замер в оцепенении.

Вскоре я увидел заброшенные строения — полуразрушенные бараки, ржавые железные конструкции, уходящие вглубь горы клети шахтного подъёмника. Это и было место. Дверь в ничто.

Возле входа в главную штольню я нашёл первого «безмо́лвного слугу». Он стоял неподвижно, вмёрзший в лёд по щиколотку, с незаряженным карабином в руках. Его лицо было застывшей маской ужаса, глаза остекленевшими. Он не был мёртв в привычном смысле. Он был… выключен. Лишён воли, энергии, самой жизни. Просто пустая оболочка, из которой ушла душа.

Я шагнул внутрь. Штольня уходила вниз, в темноту. Фонарь выхватывал из мрака стены, покрытые инеем странного, фиолетового оттенка. Воздух становился гуще, в нём витал сладковатый, химический запах озона и тления.

Чем глубже я спускался, тем больше находил таких же «слуг». Они застыли в разных позах — кто-то сидел, прислонившись к стене, кто-то упал навзничь. Все — с одним и тем же выражением пустого ужаса на лицах.

Наконец штольня вывела меня в огромный подземный зал. Своды его терялись в темноте. В центре стояла сложная инженерная конструкция, оплетённая паутиной проводов и трубок — остатки той самой установки «Громовержец». Но сейчас она была не более чем грудой металлолома. Её сердцевина, огромный кристаллический конденсатор, был разворочен изнутри. От него остались лишь оплавленные осколки, разбросанные по полу.

А рядом с этим жалким зрелищем сидел на корточках Владимир Велеславский.

Он был жив. Но, как и его брат, не совсем. Его мощное тело казалось иссохшим, кожа натянута на кости. Он что-то бормотал себе под нос, безостановочно чертя пальцем на запылённом полу сложные, бессмысленные узоры. Его пальцы были стёрты в кровь.

— Владимир, — окликнул я его.

Он медленно поднял голову. Его глаза были полны того же фосфоресцирующего света, что и у Бориса в конце, но свет этот был неровным, прерывистым, словно свеча на ветру. — Он… ушёл, — прошептал Владимир. Его голос был скрипом разорванных голосовых связок. — Забрал их… всех… и ушёл. Я… я должен был его остановить… Чебек сказал…

— Чебек мёртв, — холодно сообщил я. — Ты стал пешкой в игре, которую не понял.

— Пешка… — он горько усмехнулся, и свет в его глазах на мгновение погас, обнажив жалкие остатки его собственного сознания. — Да… пешка. Он сказал… я стану сильным… как брат… сильнее! Смогу тебя сломить… Но оно… оно не слушает… Оно только берёт…

Он посмотрел на свои исчерченные пальцы. — Оно оставило меня здесь… как пустую скорлупу… Сказало… что я невкусный… Слишком много… страха…

Я понял. Существо, вырвавшееся на свободу, «покормилось» командой Владимира, но его самого сочло неподходящим сосудом. Слишком слабым, слишком раздираемым внутренними противоречиями. Оно искало что-то… чище. Сильнее.

— Куда оно ушло, Владимир? — Туда… — он махнул рукой в сторону, противоположную входу. — Глубже… Ищет… Ищет сердце… Говорит… там есть ещё одна дверь… больше… вкуснее…

Сердце? Ещё одна дверь? Холодный ужас сковал мне душу. Они не просто создали установку. Они наткнулись на естественный разлом, тонкое место между мирами, и лишь усилили его своей машиной. И теперь существо, рождённое в искусственной пустоте, почуяло настоящую, первозданную дыру. Если оно достигнет её…

Я бросился вглубь зала, туда, куда указал Владимир. За разрушенной установкой зиял ещё один, более узкий и древний проход. Он не был сделан руками человека. Стены его были гладкими, словно отполированными неведомой силой. Отсюда, из этой чёрной пасти, и исходило то самое ощущение леденящей пустоты, что я чувствовал с самого начала.

Я достал коробку. Шар внутри замерцал, словно почуяв близость родственной стихии. Лабиринт, удерживающий его, начал вибрировать под напором пробуждающейся мощи.

Я сделал шаг вперёд, на порог естественного разлома. Темнота внутри была не просто отсутствием света. Она была живой, дышащей, мыслящей. И она была голодна.

«Громовержец» был не замком. Он был отмычкой. И теперь эта отмычка была сломана в замочной скважине, оставив дверь приоткрытой.

Я посмотрел вглубь чёрной бездны, чувствуя, как её холодное дыхание обжигает лицо. — Ну что же, — тихо произнёс я, сжимая в руке коробку с заключённым внутри голодом. — Пора заканчивать эту игру.

И шагнул в пустоту.

Шаг в пустоту оказался не падением, а погружением. Меня не окружала тьма — я оказался внутри неё. Это было пространство, лишённое привычных координат: ни верха, ни низа, ни расстояний. Лишь бесконечное, беззвучное, давящее ничто. Воздуха не было, но я мог дышать. Вернее, мое тело больше не нуждалось в дыхании — оно потребляло саму пустоту, преобразуя её в жгучую, чужеродную энергию, что пылала в жилах.

Я стоял на чём-то твёрдом, невидимом, ощущая под ногами лишь упругое сопротивление. Передо мной, в сердцевине этого не-места, висело Оно.

Существо, которое когда-то было «Громовержцем», а теперь стало чем-то большим. Оно не имело определённой формы — это был клубящийся сгусток протовещества, где вспыхивали и гасли образы поглощённых им миров: обрывки чужих небес, силуэты непостижимых городов, тени существ, чьё имя невозможно произнести человеческими губами. В его центре пульсировала та самая «дверь» — брешь в самой реальности, ведущая в исток этой пустоты. Она была похожа на чёрную дыру, но вместо гравитации она испускала абсолютный холод и тишину.

Ты пришёл.

Голос прозвучал не в ушах, а прямо в сознании. Это был не звук, а чистая информация, вложенная в мой разум. В нём не было ни злобы, ни торжества. Лишь безразличный, всепоглощающий голод.

Ты носишь в себе часть меня. И ты принёс мне другую часть. Отдай.

Коробка в моей руке затрещала. Лабиринт, удерживающий шар-поглотитель, не выдерживал близости к своему источнику. Трещины поползли по её поверхности.

— Нет, — мысленно ответил я, вливая в коробку новую порцию силы, чистой, дикой магии моего мира. Трещины затянулись. — Я пришёл, чтобы закрыть эту дверь.

Закрыть? В «голосе» существа впервые появился оттенок — лёгкое, холодное недоумение. Дверь нельзя закрыть. Её можно лишь расширить. Это — единственная истина. Всё сущее стремится к покою. К простому. К нам.

Из клубящейся массы протянулось щупальце чистой тьмы. Оно двигалось медленно, не атакуя, а просто занимая пространство, отрицая его. Я отступил, чувствуя, как реальность истончается и исчезает на его пути.

Прямая атака была бессмысленна. Сила, которую я использовал против Бориса, была каплей в океане по сравнению с тем, что стояло передо мной. Мой мир был молод, его магия — дикой, но примитивной. Эта же сущность была древней, как сама пустота между мирами.

Но я помнил слова из трактата. «Противопоставить ему можно лишь творение, утверждение, сложность».

Я закрыл глаза, отсекая давящую пустоту, и обратился внутрь себя. Я не стал искать силы. Я стал вспоминать.

Вспоминать запах дождя на асфальте моего старого мира. Горький вкус утреннего кофе. Тяжёлую музыку, от которой дрожали стены в моей инженерной конторе. Я вспоминал лица — соседа-алкаша, вечно оравшего по ночам; строгую, но справедливую начальницу; девушку из булочной, которая всегда клала мне лишнюю плюшку.

Я вспоминал звёзды. Не те, что видел Михаил Прохоров, а тусклые, едва заметные в засвеченном городе огоньки. Я вспоминал зелёную траву в палисаднике, которую я так ненавидел косить. Пение птиц за окном. Шум машин.

Каждое воспоминание было крошечным, хрупким. Ничтожным перед лицом вечного небытия. Но в каждом из них была жизнь. Сложная, запутанная, несовершенная, полная боли и радости — жизнь.

Я открыл глаза и выбросил вперёд руки. Но не сгусток хаоса. Я выпустил поток образов, переплетённых с впитанной мною магией.

Перед наступающей тьмой возникла стена из тысяч, миллионов мимолётных картинок, звуков, запахов, ощущений. Мой первый поцелуй. Ссора с лучшим другом. Победа на школьной олимпиаде. Боль от пореза. Восторг от первой поездки на море. Скука на совещании. Радость от найденной в кармане старой куртки купюры.

Это не была энергия. Это была информация. Чистая, неструктурированная, хаотичная сложность человеческого бытия.

Щупальце тьмы коснулось этого потока.

И остановилось.

Существо замерло. Оно не могло поглотить это. Оно не было энергией, которую можно было потребить. Это были данные, не имеющие никакой ценности для голода, стремящегося к простому, к единому, к нулю. Это был шум. Белый шум существования.

Что… это? — прозвучал в моём разуме голос, и в нём впервые появилась настоящая, не симулированная эмоция. Отвращение.

— Это — жизнь, — мысленно ответил я, продолжая изливать наружу всё, что хранила моя память. — Ты хотел сложности? Вот она. В её самом неудобоваримом виде.

Я сделал шаг вперёд, заставляя стену воспоминаний двигаться навстречу существу. Тьма отступала. Она не могла переварить эту бессмыслицу, этот хаотичный вихрь тривиальных, ничтожных, но бесконечно сложных моментов.

Прекрати! — голос прозвучал резко, почти по-человечески раздражённо. — Это… бессвязно! Бесполезно!

— Именно, — я ухмыльнулся. — А теперь попробуй это съесть.

Я сконцентрировался, отыскивая в памяти самые яркие, самые эмоционально заряженные, самые неудобные моменты.

Поток стал гуще, насыщенней. Он приобрёл цвет, запах, вкус. Он стал реальным.

Существо, эта квинтэссенция порядка через уничтожение, начало буквально корчиться от диссонанса. Его форма заколебалась, образы поглощённых миров в его толще вспыхивали и гасли в бешеном темпе. Оно пыталось анализировать, систематизировать этот хаос, но это было невозможно. Это было как пытаться выпить море.

Я подошёл ближе к пульсирующей «двери» — источнику всей этой чумы. Коробка в моей руке завибрировала всё сильнее.

— Ты хотел объединить всё в ничто? — я занёс руку с коробкой над самой чёрной дырой разлома. — А я предлагаю иной вариант.

Я разжал пальцы. Коробка рассыпалась в прах.

Вырвавшийся на свободу шар-поглотитель, насыщенный силой Чебека и его людей, на мгновение замер, почуяв родную стихию. А затем ринулся к своему источнику — к двери.

Но я был бы не я, если бы просто выпустил его.

В тот миг, когда шар коснулся края разлома, я вложил в него всё, что у меня осталось. Не силу. Не энергию. А тот самый белый шум. Всю свою память. Все свои воспоминания о прошлой жизни. Всю её боль, радость, скуку, любовь, ненависть, надежду. Всю её несовершенную, бессмысленную, прекрасную сложность.

Шар, готовый слиться с пустотой, вдруг затрепетал. Его однородная структура вспенилась, внутри него замелькали чужие образы, зазвучали чужие голоса. Он начал бешено вращаться, не в силах ни поглотиться разломом, ни оторваться от него. Он стал якорем. Грязным, неуклюжим, чужеродным якорем, вбитым в саму суть пустоты.

НЕТ!

Голос существа взревел в моём сознании, впервые наполнившись настоящей, животной яростью и страхом. Оно бросилось к разлому, пытаясь отторгнуть шар, очистить себя.

Но было поздно.

Разлом, эта идеальная дверь в ничто, начала… загрязняться. Её идеальные, математические границы поплыли, исказились под напором хаотичной информации. Она переставала быть чистым выходом в небытие. Она становилась чем-то другим. Чем-то сложным. Чем-то живым.

Свечение существования стало проникать в чёрную дыру. Сначала это были лишь отдельные вспышки — образы, звуки. Потом их стало больше. Дверь переставала быть чёрной. Она стала серой, затем радужной, мерцающей миллиардами несвязанных смыслов.

Существо, лишённое своего сердца, своего источника, застыло. Его форма начала распадаться. Образы поглощённых миров один за другим гасли, не находя больше подпитки. Оно не умирало. Оно просто… рассеивалось. Возвращалось туда, откуда пришло, но путь назад был уже отравлен, забит мусором чужого существования.

Что… что ты сделал? — его голос был уже едва слышным шёпотом, полным недоумения и ужаса.

— Я не уничтожил тебя, — тихо ответил я, чувствуя, как мои собственные силы иссякают. — Я… переработал. Теперь твой голод будет вечно питаться самим собой. Вечно переваривать этот хаос. Это твоя тюрьма. И твой новый дом.

Последнее, что я увидел, прежде чем сознание начало уплывать, — как огромный, мерцающий всеми цветами радуги шар, бывший разломом, медленно схлопывается, оставляя после себя лишь абсолютно пустое, но странно… уютное пространство. Пустота была наполнена. Наполнена ничем. И всем одновременно.

Я почувствовал толчок, и меня выбросило из не-пространства обратно в реальный мир. Я упал на каменный пол подземного зала, рядом с бездыханным телом Владимира Велеславского.

Из последних сил я поднял голову. Там, где был проход в разлом, теперь зияла обычная, тёмная пещера. Никакого свечения, никакого холода, никакого ощущения пустоты. Лишь запах камня и пыли.

Я усмехнулся, лёжа на холодном камне. Я не уничтожил угрозу. Я её… перевоспитал. Создал вечный двигатель на основе экзистенциального кризиса.

«Нобелевку по философии, пожалуйста», — подумал я и потерял сознание.