Противофаза (СИ)

Глава 9

Воскресенье, 16.03.1975 г.

Окончив своё выступление, был тут же приглашён на аудиенцию к имениннику. Он повелительным жестом велел мне сесть рядом. Говорил неторопливо, подолгу затягиваясь папиросами Родопи, не сильно разбрасываясь жаргоном, очень низким и густым с лёгкой хрипотцой голосом, покачивая головой на манер змеи из мешка факира:

— Молодца, парень. Качественный подгон Боре Лупатому сделан. Музычка твоя задушевна и на слух приятна. Почище предыдущих будет. Вишь, как цыган тебя глазами ест. Завидует, однозначно. Однако же, лихо ты с нашей темы соскочил.

Он посмотрел на меня изучающе прищуренными глазами и сделал новую затяжку. На эстраду в это время взобрался Костик Беляев и принялся воспроизводить свои знаменитые куплеты про евреев:

— Раз трамвай на рельсы встал,

Под трамвай еврей попал.

Евреи, евреи, кругом одни евреи…

Вошёл в трамвай антисемит —

Слева жид и справа жид.

Евреи, евреи, кругом одни евреи…

— Талантливый сын оказался у нашего безвременно погибшего Децала, — продолжил пахан, — Батю твоего хорошо знал. Мы когда-то вместе корешились. Ту погремуху я ему подогнал… Ты не сильно о нём горюй. Хочешь, я тебе также погоняло сконструирую и стану… хе-хе… твоим крёстным отцом?

— У меня вроде бы есть уже, — робко возразил я.

— Э-э-э, Токарева для афиш оставь. Да и нередки они на белом свете. Надо чётко своё иметь, и на него среди братвы авторитет навинчивать. Эх, Калина забита уже. На «че» не люблю словечки, — бормотал пахан, — Чёт ничё на ум нейдёт. Потом окрещу.

— … Лёня Брежнев, слава Богу,

Тоже бегал в синагогу.

Евреи, евреи, кругом одни евреи… — продолжал истерить на эстраде Костик при действенном участии музыкантов.

— Хе! Ты только погляди на него. Нихпипи не боится. Дьявол его дери. В нашу масть! — восхитился на музыканта именинник.

— А куда вы подевали Никсона с его дружками? — не сдержал любопытства.

— Думаешь, мочканули твоего жучилу? — оскалился босс в зловещей улыбке, — Хиляй малой за мной.

Он проворно поднялся и повёл меня к служебному выходу. Двинувшимся за ним быкастым парням он жестом велел оставаться на месте. За дверьми оказался коридор с производственными помещениями. По нему прошли к небольшому залу с большим столом по центру, уставленным пустыми бутылками, и с диванами вокруг. Вероятнее всего, именно здесь проводилась сходка воров. На диванах и креслах в вольных позах расположились Никсон и его подельники, надрываясь в заливистом храпе.

— Сека-умняша придумал травануть их слегонца клофелинчиком, чтобы только твою музыку послушать. Прочухаются, будут думать, что перепились, — пробасил авторитет.

— Что, прям так и отпустите их потом? Они же батю моего убили. И Индюка, наверное, — выкрикнул я.

— Во-первЫх, голубь сизый, не забывай, что они ко мне на днюху прибыли, меня поздравить. Западло с гостями разборки чинить.

Пахан задумался, почесал переносицу. Пованивало тухлятиной, или кто-то испортил воздух в помещении.

— Во-вторЫх, они все теперь мои бойцы, в деле себя показавшие. Кое-кто из них под твоим батей раньше ходил. Кому конкретно ты предъяву кинешь с обосновой? То-то же. Никто твоего породителя не мочил. Вкурил? Сам он себя порешил. Хату индюкову подорвал с собой так, что цельного кирпичика не осталося. Жаль, а ведь мог понове подо мной зацвести. Выдал бы все индюковы бумаги моим людям и был бы в полном шоколаде. Клетчатого, что ли, так стремался? Ты по-честнухе от кого узнал о погибели своего отца?

От благодушия Лупатого не осталось и следа. Лицо его вдруг окаменело и приобрело угрожающие черты. Показалось даже, что у него вместо пары несколько выпяченных глаз торчат дула двухстволки.

— Ко мне домой приезжал один мужик. Назвался приятелем отца. Он то мне всё и рассказал. Посидели на кухне, помянули батю водочкой, — придумалась срочно отмазка.

Не дожидаясь вопроса, описал внешние данные приходившего, максимально приближенные к образу сгинувшего в топке Кутыря.

— Чё, приезжал, чтобы только это рассказать? — просверлил меня глазами Лупатый.

— Ну, интересовался ещё письмами от отца, его друзьями всякими, знакомыми. А тот нам с матерью никогда и не писал. Не знали мы даже, где он есть, — проговорил под внимательным взглядом пахана.

— Харе, замнём эту тему для ясности. Мне с тобой кое о чём другом перетереть треба. Пошли, подыщем местечко потише, побазарим с толком, — решил босс.

Зашли в административное помещение поблизости. Назначение не успел разглядеть на табличке. Оттуда попросили на выход знакомого мне кругляша.

— Поди, подыши воздухом, братуха. А то голова твоя от бумаг закружится. Мы тут с малЫм наедине потрещим малёха, — добродушно посоветовал ему пахан.

Сами расселись вокруг завоёванного стола.

— Глянь за дверь. Никто там уши не греет? Всё, про чё тут услышишь, пусть здесь же и затухнет. Усёк?

Прежде, чем начать разговор, авторитет долго, задумчиво пыхал папиросой, оценивающе поглядывая на меня.

— Тут такая канитель сошлась, — начал он излагать, — Дочка нашего царя на моей днюхе оказалась не случайно. Бриллиантовый её сюда завёз. Он её качественно проработал, подсадил на водяру и брюлики. Только есть такая тема, что стал он постукивать мусоркам. Короче, она на тебя запала, как кошка. Братки не врут. Эта дура влюбчива до безумия. Поедешь, значит, сейчас с ней. Влезь к ней в постель. Кочегарь её так, чтобы она ради тебя была готова на всё.

— А вы разве не знаете, сколько ей лет и сколько мне? — мявкнул я, объятый ужасом.

— Нужно это для дела, браток. Имелась ранее у меня стяжка в госбез через Кистепёрого. У тех пацанов, что лежат в отключке, он в боссах ходил. Деловой бродяга. Собирался его короновать. Жаль, падла какая-то мочканула его на стадионе в Сокольниках. Так вот, Кистепёрый был родственником самого Андропова через мать евойную еврейку. По деду он Флекенштейном, значит, будет. Знал бы ты, сколько та стяжка нам пособила крыш раздерибанить и барыг сладких под себя подмять. Эх…!

Пахан застыл, задумавшись. Окурок папиросы меж его расписанных символами пальцев набряк столбиком пепла.

— Пусть старается для нашего дела, — повторил он, — Сам тоже через неё ищи выходы на шишек в верхах, лучше на госбез. Нужных людей подгребай. Где надо, на инстрУменте потренькай. Где надо, лавёхи занеси. На дела тебе всегда отгрузим. Проныривай, как тот комар из сказочки. Во, будешь Комаром. Кликуха тебе будет счастливая, обещаю.

— Почему Комар? — слегка обиделся я.

— Чем чуднее погремуха, тем фарта больше, — захохотал авторитет, — А меня, как своего отца крёстного, можешь кликать дядей Борей. Ну, так принимаешь крещение?

Мдя, отец, он же дядя. Вот она, логика криминального порядка.

— Так есть же парень из Воронежа с этой же кликухой — Саша Спиридонов — известный исполнитель блатных песен. Он сейчас на зоне чалится, — призвал на помощь знания из небесной библиотеки.

— Почему не знаю? — расстроился дядя Боря, — Надо же, куда гранату не кинь, всюду партизаны. Не лыбься, будешь тогда Комариком. Так что, если кто из братвы предложит назваться, смело говори, что погоняло тебе дал лично Боря Лупатый на своём дне рожденья. Если что срочное будет, или понадобиться что, сразу мне сообщай. Доверяю тебе свой телефон. Там, правда, будет сидеть связник, наш пацан. Можешь всё ему пересказать для меня. Постоянного адреса проживания в Москве не имею. Сам понимать должен почему.

Лупатый замолчал, задумавшись, пыхая остатком папиросы. Затем пальцами затушил огонёк и щелчком отправил окурок в горшок с цветами.

— Перво-наперво вызнайте с принцессой всё о Клетчатом. Чтоб тебе быть в теме. Под ним ходил Индюк и из-за него точняк твой отец погиб. Все о нём вроде бы знают, слышали, но никто даже издали не видал. Кто он? То ли козырный, то ли ссученый, а то может из фраеров крутых. Мои быки сунулись было под себя индюковы точки подмять, да еле ноги оттудова унесли. Крутые пацаны на тех местах сидят. Походу, он тоже в фараонах ходит, как тот Индюк. Про него слушок был, что в крутых чинах на мусарне. Хе, мусора совсем края потеряли. На наш хлеб позарились. Походу, скоро местами с нами поменяются. Мешает мне этот чирей Клетчатый, мочи больше нет терпеть. Коли удастся его сковырнуть, великая тебе будет благодарность от братвы. Лично короную тебя без базара.

— Ещё один момент, — спохватился дядя Боря, когда поднимались, чтобы уйти, — Сека тебе отбашляет сколько надо за труды. Передай ему, чтоб отслюнявил ещё столько же лично от меня.

В зале на эстраде теперь буянил Йося Кабздон, исполняя еврейские песни в блатном стиле. Блатарь Йося для меня воспринимался примерно так же, как если бы сам Брежнев вышел к народу на мавзолее в косухе, с хаером, да с серьгами в ушах.

— Видишь вон того солидного джентльмена, — показал Лупатый на тщедушного Досю, — Подвали к нему и перетри одну тему, для тебя понтовую. Балабасы лопатой огребать будешь, отвечаю.

Именинника сразу же облепили гости со своими тостами и подручные с неизменными срочными вопросами, а я по его совету отошёл на другой конец стола, к троице матершинников. Мне сначала шутливо попеняли, что инкогниту изображал. Потом принялись хором превозносить мои таланты до небес. Ну, и в итоге было предложено сотворить магнитоальбом для распространения из десятка песен первоначального блатного токаревского списка, на качественной аппаратуре и с приличным оркестровым сопровождением. Предлагалось мне продать все права на использование и реализацию этих песен за пять штук, то есть тысяч деревянных.

Договор был уже подготовлен, а деньги депонированы на вкладе, что на предъявителя. И сберкнижка показана. Я, парнишка догадливый и быстро допёр, что, несмотря на громадные с советской точки зрения деньги и странного вида бумазейку без данных договаривающихся сторон, только с участием свидетелей, подписывать её ни при какой погоде нельзя. Условия прямо таки кабальные. Прежде всего, не указаны названия песен, что будут использоваться. А это значит, что любые мои, даже последующие композиции, если появятся, сразу же подпадут под действие этого договора. Досю мой демарш нисколько не смутил, и он благодушно согласился с моими доводами. Договорились созвониться по поводу встречи где-нибудь на следующей неделе.

Народно-дагестанский артист закончил мучить, надеюсь, не только мои ушные раковины, и на эстраду развлекать бориных гостей отправился Юра Нос. Я с оставшимися новыми знакомыми допил престижнейший коньяк Ахтамар с тостами за мой талант и за успех нашего будущего предприятия.

Совершенно неожиданно ко мне подошёл Юрий Антонов и увёл о чём-то потолковать наедине. Ему понравилась песня «Калина красная». Просил, чтобы я разрешил ему исполнение этой композиции. Я с видимым, надеюсь, сожалением сообщил, что песня от другого автора, но обещал выхлопотать разрешение. Не скрыл удивления, что у такого талантливого маэстро имеется много своих замечательнейших песен. В ответ на мой комплимент, маэстро отбрехался более цветистой похвалой в мой адрес. Я охотно парировал его выпад, сообщив, что его композиции будут помнить целые века. В итоге мы распушились дифирамбами, как те петух с кукушкой из басни, и довели ситуацию до брудершафта с пьяно-жаркими поцелуями.

Один из лупатовских шнырей попытался прервать наш с Юриком сеанс взаимолюбования и принялся зазывать меня пойти куда-то с ним. Я вспомнил о своём обещании насчёт Галины и сразу же согласился. Однако, проследовали мы к одному из свободных кабинетов, где меня поджидал в гордом одиночестве Сека, попивая недоступный для советских людей джин Гордонз. Он предложил мне тоже присоединиться к попиванию напитка суровых забугорных горцев, любящих почему-то наряжаться в юбочки. Я уже назюзюкался под завязку и от предложения авторитетного участника тусовки предпочёл отказаться.

— Куришь? — пододвинул он мне пачку Кемэла.

Тут я пас по уважительной причине — спортсмен, ети их всех в непогоду. Удивительный человек, этот Генрих Сечкин. Смотрит как-то обыденно, а хочется встать и вытянуться перед ним, как перед коронованной особой. На самом деле коронованной, а не по воровским понятиям. Таким взглядом и такими манерами должен обладать реальный державный монарх. Он, кстати, чем-то напоминал импозантного короля Людовика XV из фильма «Фанфан-тюльпан».

Трудно поверить, что за душой этого человека имелась насыщенная приключениями биография, где было трудное детство, беспризорничество, воспитание матёрыми уголовниками. Попав в специализированную колонию для малолетних преступников, где их перевоспитанием занимались комсомольцы-активисты, юный осужденный на вопросы тюремщиков о своей принадлежности неизменно отвечал, что вор. За что и получал по полной. Несговорчивого арестанта сажали в деревянную тумбочку, плотно закрывали ее и толкали вниз по лестнице.

Уже на малолетке Сечкину довелось повоевать с суками — заключенными, которые не признавали воровской кодекс и сотрудничали с тюремной администрацией. Он не раз вспоминал тактику тюремщиков по уничтожению непокорных. Их сажали в сучью камеру, а позже выносили оттуда вперед ногами. Побывал в таких камерах и Генрих. Он всегда мог постоять за себя, но в один из заходов его били так сильно, что сломали руку. Но, Сека и на этот раз в долгу не остался и откусил одному из нападавших часть носа. После этого его стали сторониться даже бывалые суки.

Однажды Генрих оказался в колонии, где целенаправленно ломали самых несговорчивых и конфликтных криминальных авторитетов. Встретил там одного матерого вора, с которым он был раньше знаком. Ничего не боящийся, агрессивный уголовник превратился в морально сломленного и испуганного человека. Почему с его знакомым произошла такая метаморфоза, парень понял быстро. Также пришлось здесь пройти через беспощадный прессинг.

Одним из испытаний, выпавших на долю Сечкина, стал инсценированный расстрел. Его и других заключенных поставили к стенке. Последнее, что увидел мой собеседник перед тем, как ему завязали глаза, был строй автоматчиков, передергивающих затворы. Парень попрощался с жизнью, но пули просвистели над головами «приговоренных». Несмотря на пережитый ужас, Сечкин и здесь выстоял и не потерял силы духа.

Тюремные застенки после своего первого срока Генрих покинул в 1950 году. На свободе его ожидала ссылка за 101 километр. Оказавшись вдали от Москвы, парень попытался было найти работу, но тщетно. Никто не хотел принимать на работу бывшего зека. Изголодавшийся и промерзший молодой человек в порыве отчаяния отправился к железнодорожным путям и, положив голову на рельс, начал ждать поезд. Однако в момент, когда рельсы уже дрожали от стука колес, перед ним вдруг возник образ матери. Генрих тут же отпрянул в сторону. Оклемавшись от шока, он пошел на ближайшую станцию, где заметил женщину, у которой из сумки торчала палка сырокопченой колбасы. Не отдавая отчет своим действиям, изголодавшийся парень схватил колбасу и тут же принялся есть. Возмущенная такой наглостью гражданка подняла крик, и подоспевшие стражи порядка скрутили вора.

Вскоре состоялся суд, и Генрих снова отправился по этапу. Оказавшись в одном из лагерей, расположенных в республике Коми, он сдружился с вором в законе Юрием Бизенковым по кличке Бизон. Новый приятель и еще один вор Владимир Витин (Витя), наслышанные о принципиальности Сечкина в сучьей войне, с ведома московских воров короновали новичка и дали ему кличку Сека.

Вскоре после коронации, Сека и Бизон сговорились о побеге. В марте 1952 года, работая на лесоповале, они умудрились незаметно для надсмотрщиков выпилить в толстых стволах срубленных елей ниши, куда и спрятались. После этого сообщники аккуратно прикрыли ниши корой и погрузили стволы на лесовоз. В своих укрытиях беглецы доехали до реки, по которой предполагалось сплавлять стволы и, как только машина остановилась, выбрались и скрылись в лесу. Шли наугад и быстро заблудились. Но самое страшное было ещё впереди.

После трех недель плутаний по лесу они с Бизоном поняли, что вдвоем им не выжить и решили кинуть жребий. Фортуна улыбнулась Генриху. Бизон, согласно договору, вонзил нож себе в шею, чтобы друг съел его и выжил. Эти события сам Сечкин описал в своей книге «На грани отчаяния».

После смерти друга беглец бродил по чаще еще несколько дней до момента, пока его не настигла погоня. В случае Генриха, который уже находился на грани безумия, это было настоящей удачей. Иначе он бы наверняка погиб от голода и холода. За побег ему накинули еще несколько лет.

Освободившись в 1956 году, 23-летний Генрих прибыл в Москву. К этому времени он понял, что блатной романтикой сыт по горло. Душа молодого человека лежала к музыке. Однако мечтать о музыкальном училище Секе мешал недостаток образования — всего пять классов школы. Устроившись слесарем на ЗИЛ, молодой человек отправился получать аттестат зрелости в вечернюю школу, во время учебы в которой освоил игру на гитаре.

К этому времени он обосновался в одном из столичных общежитий и по ночам запирался в туалете, или в ванной комнате настойчиво разучивал аккорды. Вскоре Сека поступил на работу в Московский драматический театр и стал лауреатом нескольких музыкальных конкурсов, получив известность в сообществе столичных гитаристов. Он начал преподавать и вскоре вместе со своими учениками создал ансамбль.

В связи с такими изменениями в своей жизни Генрих решил завязать с воровской карьерой. Удивительно, но на сходке, где он объявил о своем желании расстаться с титулом вора в законе, авторитеты удовлетворили его просьбу безо всяких санкций. В те времена правила воровского мира были гуманней и не предполагали никакого наказания для тех, кто решил покинуть воровскую семью по не компрометирующим обстоятельствам. Любой, кто изъявлял такое желание, отпускался с миром. Кроме этого за ним оставались все воровские привилегии, за исключением права участвовать в сходках. При попадании же на зону бывший вор становился мужиком, то есть обычным арестантом. В наши дни отказ авторитета от воровского титула карается смертью.

Увлекшись музыкой, Сечкин стал писать стихи, и сам же клал их на музыку. Самым знаменитым его произведением стала песня «Постой, паровоз», прозвучавшая в культовой комедии Леонида Гайдая «Операция 'Ы» в исполнении Юрия Никулина. Музыкальная карьера Сечкина развивалась стремительно. Он посетил с гастролями множество российских городов, неоднократно пытался выехать за рубеж, но сделать это ему не позволяли власти. Все-таки три судимости за плечами. Мало ли что.

Впрочем, и без мировых турне Сечкин был востребован на родине. Он часто выступал на радио и даже в Кремлевском дворце. После выступления на концерте, посвященном XVI съезду ВЛКСМ, Генриху высказал благодарность сам первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев, а несколькими годами позже лично Леонид Брежнев вручил бывшему вору в законе награду за победу на очередном музыкальном конкурсе. В 1970 году Сечкин был избран председателем Творческого объединения московских гитаристов. Вот такой необыкновенный человек сейчас сидел передо мной.

— Борис Николаевич выражает вам благодарность за деятельное участие на его дне рождения. Редко о ком он так восторженно отзывался. А я его знаю с давних пор, — начал Сека с комплиментов, — Не могу скрыть и своего восхищения от ваших композиций и техники игры на гитаре. Не поделитесь ли секретом, где этому обучались?

— Деньги очень нужны были, вот и научился с горя, — брякнул более-менее подходящую версию.

Не станешь же объяснять ему, что я типа не совсем обычный человек.

— Кстати говоря, за ту первую запись мне ни копья не заплатили.

— Судя по виду, вы ещё очень молоды и по всем признакам достигнете широкой известности, — продолжил изъясняться неординарный человек, — Мой вам совет прошедшего холод, голод, неволю и медные трубы — не стремитесь к дешёвой популярности и быстрым деньгам. Развивайтесь целеустремлённо, растите в творческом плане и достигнете многого. Человек остаётся свободным, пока творит. Свободным, в том числе и от денег, в том смысле, что они уже не будут иметь над вами власти. И постарайтесь сторониться криминальной среды. Меня моя музыка вытащила из той трясины.

— Меня засосала опасная трясина… — невольно пропел я.

В ответ получил какую-то особенную улыбку. Давно заметил, что людям, которые редко улыбаются, дано создавать потрясающие улыбки. Будто каждая чёрточка, каждая морщинка лица выплескивает с потрясающей силой некую особенную энергию обаяния. Наврал Генрих стопроцентно в своей книге про то, что ему пришлось кого-то съесть. Чикатило не смог бы так улыбнуться. Наверное, очень уж хотелось Секе подперчить своё произведение этим художественным вымыслом.

— Балуюсь сочинительством иногда, — признался он.

— Скажите, вот вы предостерегаете меня от контактов с криминалом, а сами тут не на последних ролях, — задал мучивший меня вопрос, возможно неприятный своему визави.

Сека нисколько не обиделся и даже улыбнулся, правда, несколько печально.

— Вы, как я вижу, не без масла в голове. Смысл есть вам кое-что разъяснить. Когда я раскороновался, власть в стране стояла незыблемо. Люди верили в то, что делали. Сейчас ситуация изменилась. Люди устали жить будущим и захотели иметь блага здесь и сейчас. И это правильно — жизнь даётся всего только раз. Если запряженного осла можно долго водить за привязанной перед ним морковкой и тем заставлять возить за собой телегу, то человек рано, или поздно начинает соображать, что эта морковка никогда не окажется у него во рту.

Люди хотят того, чего эта власть им дать не может. Власть слабеет и глупеет. Борется с цеховиками, вместо того, чтобы создавать те же самые изделия. Это только усиливает криминал, который крышует цеховиков, подкупает чиновников. В конечном итоге, мусора сами превращаются в уркаганов, судьи перестают судить по законам, прокуроры — прокурорить. К чему это приведёт, догадываетесь? Не удивлюсь, если в скором времени во главе страны встанет некий, подставной от уголовников шнырь, а вместо законов будут рулить понятиями. Если бы я знал расклады через двадцать лет, то не стал раскороновываться. Я ответил на ваш вопрос?

Я благодарственно покивал головой. Можжевеловую водку всё-таки хлебанул от избытка чувств.

— Если хотите, можно будет продолжить наши философствования, — предложил Сечкин, — Приглашаю вас в клуб имени Чкалова, что на улице Правда. Я напишу, как туда проехать и телефон. Только сначала позвоните предварительно и тогда уж приезжайте. Просто я не всегда бываю на месте. Покажу вас своим ученикам. Поделитесь с ними своей техникой игры?

— Без проблем, — согласился я.

— А теперь принимайте презент от Лупатого.

Сека выставил откуда-то из-под ног дерматиновый портфель, заметно округлившийся.

— Тут гонорар за вечер, включая похищенные у вас средства с серьёзной компенсацией. Клёма и Снулый просят передать вам свои извинения. Здесь найдёте, кроме бабла, кое-какие деликатесы от благодарных почитателей вашего таланта.

Я отщёлкнул замочек и посмотрел в нутро портфеля. Виднелись импортные консервы с ветчиной, салями, баночки с красной икрой, кофе растворимый Ша нуар, чай индийский со слоном, фигурные бутылки коньяка Курвуазье, ликёра Куантро, голландского джина Болз и рома Либерти. Деньги, наверное, лежали в глубине.

— Лупатый просил передать, чтобы вы удвоили выдаваемую сумму от его имени, — простецки высказался я.

— Уже удвоено, не сомневайтесь. Выдана вам штука вместо пятихатки. Не смею вас больше задерживать.

Я попрощался с Секой и двинулся с портфелем в руке к другому кабинету со скучающим возле охранником.

— Виталик, пропусти парня, — скомандовала ему из невидимой глубины за шторками Галина.

Шагнул туда и попал в объятия пьяной женщины.

— Мой ты ночной соловей, Карел Готт. У отца есть любимый певец Магомаев, а у меня будешь ты — Токарев, — промычала она, не стесняясь сидящей поблизости подруги.

— А как же Боря? — запереживал я.

— Ну его, к лешему, — отмахнулась Галина, — Надоел. Опять куда-то пропал. Он со мной только ради всяких благ. Всё для него сделала: и в Большой театр пропихнула, и квартиру на Чехова выбила, и целый Мерседес помогла купить. А что в ответ?

— Вдруг и мне от тебя будет нужно кое-какое дело? — сделал я страшные глаза, наверное.

— На тыщу рублей? — принялась куражиться принцесса.

— На мильён долларов, — подхватил её настрой.

— Ну, тогда говори про своё дело.

— Авторитеты хотят, чтобы я снова исполнял здесь свои песни. А я очень устал и хочу поскорей куда-нибудь свалить. Только ты сможешь вывезти меня отсюда. Тебя не рискнут останавливать, — проговорил, добавив по максимуму умоляющих ноток.

— Верно, давай отсюда уедем… Щас вдарим на посошок коньячку французского и пошли, — предложила Галина и погрозила в пустоту кулачком, — А этого противного Борьку знать больше не хотим.

— Мне бы до какой-нибудь гостиницы добраться. Буду вечно вам благодарен, несравненная Галина Леонидовна, если подбросите, — растёкся я словесами.

— Если ещё раз меня по отчеству назовёшь, получишь по жопе, — пригрозила королевишна, — Забыл, что мы с тобой на брудершафт выпили?

— Ладно, больше не буду, чесслово, — прижал свои лапки к груди.

Курвуазюкнулись с ней чутка и выползли на свет божий из ниши, где на эстраде снова надрывался Костик с крайне похабными песенками под унылые мордашки женской части. Мужская сторона разбрелась по кучкам и обсуждала свои темы, либо спала мордами в салатах. На нас внимания никто не желал обращать, насколько мне показалось. У дам оказался примерно такой же, как у меня портфель, только чёрного цвета. Сека и здесь подсуетился.