Пособие по выживанию для оборотней

Глава 8. Не жизнь

К первому полнолунию в России Туомас готовился полторы недели, потратив все свободные дни на поездки за город. Отчаянно зевая, он переодевался после смены и тащился пешком до Финляндского вокзала, где покупал в дорогу несколько сосисок в тесте и отвратительный двойной эспрессо. Иногда кофе не спасал, и Туомас приходил в себя уже на конечной: один раз в Зеленогорске, другой — в странном месте под названием Невская Дубровка. Ни то ни другое место его не устроили, а на осмотр пригорода времени оставалось все меньше.

Приезжая на место, Туомас открывал ноутбук с заранее скачанной картой местности и долго бродил по окрестностям, порой с тоской разглядывая толпы грибников, спешивших к платформам. Такие станции он сразу же вычеркивал как слишком популярные и многолюдные и продолжал поиски, пока, наконец, не подобрал одну из станций на Приозерском направлении. У самой станции жизнь била ключом — пара садоводств, продуктовый магазин и ларьки, но спустя час быстрой ходьбы Туомас уже не встречал ни домов, ни машин, поэтому обвел станцию кружочком в купленной на вокзале бумажной книжечке с расписанием и несколько раз жирно подчеркнул нужные поезда.

Возвращаясь после поисков, он принимал душ, ужинал и не разрешал себе спать без подготовки к осознанным сновидениям. Даже в самом глухом лесу может появиться человек, и Туомас, несмотря ни на что, верил, что определенного контроля можно достичь. Один раз он уже припомнил себя в волчьем обличье, а потому не оставлял попыток. Каждый вечер по выходным он упрямо сидел на матрасе с закрытыми глазами, глубоко дышал и постепенно учился входить в состояние, когда получается не упустить момент засыпания. Ехидный внутренний голос намекал, что переход в волчий облик пропустить невозможно, — но Туомас продолжал дышать. Вместо вопросов «Сплю ли я?», которые полагалось задавать, он спрашивал: «Кто я сейчас? Человек или волк?» — и, когда мозг с издевкой отвечал: «Идиот, конечно, ты человек», на душе становилось немного спокойнее.

— Ты действительно поедешь на ночь глядя? — Майя задавала вопрос уже в третий раз, но сейчас она держала в руках большой пакет с термосом и бутербродами. — У нас обычно спозаранку за город едут.

Туомас уже закинул за спину рюкзак, в который едва поместился купленный накануне спальник, и с благодарностью принял пакет.

— Ночевка — самое главное, — на ходу придумал он отмазку. — И самое интересное.

— Не забудь, что послезавтра уже октябрь, — хмыкнула ведьма, окинув его куртку и джинсы скептическим взглядом. — У нас тут не Греция, знаешь ли, враз околеешь.

Кивнув на прощание, он бросил взгляд на часы и вышел за дверь, торопясь закупиться мясом по дороге к вокзалу.

Уже сидя на холодной скамейке в электричке, Туомас думал о том, что теперь всегда будет лгать — и чем ближе будут люди, тем больше лжи им придется выслушать. Он уже дошел до того, что не может позвонить собственной сестре… что ж, возможно, это и к лучшему. Выматывающие смены во второй хирургии не оставляли времени на дружбу — и это было правильно.

Ночи под Питером оказались холоднее финских. Раздевшись под деревом и подвесив одежду повыше, Туомас до самой полуночи просидел в спальнике и лишь за десять минут до превращения нашел в себе мужество закинуть на ветку и его. Больше всего он боялся очнуться утром за много километров от схрона, поэтому предусмотрительно разложил мясо вокруг, кое-где припрятав его в кустах, чтобы волк потратил время и силы на добычу еды, но не отходил далеко.

Превращение было, как всегда, мучительным, и Туомас проснулся с дикой болью во всех мышцах, а особенно в боку — во время обратной трансформации он умудрился упасть на кривую корягу. Осторожно осматриваясь, он не услышал ни звука — это было хорошо, а когда утренний туман немного рассеялся, искомое дерево с вещами оказалось совсем рядом. Туомас на карачках дополз до него и, невзирая на боль, стащил с ветки спальник и мешок с едой и термосом.

С каждым глотком теплого чая жизнь постепенно возвращалась, боль отступала, а перед глазами встала улыбающаяся на прощание Майя; Туомас едва не расплакался. Кое-как наведя порядок, он обтерся припасенным влажным полотенцем и бегом помчался на электричку, где в полудреме пытался вспомнить хоть что-то из прошедшей ночи. Запах влажной хвои, упругие мшистые впадины с кустиками дикой черники… Ему показалось, или чужие волчьи глаза смотрели из глубины чащи прямо на светящийся лунный диск? Чудилось ему, что волк должен выть, или это на самом деле был вой — протяжный, срывающийся на хрипы и рык, полный ненависти, боли и голода?

Если это было на самом деле… если это все, что наполняет его сущность в ночь полнолуния, то стоило ли жить дальше?

— Живо руки мыть и за мной на первый! — скомандовал доктор Герман, едва заметив выходившего из лифта Туомаса.

Скоро они уже спускались по лестнице — доктор в спешке перепрыгивал через две ступеньки, стетоскоп маятником болтался на его шее. Туомас с трудом поспевал за ним, чертыхаясь при каждом шаге.

— Что… случилось?.. — кое-как выговорил он, пока они приближались по длинному коридору к реанимации.

— Скорая только что привезла. Шить придется много. Давай, помогай им. Быстрее!

Доктор толкнул Туомаса в сторону дверей, выходивших на специальный пандус для машин скорой помощи. Одна как раз стояла с раскрытыми створками, и две хрупкие фельдшерицы пытались вытащить большие носилки. Даже с такого расстояния Туомас заметил, что форма у обеих залита кровью.

— Разрешите! — он успел убедиться, каким магическим эффектом обладала эта простая просьба, если говоривший не ждал ответа и сразу начинал действовать.

Женщины расступились, Туомас ухватился за нижний край носилок и без труда вытащил их одним движением — колесики опустились уже в воздухе. В этот момент подоспел и доктор Герман, а Туомас, пропуская его, поднял глаза на пациента.

И тут же отвернулся. На каталке, надежно зафиксированный ремнями, лежал подросток, совсем мальчишка — худенький и бледный, словно лист бумаги. Глаза у него были закрыты, и сквозь кожу на веках просвечивали синие ручейки капилляров. В спутанных русых волосах мелькала запекшаяся кровь, но это было еще не самое страшное.

Даже несмотря на простыню, закрывавшую большую часть тела, он видел, что на мальчике не осталось живого места.

— Что у нас? — привычный глубокий голос доктора Германа вывел его из ступора.

— Множественные рваные раны по всему телу, гематома в височной области, пульс нитевидный, нарушение дыхания. Перелом малой берцовой, три ребра сдавлены. Сатурация[19] семьдесят и падает. Мы уже влили полтора литра физраствора, реакция зрачков слабая, сознание спутанное.

— В третью операционную, живо, живо!

Таким Туомас доктора еще не видел. Исчезли малейшие намеки на степенность и плавность движений, исчезли раздражительность и пренебрежение. Он двигался выверенно и четко, стремительно толкая каталку вместе с Туомасом, успевая прощупывать пульс на шее мальчика и регулировать подачу физраствора из болтавшейся над ним капельницы. Через несколько минут каталка на полной скорости въехала в операционную, и двери захлопнулись у Туомаса перед носом.

Дальше ему было нельзя.

Туомас понимал, что должен вернуться обратно в отделение, но не мог. Он все думал о бедном ребенке, в котором, казалось, не осталось и капли крови. Он пытался представить, что могло с ним случиться, — падение с высоты? Попал под поезд или машину? Туомас вышагивал по коридору сначала в один конец, потом в другой, не в силах успокоиться.

«А если он не выживет?»

На третью неделю работы он все еще мало что понимал в обилии медицинских терминов, но кое-что в речи фельдшеров было ясно даже ему. Чрезвычайно низкая сатурация. Переломы и рваные раны.

«Пожалуйста, только держись!»

Туомас давно не молился никаким богам, но сейчас ему как никогда хотелось снова поверить в чудо. Верующим всегда проще — они видят во всем волю неподвластного им высшего разума, который одновременно предстает любящим и всепрощающим. Однажды такой вот «бог» пошевелил пальцем, и маленький Туомас в одночасье лишился обоих родителей. С тех пор их с богом дороги разошлись навсегда.

Сколько прошло времени, Туомас не знал, но, когда в дверях операционной показался доктор Герман, устало вытирая руки полотенцем, его охватил стыд. За это время он мог помочь многим наверху, а вместо этого предпочел в очередной раз обвинять несуществующие силы в несправедливости.

— Жить будет, — хмуро кивнул ему Герман Николаевич. — Крови много потерял, но выкарабкается. Дело молодое. Словно на части его кто-то рвал. К нам в интенсивную переведу…

Он смерил Туомаса внимательным взглядом:

— Проведать хочешь?

Туомас кивнул. Доктор Герман накинул ему поверх халата еще один и заставил надеть одноразовую шапочку, перчатки и маску, после чего сделал знак рукой — мол, только быстро.

Неловко переступая по полу, забросанному тампонами и окровавленными салфетками, он прошел в операционную. Мальчик выглядел все таким же бледным. Размеренно и гулко дышал аппарат искусственной вентиляции.

Сам доктор пошел мыть руки, оставив их в палате одних. Туомас осторожно коснулся рукой в перчатке хрупких, неестественно длинных пальцев с обкусанными ногтями — и невольно улыбнулся. Хорошо после полнолуния поучаствовать в спасении чьей-то жизни.

После полнолуния?

Мысль поразила его. Туомас отшатнулся от койки и едва не упал, налетев на хирургический столик. Множественные раны, переломы…

«Словно на части его кто-то рвал», — мельком пронеслись слова Германа Николаевича.

Туомас вгляделся в безмятежное лицо ребенка и только сейчас заметил, что еще недавно глубокие царапины на лбу и шее уже превратились в тоненькие ниточки шрамов. Ему самому, ставшему оборотнем за два года до тридцатилетия, грядущая жизнь виделась бесконечной чередой пряток и переездов, однообразными буднями, заполненными ложью и одиночеством. Еще немного вольготной жизни в Питере, и придется уезжать — может быть, в Сибирь, как и планировал, может быть, дальше. На Земле еще остались уголки, куда люди по доброй воле не суются. Однажды он кончит, как и Найджел, от пули полицейского или охотника. Туомас и врагу не пожелал бы подобной судьбы, что уж говорить о ребенке.

Рука сама собой потянулась к аппарату искусственной вентиляции. Туомас понятия не имел, как он работает, но на задней панели аппарата находился тумблер включения — этого должно быть достаточно.

Конечно, после этого его точно ждет побег: он уже не останется ни в больнице, ни даже в городе. Он не может позволить себе роскоши попасть в тюрьму, только не сегодня, когда впереди еще две Луны. Придется снова бежать — возможно, пожертвовав вещами, оставшимися в квартире у Майи. Ему придется пешком переходить границу, если полицейские сработают оперативно, — но этого Туомас не боялся, как не боялся и того, что псы пограничников могут взять его след. Ему нужно совсем немного времени…

Пальцы легли на гладкую пластиковую кнопку. Надо успеть выключить и мониторы — их было сразу два, и на каждом ровно билось маленькое красное сердечко, отсчитывая пульс.

— Ах ты, бессердечный ублюдок!

Туомас не заметил, как доктор Герман оказался у него за спиной. Не успел он повернуться, как сильный удар в плечо заставил его пошатнуться. Туомас отступил на шаг и снова едва не врезался в оборудование.

— Прочь с глаз моих! — продолжал наступать на него Герман, размахивая руками, словно отгоняя назойливое насекомое. — Иди, проспись, скотина! Что удумал — пацана к боженьке вне очереди отправить?! Я его не для того три часа кряду штопал! Прочь, пошел вон!

Туомас вылетел из больницы с единственной невыносимой мыслью: никаких цепей и лесов недостаточно, чтобы люди были рядом с ним в безопасности.

Туомас добирался домой, не в силах избавиться от ощущения, что каждый встреченный видит его насквозь и осуждает. Если бы не боль в мышцах, он бы предпочел бежать от больницы до дома Майи на своих двоих — превратиться в тень, слиться с фасадами домов и не думать, не думать о том, что он только что натворил. И что был готов сделать.

Туомасу казалось, что все проблемы, к которым ведет полнолуние, ему уже известны, но бездна продолжала показывать новые ужасы его души, становилась глубже, окружала, не давая и шанса. Книга Найджела учила «подстилать соломку» везде, где только можно, но Туомас сомневался, что даже в самом дремучем лесу он будет безопасен для других и себя. Волк внутри него стремился только к одному — пожирать и давить все живое.

Мечты о том, чтобы обуздать зверя медитацией, теперь казались лишь беспомощной иллюзией, успокоительным перед сном.

«Чернышевская» распахнула перед ним двери в пасмурное небо с редкими проблесками солнца, сочившееся едва заметным дождем. Наступило первое октября — над Питером все чаще собирались тучи, с Невы задувал холодный, порывистый ветер, тревожа еще сохранившие листву деревья. В тесном вестибюле станции всегда толпился народ, даже сейчас, в разгар рабочего дня. Сразу за воротами толпа рассеялась; Туомас невидящим взглядом уперся в спину перед ним и едва не сбил человека, который задержался у открытого лотка с ягодами и фруктами. Одна из мириад вещей, удивлявших его в России, — почему не организовать единые торговые ряды, почему надо продавать вещи — в том числе фрукты и овощи — вот так, в полуметре от проезжей части, в пыли и под рев проносящегося мимо транспорта? Вдвойне удивляло то, что люди нет-нет да и останавливались у самодельных прилавков и что-то покупали.

Он надеялся, что Майи не окажется дома, но даже на такую малость судьба не расщедрилась. Он осторожно прикрыл входную дверь, беззвучно накинул цепочку, но в этот момент в конце коридора в узком круге света появился вездесущий Пимен, а следом за ним Майя — девушка вытирала руки о подол передника, из кармана которого торчал огромный пучок незнакомой ему травы с редкими листьями и похожими на колокольчик белыми цветками, пока солнечные лучи янтарными сполохами мелькали на выбившихся из прически прядях волос.

Туомас, тихонько вздохнув, поплелся на кухню, попрощавшись с мечтой сбежать незамеченным.

— Как поход?

— Что? А, нормально.

Встав у раковины, Майя искоса посмотрела на него — не улыбаясь и словно ожидая продолжения рассказа. Пимен свернулся клубком на подоконнике.

— Что ты так смотришь? Думаешь, я вру?! — Туомас ударил ладонью по косяку. — Да я просто уже и думать забыл про это! После больницы, после…

Он запнулся, глотая слова. Зверь внутри бушевал, наружу рвался рык вместо речи. Вода хлестала из-под крана, рассыпая по полу брызги. Майя испуганно моргнула, но не двинулась с места:

— Что случилось, Том? Что-то в больнице? Никто не по…

Туомаса словно окатило ледяной водой. Он резко шагнул к ней, с трудом подавляя порыв схватить ведьму за воротничок шелковой рубашки. Пимен зашипел, выгибая спину и сверкая глазами, но Туомас даже не повернулся в его сторону.

— Что значат эти вопросы? Что ты знаешь обо мне?!

К его удивлению, Майя не сделала ни единой попытки отстраниться. Она подняла на Туомаса глаза, и тяжесть вины вдруг навалилась огромным комом, придавив его к полу. Ведьма не шелохнулась, но злость внутри него будто съежилась — теперь в пустой оболочке копошился очень маленький, охваченный страхом и болью зверек.

— Я знаю только то, что ты сам мне рассказал, Том. Что случилось? Почему ты злишься? Сядь, тебе надо прийти в себя. Ты что, бежал через весь город?

Туомас не понял как, но послушно рухнул на ближайший стул. Руки и ноги охватила привычная ноющая боль, о которой он не вспоминал с раннего утра. Майя поставила чайник и аккуратно, щепотку за щепоткой, смешивала чайные листья с какими-то травами. Чтобы вернуть себе хоть какой-то контроль, Туомас несколько раз проделал дыхательное упражнение, которому научила психолог, — боль немного отступила, зверь тоже, а терпкий аромат заварки с мятой и ромашкой постепенно распространялся по всему телу, чуть щекоча ноздри.

— Вот, держи, — Майя налила ему и себе по большой кружке. — Без сладкого, просто пей. Отлично успокаивает нервную систему. Сейчас очанку уберу и присоединюсь к тебе.

Туомас поверил ей на слово и сделал большой глоток — обжигающий отвар оставил покалывающее послевкусие на языке. Хотелось подсластить напиток, но привычная сахарница куда-то исчезла. Он должен бежать, прямо сейчас, пока еще свеж безграничный стыд за свою выходку, за яростный порыв, за желание убить и покалечить… Он не заслужил доброты ни от кого.

— Теперь расскажешь, что случилось? — Майя пила потихоньку, едва касаясь губами позолоченного ободка фарфоровой чашки. — Я тебя прежде не видела в таком состоянии.

Туомас помедлил:

— Мальчика привезли… тяжелая операция была. Он весь…

И тут он сообразил, что само по себе происшествие никак не объясняет его паники. Он ведь говорил, что не боится вида крови, — и это была правда. Уже на второе дежурство доктор Герман устроил ему экскурсию по реанимации, будничным тоном продолжая вещать что-то о субординации и нехватке оборудования, в то время как они проходили мимо коек, на которых лежали люди, чья жизнь балансировала на грани с миром мертвых. Туомас никогда не думал, что у человека может течь кровь из стольких мест разом… но Герман Николаевич строгим размеренным голосом раз за разом вытаскивал его из раздумий, не давая погрузиться в них с головой. Он вышел из реанимации, доказав крепость нервной системы, и с тех пор повязки любого цвета перестали быть чем-то из ряда вон.

Вот только как это все соединить в рассказе с видом растерзанного ребенка? Растерзанного кем-то подобным ему, возможно, даже тем коротышкой в поношенной куртке, о котором Туомас вспомнил впервые за день. Если бы он его нашел сразу после той встречи, если бы…

В кухне воцарилась тишина, лишь мерно цокал маятник в больших напольных часах у двери. Майя молчала. Глотнув еще, Туомас ощутил странное желание рассказать ей обо всем, снять с души груз, и будь что будет. Ему все равно уезжать. А она вообще ведьма. Заварка окутала язык терпкими нотами, все вместе побуждало говорить, побуждало открыться…

— Не смей пробовать на мне свои штучки! — Ярость в нем всколыхнулась с новой силой.

— Какие штучки? — Майя спокойно отставила пустую чашку.

— Эти… эти… колдовские! Ты же сама сказала, что ты ведьма!

— А ты развернулся и вышел, словно в этом нет ничего удивительного! Я думала, тебе захочется узнать хоть что-то! — Теперь он видел, что ее тоже можно вывести из себя. — А сейчас смеешь делать выводы о том, о чем не имеешь ни малейшего понятия! И даже не дал себе труда разобраться, в чьем доме живешь и что все это значит! Ты сейчас в чем меня упрекаешь?

В уголках серых глаз блестели гневные слезы. Майя одним движением рукава смахнула их и поднялась, убирая чашки, — видимо, хотела уберечь теткин сервиз от бешеного жильца.

Туомас не ожидал такого отпора. Ярость сразу утихла, ей на смену пришла неловкость. Чай кончился, и казалось, не осталось ничего, что могло бы помочь общению. Одиночество и это чувство, которое «сколько бы ты ни пытался объяснить, тебя не поймут», о котором столько писалось в «Пособии по выживанию…», прожигали насквозь.

— Прости… — пробормотал Туомас через несколько минут. — Я… я хотел спросить, просто…

— Думал, око за око? — сев обратно за стол, задала Майя непонятный вопрос и тут же пояснила: — Ты думал, за откровенность придется платить откровенностью?

Туомас покраснел и отвернулся. Никто не должен откровенничать с ним… ведь если он никому не может открыть правду, то и чужие секреты пусть так и остаются секретами.

— Пойдем, — девушка протянула ему руку. — Пойдем, не бойся. Я не сделаю никаких «штучек» без твоего желания.

Ее ладонь была холодная и немного влажная — тоненькие пальцы проскользнули в его руку, словно птичка в огромную клетку. Они вышли из кухни, после чего Майя толкнула дверь в ближайшую комнату. Первое, что он увидел, — широкие, распахнутые настежь окна во всю стену, из которых тянуло сыростью и теплом. Две стены во всю высоту занимали стеллажи, уставленные книгами и стеклянной посудой, чье содержимое источало тот самый аромат, едва не сбивший его с ног в первый день появления здесь. Стол в центре закрывала темная ткань, свисавшая до самого пола, застеленного мягким ковром. Колода карт и мешочек с костями исчезли, от запахов остался лишь приглушенный след, и ведьминский кабинет обернулся обычной, пусть и старомодной гостиной.

Майя кивнула на кресло у окна, а сама расположилась на мягком пуфе прямо у стола; за ее спиной угрожающе кренилась набок стопка небрежно переплетенных амбарных тетрадей.

— Современное колдовство совсем не похоже на то, что ты мог представлять, — спокойно начала она. — Мы почитаем Богиню, ну, или Природу, если хочешь. Природу в лице Богини, так будет правильнее.

— Мы? — вклинился Туомас и замолк, страшась нарушить едва восстановленное равновесие.

— Конечно мы. Никто не занимается подобными вещами в одиночку — только шарлатаны и новички. Каждый должен подчиняться порядку и соблюдать правила — иначе наступит хаос. Каждый должен… знать свое место, — она сглотнула и оборвала фразу.

Что-то в ее тоне подсказало Туомасу, что сама Майя не до конца разделяет категоричность собственных слов.

— И вы… собираетесь вместе? Устраиваете… — он запнулся, не припомнив аналога на русском. — Noitapiiri? Sapatti?

— Шабаш, да. Мы так иногда его называем, — Майя улыбнулась. — Прямо как в сказках. Но сейчас в этом не осталось ничего страшного. Просто проводим ритуалы колеса года или провожаем старый, поем песни, обмениваемся опытом.

Туомас некоторое время размышлял над услышанным. Современные ведьмы с красивыми свечками и хороводами под приятную музыку? Он снова оглядел комнату, которую до этого видел лишь мельком из-за резкой реакции на запахи. Сейчас же, благодаря предусмотрительно распахнутым окнам, он почти их не чувствовал. Рассказ Майи казался слишком упрощенным, словно что-то важное оставалось невысказанным, но Туомас не ощущал себя вправе учинять допрос… только не сейчас и не так.

Ему нужно бежать, но, если ей так важна эта исповедь, он готов ее выслушать.

— Почему ты… Что, каждый может вот так стать ведьмой? Готовить всякие… травки?

— Не каждый, — качнула головой Майя. — Многим это и не нужно — они просто любопытствуют, а потом идут своей дорогой.

Туомаса осенило:

— Твоя тетя Анфиса… Это она тебя научила?

— Можно и так сказать. — Майя больше не улыбалась. — Тетя Анфиса была очень известной ведьмой. Настоящие чудеса творила: иногда смотрела человеку в глаза, касалась пальцами висков — и он чувствовал себя намного лучше. У меня… нет такого дара.

Туомас рассеянно кивнул. Это было ему понятно — унаследовать дело близкого человека и посвятить ему жизнь, даже если сам не настолько хорош. В свое время так же поступила и Ханна, став по примеру матери медсестрой в госпитале. Туомас поначалу сомневался, что это действительно ее призвание, — они вели длинные разговоры о том, что не стоит брать на себя никаких обязательств в память об умерших, но время показало, что он ошибался, — Ханна получала от работы настоящее удовольствие и в придачу познакомилась в больнице с Уве. Теперь у нее есть на кого опереться, раз уж брату не повезло встретиться с оборотнем в ночь полнолуния. Так или иначе, он всех оставит позади… и чем раньше с этим смирится, тем лучше.

Тишина больше не давила, и Туомас наконец нашел в себе силы начать рассказ.

— Сегодня привезли мальчика, он очень сильно пострадал. Страшные раны, казалось, на нем не осталось живого места. Три часа операция. И я… Мне было так больно его видеть потом, что я… я подумал… Он может никогда не оправиться! Это не будущее, это проклятие. Это боль и мучения близких. Зачем такая жизнь, когда ему всего… — Туомас сообразил, что не знает, сколько подростку лет. — Может, лет двенадцать… И он будет страдать всю жизнь! Никто не вернет ему вчерашний день, когда все было в порядке. Я… — он не смог закончить фразу.

Майя ждала. Помолчав, Туомас добавил:

— Доктор Герман теперь меня и на порог не пустит. И будет прав.

— Чушь какая! — Майя взмахнула рукой у него перед носом, даже не пытаясь выяснить, что же случилось в больнице. — Собирался бы не пустить — я бы уже знала. Завтра пойдешь с утра к нему и все выяснишь.

Она помедлила, потом подошла и осторожно положила руки ему на плечи.

— Это жизнь, Том. В ней очень много боли — своей и чужой, а иногда чужая становится своей, и это еще больнее. Но кто-то всегда должен быть сильным, понимаешь?

Он кивнул и на мгновение прижался щекой к узкой прохладной руке.

На вторую ночь Майя выдала Туомасу термос в два раза больше предыдущего, собрала бутерброды и вновь не задала ни единого вопроса. И если накануне это служило хотя бы минутным облегчением, то сейчас, возвращаясь наутро в город, он смотрел на проплывавший за окном электрички пейзаж и чувствовал смесь неловкости, стыда и запоздалого желания исповедаться. Майя приоткрыла ему окошко в совершенно иной мир — Туомас понимал, что о многом она умолчала, за эти недели он все же научился отличать ее интонации, и теперь наряду с оборотничеством, необъяснимым, невозможным, чем-то из мира дешевых ужастиков, появилось колдовство — и оно было реальным, по крайней мере Майя в это верила. Словно два осколка миров, куда был навеки заказан путь непосвященным. Туомас подозревал, что, даже если Анфиса и не знала о болезни Найджела, у них явно нашлось много общего, — но надежда на что-то подобное в его жизни растаяла окончательно этим утром.

От дыхания стекло в электричке запотевало, и на нем можно было рисовать. Туомас ехал в почти пустом вагоне: наступили выходные — и утром субботы никто не спешил возвращаться обратно в город. С каждой остановкой внутри нарастал детский постыдный страх предстать перед доктором Германом. Хотя Майя и уверяла, что заведующий не станет его увольнять, Туомас в это не верил.

Он бы поступил с собой намного хуже.

Как и электричка, метро было пустым, и он смог подремать, привалившись к холодному металлическому поручню. Еще одна перенятая у русских привычка — эта мысль вызвала невольную усмешку, с которой Туомас доехал до нужной станции. Но чем ближе к больнице, тем медленнее становился его шаг — через знакомую вертушку, как всегда с утра без охраны, он едва прополз и отправился ждать лифта вместе с пациентами, будто позабыв о черной лестнице.

Но неизбежное рано или поздно наступает, поэтому на этаже Туомас, не заходя в отделение, сразу же направился к приоткрытой двери кабинета заведующего.

— Заходи, — доктор Герман по обыкновению что-то строчил в своем журнале, который называл кондуитом. — Дверь закрывай и садись.

Туомас выполнил все в нужной последовательности, но поднять глаза так и не осмелился. Наконец доктор заговорил сам:

— Чую, ты и сам уже понял, что сплоховал. Братец, через это все проходят. Говорят, человек без сердца врачом быть не может — но сердце у нас одно. Всех через него не пропустишь, иначе все, инфаркт. Приходится терпеть. А это завсегда нелегко.

Туомас сглотнул — он ожидал совсем другого. К примеру, лекции про клятву Гиппократа, которую он не давал, и что-нибудь о моральных принципах.

— Ты думаешь, мне их не жалко? — Герман Николаевич сделал широкий жест, подразумевая свое отделение и, возможно, больницу в целом. — Тут же до черта кого уже никакими лекарствами и даже магией не спасешь. Нет у нас цветика-семицветика, чтобы инвалидов на ноги ставить, а овощам мозги возвращать. Не изобрели пока такого чуда. Вот и крутись как можешь, — потому что, даже если нет надежды, есть мы. Понимаешь, Том?

Туомас моргнул, изо всех сил следя за мыслью. К чему доктор вел? Что овощам или инвалидам нравится такое существование? Что жизнь — это дар божий и не нам решать, когда обрывать ее? Что всё в его власти, как решил — так и будет, а наш удел — смирение и благодарность?

— Мы стоим между ними и богом. Последний рубеж. Звучит кошмарно, Авенир бы меня прихлопнул за такую ересь — но что с него, попа, взять? Это мы открываем дверь в кабинет Смерти с ноги и пытаемся вытянуть тех, кого уже не вытянуть. Но и она, голубушка, в долгу не остается. Так и живем.

Герман помолчал, потом внезапно поднялся и вытащил из сейфа небольшой графин с коньяком.

— По пятьдесят грамм можно, — прервал он запротестовавшего было Туомаса. — Это важно, парень. Для нас обоих.

Коньяк оказался так себе, но тепло, разлившееся по венам, принесло с собой нечто большее, чем просто легкость в голове. Туомас поставил пустой стакан и, наконец, смог поднять глаза выше уровня плинтуса:

— Я больше не…

— Это я знаю, голубчик, — коротко усмехнулся Герман Николаевич. — Тут я тебе верю. Но к мальцу тебя пока не пущу, уж прости. Как раз вечером перевел к нам. Ты иди, Полина обыскалась вчера, пока я ей не сказал, что отправил тебя домой. Потом еще поговорим, а сейчас солнце уже высоко, а утки не ждут.

Про утки Герман Николаевич шутил, но сейчас Туомас был готов выносить даже их, лишь бы справиться со стыдом. Он пытался убить ребенка… И после сбежать. Эта мысль доставляла боль в равной степени, что и сознание, какая беднягу ждет судьба. Он должен сделать так, чтобы к следующему полнолунию мальчика здесь не было, иначе жертв будет намного больше, и никакой коньяк уже не поможет. У него есть двадцать девять дней, чтобы найти решение — с поиском решений для себя придется погодить. Мысленно отсалютовав памяти Найджела, Туомас бросился отрабатывать смену.