Поступь молодого бога

Глава 3

Философский диспут — это единственное место на свете, куда никогда и ни при каких обстоятельствах не стоит приходить трезвым. Тем не менее, я эту глупость совершил, и теперь из-за этого страдал. Слушать на сухую треп ученых мужей со свежим дипломом просто выше моих сил. Сын сидит рядом со мной, по своему обыкновению, напоминая статую. Позади меня расположился секретарь Тарис, который жадно впитывает все, что вокруг него происходит. Ему это пока в новинку, а вот я участвую в философских диспутах уже который год. Ученые мужи, они такие. Чуть выпусти их из поля зрения, и они начинают нести какую-то белиберду, порождая совершенно завиральные идеи. А оно мне надо?

У нас тут полнейшая свобода мысли, жестко ограниченная рамками моей воли. А методика мозгового штурма, когда можно нести любой бред, из которого потом пытаются выбрать годные идеи, почти прижилась. Почти — это значит, что драки с применением жреческих посохов случаются сейчас куда реже, чем раньше. Мои ученые мужи взрослеют, причем в прямом смысле. Они все очень молоды.

Все началось согласно заведенному ритуалу. Жрецы Сераписа встали, оправив белоснежные одеяния. Все они лысые, зато носят парики, усвоив эту привычку за время учебы в Египте. Нейтхотеп, ректор Университета и, по совместительству, декан факультета философии, зачитал молитву Серапису.

— Что есть Дао Маат?

— Дао Маат, — хором ответили жрецы, — это наш великий путь! Он есть равновесие в вечном движении!

— В чем наша цель?

— Цель нашего пути — вселенская гармония!

— Как мы пойдем к ней?

— Познавая новое и созидая! Создавай новое так, как солнце рождает день — не ради славы, но ради истинного света.

— Что есть истина?

— Истина — это глубинная суть вещей, очищенная от суетных эмоций. Она словно рыба, прячущаяся в бесконечной реке познания. Найти ее — наша обязанность.

— Как мы будем искать ее?

— Споря и подвергая сомнению то, что считается вечным. Ибо ничего вечного нет.

— Чего мы жаждем и чего мы боимся?

— Мы жаждем перемен к лучшему, и мы боимся остановки на этом пути. Ибо там, где замирает познание, погибает истина. Там останавливается Дао, наш вечный путь. Там умирает священный порядок Маат, уступая место Хаосу.

— Заседание кафедры объявляю открытым, — торжественно произнес Нейтхотеп и уселся в свое кресло. — Тема сегодняшнего диспута, гетайры…

Его речь прервалась кашлем моего секретаря, который, услышав, как эти лысые чудаки друг друга называют, подавился в прямом смысле этого слова. Тарис ведь в гетайрах служил… Он, встретившись с моим свирепым взглядом, виновато отвел глаза и притих.

— Итак, — продолжил ректор, — тема сегодняшнего диспута: символ веры как основа основ. Почтенный Ареохис, прошу вас!

Почтенный мудрец, которому и двадцати лет не было, поднялся и начал пространно излагать что-то, повергая меня в сон. Я мужественно держался, ведь я должен буду ознакомиться с консенсусом, к которому придут ученые философы, и начать задавать умные вопросы, направляя научную мысль в нужном мне направлении. Я как-то раз имел глупость процитировать Декарта: «Мыслю — следовательно, существую», и едва не породил субъективный идеализм. Пришлось потом с большим трудом выруливать, ибо для моих целей это направление философии не только бесполезно, но и даже вредно.

— Отец, — шепнул вдруг Ил. — А что мы вообще здесь делаем?

— Как что? — состроил я страшные глаза. — Явлена воля бога. А эти люди толкуют его слова. Разве не этим ты всегда хотел заниматься?

Судя по всему, он хотел совсем не этого, но ему поневоле придется слушать. Ведь исковерканная мораль Маат, к которой я пытаюсь прикрутить материалистическую философию — это совершенно дикий гибрид, который все еще достаточно уродлив. Результаты работы этих десяти человек пока что весьма скромны. И я бы сказал, что эти люди не отработали даже затраченного на их пропитание ячменя. Но меня устраивает и то, что символ веры каждый подданный Талассии должен будет заучить наизусть. Даже если он не поймет глубинного смысла этих слов, он все равно будет их знать и повторять каждый день.

— Мы предлагаем такой текст, государь, — обратился ко мне Нейтхотеп. — Это молитва, которую каждый подданный должен будет повторять после пробуждения.

— Говори, — устало кивнул я. У меня уже ум за разум заходит от их рассуждений.

— Я чту Маат, священный Порядок, основу жизни, — произнес ректор. — Я чту своего государя, ибо его власть от богов. Я чту высших, ибо они достойны. Я чту предков и улучшаю сделанное ими. Моя добродетель — безупречный труд. Служение — мой священный долг. Я не жду за него награды, но она ждет меня на небесах.

— Согласен, — кивнул я, услышав то, что хотел.

— Не согласен! — раздался голос Ила. В комнате воцарилось напряженное молчание. Я повернул голову к своему наследнику и сказал.

— Я очень рад, что ты не согласен, сын. Это значит, что ты внимательно слушал.

— Вы сказали: Моя добродетель — безупречный труд! — Ил немного покраснел под пристальными взглядами жрецов. — Но это никуда не годится. Для воина или вельможи это звучит оскорбительно. Лучше сказать так: Моя добродетель — это безупречность во всем, что я делаю.

— Превосходно, царственный, — склонился Нейтхотеп. — Это очень глубокая мысль.

— И повторять это нужно не один раз в день, а три, — упрямо посмотрел на них царевич. — На рассвете, в полдень и при отходе ко сну.

На лицах жрецов появилась легкая растерянность, а я с приятным изумлением посмотрел на собственного сына. А ведь он совершенно прав, хотя и сам не знает почему. Когда-то давно я читал исследование Роджера Финка и Родни Старка, где было доказано, что чем строже правила и сильнее запреты, тем устойчивей религиозная группа. Даже если правила эти на первый взгляд бессмысленные, а запреты идиотские. Сказал кто-то в незапамятные времена: не ешь рыбу без чешуи. И все, ни креветок, ни моллюсков, ни даже осетрину нельзя. Может, у человека на осетрину аллергия была, а нормальным людям теперь мучайся. Или на Руси взяли и запретили есть мясо удавленных животных. Бедные крестьяне веками на зайцев силки ставили, а теперь шиш. Тем не менее, такие запреты превосходно работают, обособляя часть человеческой популяции в единую общность. Раз сумел все это издевательство выдержать, то ты свой.

— Царевич прав, — молвил я веское слово. — Почитание бога не должно быть детской игрой. Напротив, оно должно подчиняться множеству строгих правил и запретов. Только правила эти должны быть разумны и нести пользу людям.

— Например, государь? — удивленно посмотрел на меня Нейтхотеп. — Вы имеете в виду сорок две Исповеди отрицаний, которые египтянин после своей смерти произносит на суде Осириса?

— Почему нет? — ответил я. — Их можно и нужно взять за основу.Вспомните! Человек говорит, что он не совершал зла, не грабил, не воровал… Все это применимо и для нас. Правда, исповедь тринадцатая: «Привет, Басти, приходящая из Бубастиса, я не ел сердца», нам не подходит. Я вот сердце люблю, особенно говяжье. Зачем мне от него отказываться? Да и четвертая: «Привет тебе, Ам-хаибит, пришедший из Кернета. Я не убивал ни мужчин, ни женщин», тоже так себе. Меня воины не поймут. Пусть звучит так: «Я не убивал женщин и детей». Убийство мужчин, безусловно, тоже должно стать смертельным грехом для всех, кроме воинов и тех, кто защищает свою жизнь и имущество. Учтите это в своих рассуждениях. А вот исповедь тридцать восьмую мы оставим обязательно.

— Привет тебе, Нехеб-ка, выходящий из своей пещеры. Я не поступал высокомерно, — зачитал по памяти нужное место Нейтхотеп, и мой наследник почему-то скривился, словно съел несуществующий пока лимон. Нет, я, определенно, не зря провел сегодняшний день, а Ил заслужил награду.

— Хочешь пострелять огненными шарами? — шепнул я на ухо сыну, и он восторженно посмотрел на меня. Ну, где вы видели мальчишку тринадцати лет от роду, который откажется от такого?

— Да что ж я сюда трезвый пришел, — с тоской сказал я, когда вышел из кабинета, где заседали философы. — Вот ведь угораздило меня!

— Так у меня с собой было, государь, — непонимающе посмотрел на меня Тарис и достал из-за пазухи небольшую серебряную фляжку. — Я, когда сильная заморочь пошла, приложился пару раз. Отпустило тут же.

Этим он расстроил меня еще больше, и я печально вздохнул. Здание Университета совсем невелико. Я отвел под него целый квартал, но пока здесь есть только одно здание, которое через годы станет общежитием для студентов. Потому-то и выйти из него не представляет труда. Здесь ведь все рядом. Кафедра от кафедры отделяется лишь стеной.

— Тупые фенху! Пусть Сехмет нашлет на вас кровавый понос! Вы, впустую пожирающие драгоценный ячмень и мое время! Я должен ваять статую божества, а вместо этого пытаюсь вложить в вас искру знаний! Но как мне это сделать, если разум ваш так мал, что вмещает только ячменную кашу, вино и шлюх! Уличный воробей уже давно понял бы то, что я сейчас сказал…

Шлеп! Шлеп! Знакомый звук. И голос знакомый. Есть такая примета. Если кто-то рядом ругается почем зря и колотит людей палкой, то либо ты идешь мимо стройки, либо неподалеку проходит семинар на строительном факультете. Где мы находимся, и так понятно, поэтому я с самым загадочным видом приложил палец к губам и махнул Илу рукой. Пойдем, мол, послушаем. Мы подошли к приоткрытой двери аудитории и замерли.

— Итак, — послышался удовлетворенный голос Анхера. — Ученик Лисий получил свою порцию благостного вразумления, и теперь разум его стал остер как игла. Да, Лисий?

— Да, господин наставник, — дрожащим голосом ответил студент.

— Тогда ты расскажешь мне, для чего такому фенху, как ты, необходимо познание Маат? Зачем тебе, наименее тупому из тех, кто клал плиты на улице Процессий, знать, что такое великая Гармония.

— Для того чтобы безупречно выполнять свою работу, господин наставник, — отбарабанил студент. — Для того чтобы непрерывным потоком благостного вразумления принести свет Маат в пустые головы каменотесов и каменщиков. Ибо малый недосмотр губит совершенство. Ведь иначе те, кому свет Маат неведом, могут криво положить плиту на дороге или, не приведи боги, построить стену без уровня.

— Во-о-от! — протянул довольный Анхер. — Это твердая пятерка! Поняли теперь, олухи, как простая палка из оливы приближает вас к постижению смысла бытия? Всего два удара, и Лисий, который полночи провел с девками в портовой таверне, начинает говорить разумные вещи. Открываем тетради…

— Простите, господин наставник, — послышался голос студента. — Но я ни разу не был в портовой таверне. И я не пью с девками.

— Почему? — послышался озадаченный голос Анхера. — Тебя ведь не ждет дома жена, чей нюх подобен собачьему, а нрав — железной пиле. Если ты лишаешь себя радостей, которые дарует молодость, то ты еще глупее, чем кажешься. Открываем тетради, неучи! Тема сегодняшней лекции: Армирование каменной кладки на землях, где твердь земная часто сотрясению подвержена. План! Пункт первый. Какие жертвы положено принести до начала строительства, чтобы умилостивить бога Посейдона. Выбор жертвенного животного. Пункт второй. Монолитные фундаменты. Пункт третий. Как правильно уложить скобы, скрепляющие кладку. Пункт четвертый. Армированные пояса под межэтажными перекрытиями… Пункт восьмой. Благодарственные молитвы за окончание строительства.

Ил слушал то, что происходило сейчас за дверью, и просто сгорал от любопытства. Он повернул голову ко мне.

— Па! А почему наставник своих учеников бьет?

Вот что мне ему сказать? Что это я Анхеру разрешил? Что бывший доцент кафедры Истории Древнего мира реализовал то, о чем бессильно грезил долгие годы? Нет, этого говорить нельзя, и поэтому я ответил уклончиво.

— Почтенный Анхер знает, что делает, сын. Он построил храм Великой Матери, и не мне учить его, как нужно выполнять свою работу. Я всего лишь спрошу с него результат.

— Спросить результат… угу… — задумался Ил. — Но с философами ты так делать не стал. Почему?

— Да потому, что они рождают Логос, великий смысл, — серьезно ответил я. — Я не могу взять и просто доверить им эту работу. В ней даже малая деталь может изменить многое. Вот, например, ты сделал сегодня важное дело. Ты включил в круг тех, кто обязан безупречно исполнять свой долг всех без исключения, даже самого себя и меня. У наших ученых мужей в голове сидит мысль, что правила написаны только для низших, а это совсем не так. Они должны касаться всех, даже царей, иначе страну разорвет напополам. На тех, для кого закон писан, и на тех, кто выше закона. Ты только что уравнял благородных эвпатридов с крестьянами и рыбаками.

— Но я этого не хотел!

Ил смотрит на меня совершенно растерянный, напоминая перепуганного воробья. Он и сам не ожидал такого эффекта от своих слов, сказанных просто для того, чтобы произвести впечатление на публику.

— Зато я хотел, — хлопнул я его по плечу. — Ты все сделал верно, и мы расскажем маме, какой ты молодец.

— Правда? — порозовел он.

Да, похвала матери для него важнее всего. Обидно даже. Впрочем, похвалить и впрямь есть за что. Мы могли бы совершить чудовищную ошибку, выбросив из непрерывной вертикали служения знать, которая быстро поняла бы это, встав над законом.

— Правда, — потрепал я его по затылку. — Поехали! Баллиста или катапульта? Выбирай.

— А можно и то и другое? — Ил даже зажмурился, предвкушая неслыханное развлечение.

— Можно, — махнул я рукой. — Только ты сам будешь тянуть ворот вместе с расчетом, и сам наводить. И господина баллистофороса слушаться как меня. Иначе развлечению конец. Согласен?

— Согласен! Согласен! — потянул меня за руку Ил. Он едва не подпрыгивал от нетерпения. — Понял я, что ты затеял, отец. Исповедь тридцать восьмая. Не поступай высокомерно. Я буду слушаться, только поехали скорее.

Домой мы вернулись поздно, и мой вечер закончился так, как не заканчивался очень давно. Вместо очередной безликой рабыни в спальню вошла Креуса, которая влезла под одеяло и начала покрывать мое лицо горячими поцелуями.

— Прости! Прости! Прости меня! — сумбурно шептала она. — Я ведь едва не рехнулась за эти годы. Думала, что ты сына своего ненавидишь. Я извелась вся, а он рассказал мне все. Он счастливый такой! И гордый! Прости меня!

— За что я должен простить тебя? — спросил я ее. — В чем ты виновата?

— Да так, — прикусила она губу. — Надумала себе всякого. То, чего нет. Обними меня покрепче, Эней. Я по мужниной ласке соскучилась. Стыдно сказать, как чужие люди живем.

Минут через тридцать мы лежали, обнявшись, как в старые добрые времена. Креуса, прижавшись горячим телом, мурлыкала, словно сытая кошка, и гладила меня по груди. Давненько у нас с ней такого не было. Еще до рождения Береники такие страсти в нашей постели бушевали. Надо же, как давно это было!

— А ты слышал, египтянка Нефрет в Пер-Рамзес собралась! — сказала вдруг Креуса. — Родителей проведать решила. Так, как будто на соседнюю улицу поехала в карты поиграть. Что, теперь можно плыть за тридевять земель просто в гости? У меня это в голове не укладывается.

— А что не так? — лениво спросил я. — Деньги у нее есть. Купила каюту в гауле, взяла слуг и поехала. Заодно письма нужным людям завезет.

— Да, я тоже Лаодике написала, — ответила Креуса. — Через Нефрет подарки ей передам. И матушке с Андромахой тоже. Вот ведь как странно все стало. Хотя, если подумать, туда четыре дня всего плыть. У нас до Пафоса и то дольше добираться, если на повозке поехать.

Рассказать ей, что люди в Египет летали, чтобы в море искупаться? Подумает, что я спятил. У нас только купцы и военные путешествуют. Ну, еще паломники иногда, и это совсем недавно началось. Прямо в тот момент, когда мы торговый центр открыли. Обычные люди от места своего рождения на десять километров максимум отходят. Даже царевен выдают замуж, и они до конца своих дней сидят в стенах дворца, лишь изредка выезжая в загородное имение. Путешествия — это неслыханная вещь даже для очень богатых людей. Но мне деваться некуда. Позарез нужен надежный способ доставки писем во дворец Рамзеса. Однажды даже Рапану досмотрели, и он едва успел уничтожить то, что не должно было попасть в канцелярию чати. В Египте, как оказалось, совсем не дураки сидят. Кто бы мог подумать.

Вот так жена строителя Анхера станет первопроходцем в сфере частных поездок в Египет. За две тысячи лет письменной истории такого там еще не случалось. И да, нам немалого труда стоило вложить в ее голову эту дикую мысль. Ну, как нам… Тарису пришлось. Он ведь не только руководит моей канцелярией, он еще и начальник Дома Охранения. Пришлось параллельную спецслужбу организовать, да еще и так, чтобы все думали, что она только воров ловит. С такой-то родней… И вот еще что! Креуса извинилась и сказала, что надумала себе всякого. Вот интересно, а за что именно она просила прощения, и что такое это всякое? Третью почку отдал бы, чтобы это узнать.